о устремленность
души к  вечным истинам,  а  потому я  не чувствую страха,  не боюсь.  Чего
бояться?  Там, куда меня непременно пошлют, я уже был, за басмачество. Это
не рай.  Будь там гурии, они ходили бы в телогрейках. Но старый Мир-Джафар
может помереть и там.  Какая разница? Если же дадут немного и я увижу еще,
как цветет урюк, спасибо.
     Давайте же  разберемся,  кто такой Мир-Джафар,  в  чем его вина перед
нашей страной,  кого он обижал и кто его обидел.  Для вас слово <басмач> -
это синоним разбойника и убийцы.  Не стану оспаривать.  Но вы хоть однажды
задумались над  тем,  как  становились басмачами?  Я  знаю,  что вину свою
искупил и судить меня будут совсем за другое.  Но дела людские записаны на
тщательно охраняемой скрижали еще  до  начала  мира.  Из  песни  слова  не
выкинешь,  а  жизнь -  песня,  даже если это паскудная жизнь.  Я был очень
скромным, богобоязненным юношей и выбрал путь веры. Мне не исполнилось еще
и  пятнадцати лет,  как я  стал мюридом -  послушником святого ишана.  Что
знаете вы, охотники за слабыми грешниками, о суфи - людях, выбравших плащи
из белой шерсти?
     Ничего вы  не  знаете.  Никогда не понять вам,  что значит для мюрида
наставник!  У  каждого человека на этой земле есть наставник.  У  вас тоже
есть,  и не один,  хоть вы большой человек. Но власть даже самого большого
начальника над начальниками ничто в  сравнении с  властью Ишана над своими
мюридами.   Закон  учит:  послушник  для  ишана  -  только  труп  в  руках
обмывальщика. Нам говорили, что мир - всего лишь зеркало, в котором смутно
мерещится иное бытие,  лишь обманчивая видимость. И только старец - святой
носитель таинственной власти, унаследованной от самого Мухаммеда, способен
снять пелену с наших глаз.  Мы повиновались,  как бессловесные невольники.
Если ишан говорил <убей> -  убивали,  <умри> -  шли умирать. У нас не было
ничего своего: душа принадлежала аллаху, тело - ишану. Вы хоть знаете, как
выглядели дервиши?  Рваный плащ,  остроконечный колпак, посох да кокосовая
чашка для подаяний.  Босиком мы  бродили по раскаленным и  пыльным дорогам
мусульманского мира.  Ночевали в пустынях, где от холода жалуется и плачет
под  луной шакал.  Пили  мутную горькую воду солончаковых колодцев.  Чашка
плова  и  горсть  фиников только снились нам.  И,  просыпаясь от  стужи  и
голода,  мы перебирали четки,  шептали очистительную молитву. Но шли и шли
по миру,  которого нет,  смиряя сердца,  держа открытыми глаза и уши. Все,
что видели и слышали,  в урочный день доносили святому старцу. Он знал все
тайны дворцов и хижин,  знал,  что творится за каждым дувалом,  за высокой
зубчатой стеной арка.  И поэтому могущество старца,  его тайная всеведущая
власть были безграничны. О! Послушников-дервишей боялись и почитали. Когда
мы  входили в  города,  стража кланялась нам,  а  люди  уступали дорогу на
улицах.  Мы шли по базару,  и каждый спешил с подношением: кто с лепешкой,
кто с дыней,  кто с дымящейся пиалой.  На дело веры жертвовали деньги: кто
сколько мог.  В  наших  чашах  звенела не  только медь.  Но  мы  никого не
благодарили.  Оставляя пыльные следы босых ступней, топтали дорогие ковры,
выставленные на продажу,  порой опрокидывали корзину с персиками или блюдо
с  пирожками,  если замешкавшийся торговец не  успевал их убрать с  нашего
пути.  И никто не смел жаловаться.  Люди знали,  что их мир для нас только
иллюзия,  и  боялись  страшного  проклятия  дервишей.  Странники бога,  мы
покинули родные дома  и  пошли куда глаза глядят,  не  ведая иных занятий,
кроме поста и молитв, одинаково равнодушно приемля огрызок сухой лепешки и
сочащуюся медом пахлаву.
     И  вдруг все кончилось.  Как лента в кино оборвалась.  Мир вокруг нас
действительно оказался подобным сну,  потому что  все  вдруг  зашаталось и
стало разваливаться.  И  тогда ишаны сказали,  что приходит лихая пора.  В
Бухаре установилась власть неверных-кяфиров, повсюду торжествует чернь. Мы
узнали,  что  по  всей  России  убивают  уважаемых людей,  расхищают чужое
имущество,  оскверняют мечети и даже самовольно делят землю,  которая,  по
воле аллаха,  переходит только от  отца к  сыну.  Нам  нечего было терять,
нечего защищать.  Мы были нищими. И если все мираж - дома, сады, хлопковые
поля,  облигации,  -  так  надо ли  удивляться,  что он  тает теперь,  как
утренний туман?  Из ничего пришло,  в никуда и уйдет. Так думали мы, но не
так чувствовали.  Живой человек все же не труп в руках обмывальщика,  даже
если он и  стремится уподобиться трупу.  У каждого из нас была своя семья,
дом.  Мы  хоть  и  покинули их,  но  не  забыли  родимые  кишлаки,  землю,
завещанную от дедов,  улыбки близких. Они жили в наших сердцах даже в часы
удивительных откровений,  когда казалось,  что  аллах уносит тебя к  себе.
Пусть мы  отреклись от мира,  от дома,  от радости и  не было для нас иной
реальности, кроме беспощадной воли ишана, но мы ничего не забыли. И сердца
наши   наполнились  гневом.   Нас   всегда  учили   смирять  чувства.   За
приверженность к  иллюзиям мира сажали на  хлеб и  воду в  сырой,  кишащий
клопами подвал.  А тут впервые наставник не сделал нам выговора,  когда мы
окружили его,  глотая слезы.  Он  только сыпал соль на  открытые раны.  Мы
узнали, что разгоняют медресе, где учат понимать слово аллаха, и закрывают
ханаки - приют странствующих дервишей. И впрямь наступало царство иблиса.
     <Вы тоже не  сможете жить по-прежнему!  -  сурово,  как сейчас помню,
сказал ишан.  -  Объявлен новый закон:  <Кто не работает, тот не ест>. Все
слышали?  Все поняли?  <Кто не работает, тот не ест>! Каждый из вас должен
будет  взять  кетмень и  отправиться обрабатывать отнятую у  отцов  землю.
Только тогда вас будут кормить.  Но вы потеряете благодать суфи, поскольку
не сможете выполнять предписанные правила,  у вас не будет даже времени на
молитву.  От восхода и  до заката будете гнуть спину на полях,  где каждый
ком земли солон от  пота дедов.  Только тогда вы заслужите у  новой власти
право на хлеб.  Аллах наделил этим естественным правом всякую живую тварь,
последнюю собаку,  которая живет на  мазаре,  а  вам  его  придется теперь
заработать.  Чтобы не подохнуть с голоду,  станете работать на того, кто у
аллаха отнял мечети, отобрал у мужей жен, кто грабит и убивает.
     <Лучше и  впрямь подохнуть с  голоду!>  -  в  один голос крикнули мы.
<Благочестивы те,  которые веруют в бога в последний день>, - сложив руки,
напомнил  нам   священные  слова  ишан  Барат-Гиш.   -   Шариат  запрещает
самоубийство.  Пусть лучше сгинут неверные,  будет священная война,  и  вы
встанете под зеленое знамя. Павших унесет в сады аллаха крылатый Джебраил,
уцелевшим наградой будет вновь обретенный путь  суфи,  выше,  непостижимее
которого  нет  ничего.  И  все  вы  навеки  останетесь  в  памяти  народа,
избавители от позора, посланцы священной воли>.
     Так очутился  я  в  банде  Ибрагим-бека,  да  будет проклято имя его.
Страшный,  жестокий был человек! Но очень богобоязненный. Старцев почитал,
прислушивался  к советам богословов.  Недаром при нем постоянно находились
домулла Дана-хан,  святые ишаны Сулейман-судур,  Иса-хан и потомок пророка
Султан.  От  одного  взгляда  Ибрагим-бека  у людей поджилки тряслись,  он
собственноручно  рубил  головы  и  выкалывал  глаза,  но   перед   ишанами
благоговел и становился кротким,  словно овечка.  Как и для всех нас,  они
были  для  него,  простого  мюрида,  <пирами>   -   духовными   отцами   и
покровителями.  В  знак  особого  благоволения  пиры  изготовили несколько
талисманов,  которые должны были уберечь Ибрагим-бека от  вражеской  пули.
Сам  бухарский  эмир  Сеид  Алим-хан  прислал ему охранный камень,  а ишан
Султан  отдал  собственный  талисман,  считавшийся  в  мусульманском  мире
особенно  чудотворным.  И  этот  подарок  Султана  -  изречение из Корана,
написанное самим  пигимбаром,  потомком  пророка,  курбаши  ценил  превыше
всего.  Он зашил его вместе с камнем эмира, дарующим долголетие, в кожаный
мешочек и повесил себе на шею. До последнего дня свято верил Ибрагим-бек в
необоримую  силу своих талисманов,  до последней минуты надеялся,  что они
вызволят его из беды.  Справедливости ради надо сказать,  что,  когда  его
арестовали  и  повезли  на суд в Ташкент,  кожаного мешочка при нем уже не
было.  Как знать,  может быть,  именно он и сохранил жизнь другому  мюриду
святого ишана Султана из Дарваза,  то есть мне? Но нет, спасением я обязан
самому  себе  и  справедливости   судьи.   Народный   суд,   приговоривший
Ибрагимбека к высшей мере, учел, что Мир-Джафар никого не резал, не пытал,
а если когда и угонял через границу колхозные табуны,  то делал это не  по
своей воле.  И мне, который был с Ибрагим-беком с того самого дня, когда в
кишлаке Кара-камар курбаши поклялся под знаменем эмира  быть  беспощадным,
присудили тогда всего пять лет.  Спасибо.  Отсидел только три. За это тоже
спасибо.  Обязательно надо принимать во внимание личность подсудимого, его
биографию...
     Вспоминаю клятву  Ибрагим-бека.  <Вы  провозгласили меня  командующим
войсками ислама,  -  обратился он к посланцам эмира,  ишанам и баям. - Как
наместник эмира,  обещаю вам воевать с большевиками до полной победы.  Все
противники  моей  армии  должны  быть  уничтожены,   а   их   имущество  -
конфисковано>. Он поцеловал край знамени, и пиры тут же произвели ревайят,
утвердили его.
     Короче говоря,  объявили  все  планы  и  намерения  курбаши полностью
согласными с кораном и шариатом.  Так началась священная  война,  газават,
против русских и кяфиров - большевиков. Но мы, скромные дервиши, служители
истины,  с горечью убедились,  что прежде всего курбаши  начал  воевать  с
народом.  Ремесленников,  купцов  и  дехкан  обложили непосильным налогом.
Забирали все:  скот,  зерно, шкурки, мату на халаты, даже домашнюю утварь.
Деньги  взимали с каждой глинобитной кибитки.  Последний бедняк должен был
выложить от десяти  до  шестидесяти  таньга.  Если  денег  не  находилось,
забирали все,  что было в доме,  даже старую кошму.  Оставались одни голые
стены.  Во имя священной войны курбаши готов был разорить  единоверцев.  А
что он мог сделать?  В то время за револьвер просили целых пятьсот таньга!
В десять раз дороже хорошей овцы!  А курбаши  требовалось  видимо-невидимо
всякого  оружия,  амуниции,  боеприпасов.  Вот он и свирепствовал,  драл с
живого и с мертвого,  чтобы только купить у англичан побольше пулеметов  и
одиннадцатизарядных   винтовок.   Инглиз-аскеры  хоть  и  тоже  не  любили
большевиков,  но денежки считать умели:  бесплатно ничего  не  давали.  За
каждую  винтовку  приходилось платить.  Поэтому обирали всех:  и богатых и
бедных.  Но страшнее всего было не это.  Все-таки кошелек - не жизнь, хоть
многим  он  и  дороже  жизни.  Не  только мы,  мюриды,  но и святые старцы
поддавались иллюзорным соблазнам мира. Некоторые пошли нехорошим, кровавым
путем.  Даже  прямой  потомок  Мухаммеда  пигимбар  Султан  собрал отряд в
шестьсот сабель и сам сделался курбаши!  Виданное ли дело?  Очень скверно.
Тогда  я  впервые усомнился в святости старцев и в разумности правопорядка
на земле и на небесах.  Но на открытый бунт не решился.  Мы хорошо  знали,
как  расправляется  Ибрагим-бек с вероотступниками!  Муллу Алимухаммеда из
кишлака в Гиссарской долине убили только за то,  что он осмелился  назвать
кровопролитие не угодной аллаху затеей. Ему содрали кожу с лица и отрезали
язык,  а после уже изрубили саблями.  Я тогда же  решил  бежать  из  армии
Ибрагим-бека.  Да только куда? Кяфиров-большевиков, о которых рассказывали
столько ужасов,  я страшился,  инглезам же был  просто  не  нужен.  Так  и
мыкался несчастный дервиш...  Потом,  когда все осталось позади и я, отбыв
положенный срок,  стал полноправным советским человеком,  мой  рассказ  об
этих  незабываемых  днях  поместили  в республиканской газете.  Я и сам не
заметил,  как стал  наставником  молодежи.  Мои  воспоминания  о  жестоком
Ибрагим-беке,  о  забывших бога ишанах,  о преступлениях басмачей помогали
людям строить  новую  жизнь.  А  уж  Мир-Джафар  полюбил  эту  жизнь  всем
израненным сердцем!  Возненавидев прошлое, я проклял нечестивых служителей
аллаха - раболепных прислужников баев,  угнетателей трудового народа.  Мои
скромные  заслуги  высоко оценила новая власть,  и я - подумать только!  -
стал  заместителем  директора  краеведческого  музея  по   антирелигиозной
пропаганде!
     Хорошо-хорошо! Все понимаю! Вы хотите больше узнать о последних годах
моей жизни,  о прискорбном стечении обстоятельств,  которые привели меня в
чужую квартиру.  Я ничего не утаю. Мне стыдно, что люди могут принять меня
за  вора!  Мир-Джафар за всю жизнь только однажды украл.  Об этом вам надо
знать.  Все связано в  человеческой жизни.  Коран повелевает отсекать вору
кисть руки.  Я  стал вором.  Отныне имя  мне  было <сарик>.  Лучше бы  мне
отсекли тогда руку! Тот памятный случай, хотя и взял я вещь, принадлежащую
моим дедам,  повлек за  собой последний,  неправильный мой поступок.  Люди
малодушны, говорит пророк, слабы, торопливы. Я поторопился...
     Однажды во время боя с пограничниками Ибрагимбек чуть не погиб.  Пуля
ударила его в грудь.  Он пошатнулся и, побледнев, зажал рану. Я ехал с ним
стремя в стремя и все видел.  Пригнувшись к луке,  он  дал  коню  шпоры  и
повернул назад.  Мы отступили за кордон, даже не подобрав раненых, не взяв
убитых,  чтобы похоронить их согласно обряду.  Ибрагим-бек скакал  впереди
всех,  не  отнимая  руки  от простреленного халата.  Сзади стучал пулемет,
нестройно трещали винтовочные выстрелы.  Я  не  смотрел  по  сторонам,  но
слышал,  как  на  всем  скаку  падали  наши  люди и лошади некоторое время
волочили  их  по  гремящему  щебню.  Ибрагим-бек  остановился  только   за
перевалом.  Выпрямившись в седле, он медленно отнял от груди руку и широко
растопырил пальцы.  Крови не было.  <Аллах акбар!> - прошептал  курбаши  и
полез за пазуху.  Оказалось,  что ружейная пуля,  которая, видимо, была на
излете,  застряла в кожаном мешочке с  камнем  и  талисманом.  Ибрагим-бек
вытащил  ее зубами и,  засмеявшись,  подкинул на ладони.  <Велик аллах!> -
вновь прошептал он и слез с коня,  чтобы вознести салят альхаджа - молитву
об исполнении желаний.  Ему расстелили коврик,  и,  благоговейно поцеловав
мешочек,  он опустился на колени.  Не знаю,  молился ли когда-нибудь  этот
ревностный в вере человек более горячо!  Все мы попадали на колени,  чтобы
возблагодарить аллаха за явленное нам доказательство благоволения неба.  И
вновь был дан знак свыше, только понять его мог один Мир-Джафар. Склоняясь
до  земли,  я  случайно  заметил,  как  в  порыве  благоговейного  трепета
Ибрагим-бек  выпустил  зажатый в руке мешочек и схватил четки.  Из черной,
пробитой пулей дыры,  выкатилась сверкающая,  как искра  жгучая,  капля  и
застыла, переливаясь на солнце. Казалось, что камень прожжет ковер. Мне ли
было не узнать этот камень,  хотя я никогда не  видел  его?  Несравненный,
единственный  в  мире Нар-Хамр,  или камень огня и вина,  лежал от меня на
расстоянии вытянутой руки.  Когда великий завоеватель  Тимур-Хромой  залил
кровью  и  предал  огню побежденную страну,  моего пращура,  несравненного
мастера Свами,  вместе с другими искусными умельцами Тимур, мир праху его,
забрал  к  себе  в  Самарканд.  Во  имя славы и процветания своей столицы,
ставшей первым городом мира,  он,  не  щадивший  даже  грудных  младенцев,
оставлял  жизнь  ремесленникам.  Так  уста*  Свами в толпе невольников был
уведен на чужбину. Вскоре он сделался признанным ювелиром, любимцем первой
жены  Тимура,  китайской  царевны  Бибиханым,  и уже как свободный человек
правоверный Самид дал жизнь нашему роду.  Чудесный  камень  огня  и  вина,
дарующий  мудрость  и  долголетие,  который  он  унес  с собой на чужбину,
достался,  когда аллах взял Самида в свой  сад,  его  старшему  сыну.  Так
переходил он от старшего в роде к наследнику дома и состояния, пока прадед
последнего из бухарских эмиров не заточил моего деда в зиджан - тюрьму без
света, где узников грызли по ночам страшные крысы. Мой прадед Худайберген,
да покоится он с миром,  больше жизни любил сына и отдал  чудесный  камень
хану  в  обмен  на  жизнь  первенца.  Расставшись  с  алмазом огня и вина,
Худайберген забросил ювелирное дело и стал торговать  самоцветами.  С  той
поры камень хранился у ханов,  а мы сделались купцами. Мой отец был купцом
и мой старший брат,  да будут благословенны их имена, тоже продавал камни.
Так  суждено мне было встретить и в ту же минуту узнать чудесную реликвию,
память о которой бережно хранили мои предки.  Видно, очень крепко надеялся
свергнутый с престола Сеид Алим-хан на армию Ибрагим-бека,  если отдал ему
такую  драгоценность!  А  может,  эмир  даже  и  не  знал  настоящей  цены
доставшегося  ему  сокровища.  Отец,  помню,  рассказывал,  что  в  юности
Алим-хан чуть не проиграл наш камень в  карты  князю  Юсупову,  с  которым
учился в пажеском корпусе...
     _______________
          * Уїсїтїа - мастер.

     Я не успел ни подумать,  ни оглянуться, как моя рука, словно быстрая,
как молния, стрела-змея, метнулась к камню. Я зажал его в горячий и потный
кулак и,  обессилев, распростерся на коврике. Если кто и смотрел на нас со
стороны,  наверно,  подумал,  что я  изнемог в  благочестивом рвении.  Мое
сердце билось у горла и срывалось к ногам.  Я чувствовал,  что умираю. Все
во  мне окаменело,  как высохшая на солнце глина.  Не помню,  как я  сумел
разжать кулак  и  схватить камень  губами.  Как  смог  совершить итидаль -
выпрямиться  после  молитвенного поклона  и  встать.  Скатав  коврики,  мы
тронулись дальше  зализывать раны.  Собирать силы  для  нового  набега.  Я
старался не попадаться на глаза Ибрагим-беку. Но он в тот день не хватился
пропажи.  Лишь  на  следующее  утро,  собираясь  зашить  мешочек,  курбаши
обнаружил,  что  камень  пропал.  Впервые  увидел  я,  что  этот  демон  в
человеческом облике плачет.  Он  рыдал,  как  женщина,  ползал по  земле и
разрывал на  себе одежды.  Он катался и  выл,  как раненый барс,  до крови
когтя свои щеки и лоб.  Перепуганные ишаны не знали, что и делать. Султан,
подаривший курбаши свой талисман с шахадой:  <Нет божества, кроме аллаха>,
первым нашелся, что надо делать. Когда Ибрагим-бек подполз и стал целовать
ему  ноги,  ишан  пнул  его  как  последнего  пса.  <Встань,  неверный!  -
повелительно крикнул Султан. - Перестань выть, сын греха!> Курбаши покорно
поднялся  и,  дрожа,  как  ивовый  лист,  принялся жаловаться.  <Теперь  я
беззащитен!  -  причитал он.  -  Паду от первой же пули в  первом бою>.  -
<Дурак!  -  презрительно усмехнулся Султан.  -  Тебя  спас  не  камень,  а
священная шахада пророка.  Пока она с  тобой,  ни  один волос не  упадет с
твоей головы!  А камень долголетия, фасик*, чтоб ты знал, волшебный. Он не
терпит  соприкосновения с  металлом.  Как  только его  коснулась пуля,  он
испарился и улетел в пустыню.  Теперь им владеют джинны черных песков, где
он и пребудет до скончания мира. Но все благие свойства его перешли теперь
к  пуле,  которая оказалась бессильной тебя  поразить.  Зашей ее  вместе с
шахадой и  ничего не бойся,  победитель неверных,  ты неуязвим>.  И  когда
Султан увидел,  что курбаши ожил от его слов и пришел в себя,  заговорил с
ним, как всегда, уважительно и мягко: <А теперь, сын мой, соверши омовение
и покажись армии. Пусть все увидят, что гроза нечестивых большевиков цел и
невредим>.
     _______________
          * Фїаїсїиїк - нечестивый.

     Вот  при  каких  обстоятельствах вернулся ко  мне  наш  замечательный
камень. Поистине я усмотрел в том волю неба...
     Как был пленен Ибрагим-бек, вы, наверное, знаете, а если нет, вам это
не  интересно.  Он  давно мертв,  и  память о  нем развеялась.  Таков удел
людской. Могущественные и слабые, богатые и бедные, добрые и злые - все мы
уходим в первозданную глину, и