айной хижине.
     Старый брахман в  это  время  уже  совершал омовение перед праздником
Нагов.
     Заметив в щелях свет,  Пурчун свернул к хижине, чтобы попросить еды и
приюта.
     Но  брахман Рамачарака смог,  не  оскверняя касты,  только  накормить
странника. Он дал ему чашку рису и напоил кислым молоком.
     - Отдохнуть ты сможешь в деревне,  в хижине гончара,  -  сказал жрец,
когда гость насытился. - Найдешь деревню?
     - Найду, добрый человек, - ответил Пурчун.
     - Пойдем вместе,  -  решил брахман.  -  Мне все равно надо туда. - Он
взял горшок с коброй и стал спускаться по скрипучей бамбуковой лесенке.
     Пурчун,  прислонившись к  свае,  благодарно смотрел на  него  снизу и
протягивал пустую половинку кокоса и кринку из-под молока.
     - Посуду можешь взять себе, - проворчал жрец.
     И они отправились в деревню через джунгли.
     А следом за ними,  тяжело дыша от усталости и страха, на поляну вышел
Лобсан.  Свайной хижины он не заметил, так как узкие щели в бамбуке уже не
заливал теплый  свет  масляной плошки.  Вокруг был  враждебно притаившийся
лес,  откуда  долетал душераздирающий хохот  ночной  птицы.  Но  ждать  до
рассвета оставалось недолго,  и  Лобсан,  заметив по  правую  руку  смутно
темнеющий конус термитника,  устремился к нему, чтобы передохнуть на сухом
месте.  Он опустился на землю,  так и не разжимая потного кулака,  и вдруг
увидел рядом с  собой большое блюдо с холодным рисом и очищенными плодами.
Переложив горячее сокровище из  правой руки в  левую,  он стал жадно есть,
давясь и содрогаясь от кашля, так как рис попадал ему в дыхательное горло.
     Здесь и  встретила его Нулла Памба,  возвращаясь к  себе в нору после
ночной охоты.
     Двуногий,  которого она встретила возле своего дома,  сидел на  самой
дыре и  мешал ей войти.  Он вел себя непочтительно,  поедая посвященное ей
приношение, и нарушал закон. Судьба пришельца была решена. И кроткая Памба
убила его бесшумно и ловко.
     Корчась от  судорог,  он  уполз  в  джунгли,  но  скоро замер там,  в
непролазных зарослях слоновой травы.
     Зажатый в руке алмаз он так и не выпустил.


                          САНКХЬЯ - ПЕРЕЧИСЛЕНИЕ


     Глава первая

     ЛЯГУШКА ПО-КОРОЛЕВСКИ

     Проснувшись поутру за  пять минут до будильника,  Люсин с  удивлением
обнаружил,  что  ему нечего делать.  Пришло воскресенье,  и  запущенная на
полный ход розыскная машина резко сбавила обороты.  Приостановилась работа
в  лабораториях НТО,  уехал в  Можженку директор НИИСКа,  даже  больничную
карту  из  академической поликлиники на  улице Ляпунова и  то  нельзя было
запросить по случаю выходного,  будь он неладен, дня. Перспектива провести
воскресенье в раскаленном,  затуманенном гарью городе не радовала. Люсин с
сожалением  подумал  о   расстроившейся  поездке  в  Малино.   Одиночество
подстерегало его,  одиночество и безделье...  Все,  кто только мог,  еще в
пятницу выбрались на природу.
     Едва  дождавшись восьми часов,  когда,  по  его  мнению,  было удобно
звонить отдыхающим людям,  он  схватился за  телефон.  Снятая трубка долго
тревожила непрерывным требовательным гудом. Но он так и не набрал номер. И
в самом деле, кому он мог позвонить? Генрих готовился к приятному вояжу на
Средиземноморское побережье,  Володя  лихорадочно вымучивал  каждое  слово
ответственной передовой,  а  вольный художник Юрка,  можно голову дать  на
отсечение, создавал кулинарные шедевры на вольном воздухе.
     Люсин  пустил душ  и,  чтобы  убить  время,  простоял под  тепловатым
дождичком до отвращения долго.  Потом обстоятельно побрился электробритвой
<Эра>,  затем  переключил рабочую головку и  подровнял виски.  Надев белые
джинсы и  легкую теннисную рубашку,  босиком зашлепал в  кухню.  Распахнув
миниатюрный холодильник <Морозко>,  долго и  печально созерцал открывшуюся
ему  арктическую пустыню.  Кроме  кусочка  заплесневелого сыра  и  огрызка
салями,   ничего  достойного  внимания  не  нашлось.   Разве  что  бутылка
<Жигулевского>.  Но на жестяной пробке было выбито четырнадцатое число,  а
пиво десятидневной давности, хотя и холодное, не вдохновляло.
     Сокрушенно вздохнув,  Люсин взял банку растворимого кофе и  зажег газ
вскипятить воду.  Делал  он  все  это  почти  механически.  Сознание  было
раздвоено и заторможено.
     <Что же это я? - спохватился он. - О чем? Ах да, надо бы позвонить...
Но кому?> И пластинка пошла на новый оборот.
     Он вновь перебрал немногочисленные варианты.  Мимолетно подумал,  что
примерно так же надрывается в бесплодных поисках электронный мозг, который
они с Гурием травмировали явно непосильной задачей.
     <Ну посуди сам,  куда и кому ты будешь звонить? Друзьям не до тебя, а
знакомых,  которых  бы  хотелось  увидеть,  вроде  не  находится.  Что  же
остается?>
     Он  снял  со  спинки стула пиджак и,  ощупав карманы,  нашел записную
книжку. Бегло пролистал ее, задерживаясь изредка на женских именах.
     <Никогда не  надо  звонить по  телефону,  номера которого не  помнишь
наизусть,  -  занялся он  аутотерапией.  -  Звони только тем,  кого всегда
помнишь,  о ком постоянно думаешь.  Договорились? Ну и великолепно! Отчего
же  не  звонишь?   Знаешь,  что  милые  тебе  люди  сегодня  вне  пределов
досягаемости?  Тогда выбрось всю эту суету из головы и  спрячь телефон под
подушку>.
     Поддев ножом крышку,  он раскрыл банку и  бросил в кипяток две чайные
ложки кофейного порошка.
     <Юрка убил бы меня,  если б  знал,  что я  пью из граненого стакана>.
Сахара в  доме не оказалось,  и Люсин утешил себя тем,  что истинные гурмэ
никогда не сластят кофе.
     Наскоро проглотив кофе, он позвонил Березовскому.
     - Да! - ответил заспанный голос.
     - Привет, Юр. Я тебя не разбудил?
     - Нет... Но почему так безбожно рано?
     - Прости ради аллаха, но я думал, что ты уже встал.
     - Что-нибудь срочное, отец?
     - Я без всякого дела. Просто захотелось потрепаться.
     - Поговорить за жизнь?
     - В этом духе.
     - Какие у тебя планы?
     - Сначала, Юр, подзаправиться. В доме ни крошки.
     - И у меня! Жена, понимаешь, за городом, а я застрял.
     - Так, может, сообразим чего-нибудь?
     - Пустой номер, старик... Сейчас сколько времени?
     - Восемь тридцать пять.
     - Вот видишь!  Рестораны открываются только в двенадцать,  а столовые
летом -  это сущий ад. Тут я, благодетель, пас. И зачем только ты меня так
рано разбудил?..
     - Давай,  Юр,  купим хлеба, молочка, а потом завалимся куда-нибудь на
ВДНХ или в Сокольники.
     - Нет,  старик,  <Океан> или  там <Золотой колос> меня не  прельщают.
Кончилось кулинарное искусство в  Москве,  кончилось.  Нет  больше хорошей
кухни... Если хочешь, мы бы могли сварганить что-нибудь сами.
     - С радостью, Юр!
     - Но на рынок пойдешь ты?
     - Согласен.  По пути к  тебе могу заехать на Тишинский или на этот...
как его... в сторону Марьиной рощи.
     - Минаевский?
     - Верно, Минаевский...
     - Нет,   кормилец,   никаких  Тишинских,   а  тем  более  Минаевских.
Отправляйся-ка ты на Центральный.
     - Как прикажешь. Что купить?
     - А чего бы тебе хотелось?
     - Мяса, Юр, какого-нибудь... и побольше.
     - Хорошо...  Сделаем  филе  миньон  с  грибами.  Купи  хороший  кусок
филейной вырезки и три кучки белых грибов... Деньги есть?
     - Полный порядок, Юр. Что еще надо?
     - Что  еще?  Белое сухое у  меня  есть,  мука  и  специи тоже...  Да,
вологодского масла возьми и  сметаны,  но только густой.  Вырезка,  имей в
виду, должна быть толстой, не меньше пяти сантиметров. И не забудь лук.
     - Зеленый?
     - Репчатый, отец, репчатый, притом синий.
     - Вас понял! Буду через час.
     Люсин с легким сердцем откупорил пиво и, весело пританцовывая, осушил
бутылку.  На  душе  было  легко и  беззаботно.  Нашарив под  диваном серые
плетеные мокасины,  он спешно обулся.  Хозяйственной сумки у него не было,
авоську он  где-то  посеял,  и  потому ничего другого не  оставалось,  как
схватить портфель.
     - <Уходим под воду в нейтральной воде...> -  пропел он,  сбегая вниз.
Через час он  уже был на Лесной,  в  уютной,  но крохотной,  как камбуз на
самом завалящем лихтере, кухоньке.
     Пока  Юра  тушил грибы и  доводил до  коричневого колера муку,  Люсин
слопал  кусок  батона  с  маленьким  красным  перчиком,  который  украдкой
отщипнул от висевшей на стене вязки.  Перчик оказался дьявольски коварным,
и Люсин первое время не мог даже закрыть рот,  до того все горело.  Но,  к
счастью,  Юра  вовремя велел  достать из  холодильника вино.  Люсин  ловко
извлек тугую  длинную пробку и  как  следует приложился.  Только тогда ему
полегчало.
     - Кисловато. - Он еле перевел дух. - Еще не уксус, но уже не вино.
     - Варвар, - укоризненно взглянул на него Березовский. - Кто так пьет?
Это же настоящее бадашоньское!  -  Он заткнул бутылку специальной дырчатой
пробкой   и   обрызгал   мясо,   которое   пустило   уже   на   сковородке
розовато-коричневый сок.  - Сейчас закипит, и блюдо будет готово! Запах-то
чуешь, старик? Божественно!
     Вопреки  всем  правилам этикета  они  при  молчаливом попустительстве
Березовского ограничились минимальной сервировкой.  Филе-миньон ели  прямо
со  сковородки,  стоя  у  плиты,  а  знаменитое венгерское вино поочередно
допили из бутылки. Потом Юра долго и со вкусом объяснял, как это следовало
бы проделать по всем правилам.
     - Ты  очень  интересно  рассказываешь,   -   удовлетворенно  вздохнул
насытившийся Люсин,  -  но ведь это чистая случайность,  что мы застряли в
городе. Представь себе, что мы пируем где-нибудь на лужайке, у костра...
     - Только это нас и оправдывает. Кинем морского, кому мыть?
     Жребий пал на  Люсина.  Он бросил сковороду в  мойку,  пустил горячую
воду и вооружился капроновой щеткой.
     - Что пишешь?  -  спросил он,  принимая из  рук Березовского кухонное
полотенце.
     - Историко-приключенческую повесть.
     - Из какой жизни?
     - Средняя Азия. С первого по тринадцатый век.
     - Почему именно этот промежуток?
     - Интереснейший период!  Огнепоклонники.  Распространение буддизма из
Индии. Смешение культур. Бактрия. Кушанское царство.
     - Мне это, прости, ничего не говорит. Профан.
     - Я пока тоже. Но читаю. Скоро буду на уровне.
     - Удивительный ты человек, Юр! Каждый раз хватаешься за новое. Другие
писатели десятилетиями на  одной теме сидят,  а  ты  носишься по  эпохам и
континентам. Порхаешь, так сказать...
     - Так  ведь  интересно!   Скучно  мне  одно  и  то  же  пережевывать,
понимаешь?  На освоенном материале работать,  конечно,  легче, но тоскливо
как-то...  Нетерпение меня  подстегивает все  время,  старик,  нетерпение.
Точнее слова не нахожу...  Нет, не любопытство это, а именно нетерпение...
Хотя и любопытство, конечно, тоже.
     - Очень логично,  сэр. Но я тебя, кажется, понимаю. А чем все-таки ты
объяснишь свой выбор?  Ну,  допустим, тебя гонит нетерпение, жажда нового,
скажем,  и ты бросаешься на поиски чего-то непривычного, экзотического. Но
выбор?  Чем  продиктован твой  выбор?  Почему  вдруг  Средняя Азия,  а  не
Центральная Америка?
     - Я написал уже книгу <Золото инков>.
     - Ах да,  помню, прости... Ладно, пусть не Америка - Африка. Чем тебе
не нравится государство Бенин?
     - Я не был в Африке.
     - А в Америке был?
     - И  в  Америке не был,  - рассмеялся Березовский.  - Только уж очень
интересной показалась мне история о пропавших сокровищах  инков.  Написать
захотелось...  Зато  в  Средней Азии бывал не раз.  В Бухаре,  Самарканде,
Хиве,  Термезе,  даже  в  Шахрисабзе,  где  родился  Тимур...  А  на  тему
натолкнулся  случайно.  В  прошлом  году  Генка  Бурмин  пригласил меня на
раскопки в Курган-Тепе.
     - Гена уже ведет раскопки?  -  удивился Люсин.  -  Я думал,  он еще в
аспирантуре учится...
     - Одно  другому  не  мешает...  Аспирантуру  он  уже  два  года,  как
закончил.  В  кандидаты  вышел.  Раскапывает теперь  буддийский  монастырь
Аджина-Тепе.
     - Интересно...
     - Очень  интересно,  старик!  Домусульманский  период в истории нашей
Средней Азии - сплошная нераскрытая тайна.  Если бы ты видел  эти  древние
развалины в пустыне!  Блеск черепков в лунном свете! Облупленные фрески...
Таинственные  ступы...  А  сама  пустыня?  Особенно  весной,  когда   море
тюльпанов и ветер от зацветающей полыни зеленый и горький! Эх, даже сердце
сосет, до того хочется снова все повидать.
     - Ну и поезжай себе на здоровье.  Уверяю тебя, что в Каракумах сейчас
ненамного жарче, чем тут. И гари этой нет.
     - Гари!  -  усмехнулся Березовский.  -  Там воздух сух и ароматен. Он
прозрачен,  как горное озеро в Шинге.  С холма открывается необозримый вид
на  далекие горы,  тонкий  контур  которых словно  висит  между  землей  и
безоблачным небом.
     - Осваиваешь тему, чувствуется.
     - Думаешь, я шучу?
     - С  чего  ты  взял?   Я  ведь  тоже  кое-что  повидал...  Ты  сейчас
рассказывал, а у меня перед глазами пустыня стояла, черный щебень, пыльные
скалы Памиро-Алая,  серые развалины в  зарослях саксаула.  Так что я  тебя
вполне понимаю. Будь я на твоем месте, махнул бы куда-нибудь в Ургенч либо
в Хорог... Кумысу бы испить!
     - <Махнул>!  А  работать кто за меня будет?  В  архивах копаться?  По
музеям рыскать? Нет, мне пока рано ехать.
     - Не горюй!  Закончишь свои разыскания и  махнешь.  Каких-нибудь пять
часов на  самолете,  и  все дела.  Ни виз не надо,  ни пропусков...  Гена,
значит,  монастырь буддийский раскапывает...  А  Мария как?  По-прежнему в
Аэрофлоте?
     - Не знаю. Они ведь разошлись, братец, и, кажется, уже давно, чуть ли
не в позапрошлом году.
     - Разошлись? Но почему?!
     - Откуда я знаю? Разошлись, и вс„...
     И  тут <картинка> у  Люсина в голове возникла.  Ночная вода,  черная,
неподвижная.  Белый пар  над  ней  стелется,  колышется изредка под легким
дуновением ветра.  Тяжелые, наполненные лунным сиянием капли скатываются с
нависающих  листьев  и  трав.  Сонными  кругами  разбегаются фосфорические
шарики по лакированной глади.  Невидимые паутинки то вспыхивают тончайшими
лучиками,  то угасают в  непроглядной тени.  Совы кричат и  болотные выпи.
Летучая  мышь  кувыркается в  вышине,  и  диск  восходящей  луны  пепельно
туманится, заслоненный на мгновение перепончатым крылом. Но вдруг задувает
ветер сильнее.  Холодный туман гонит с лесных оврагов и медвяных лугов.  И
вот  уже все утонуло в  холодном облаке и  только луна еще лоснится сквозь
колышущиеся волокна расплывчатым сальным пятном.  Но вскоре и она меркнет.
И никто не увидел и не услышал, как всплеснула за туманом сонная вода.
     <К чему бы это?> - подумал Люсин.
     - Ты чего? - Березовский удивленно взглянул на Люсина. - Ну и видок у
тебя, отец!
     - А? - Люсин с трудом возвращался к действительности. - Чего?
     - Да  ничего!   Просто  ты  был  вылитый  роденовский  <Мыслитель>  с
некоторым налетом ротозейства.
     - Праздничного верблюда,  начиненного барашками ел?  - спросил Люсин,
чтобы перевести разговор.
     - Что  там  верблюд!  -  пренебрежительно фыркнул  Березовский.  -  А
лягушку по-королевски ты пробовал?  То-то и оно! Знаешь, как ее готовят? -
И,  не дожидаясь ответа,  принялся объяснять,  смакуя подробности: - Берут
зеленый кокос и,  не срывая его с пальмы,  подрезают один из трех ростков.
Потом сверлят в этом месте крохотную дырочку и пускают в орех манюсенького
головастичка.  Понимаешь?  Дырку  не  замазывают,  чтобы  он  не  задохся.
Соображаешь?  Через  три  месяца  головастик  вырастает  в  здоровеннейшую
тропическую лягушку,  всю как есть пропитанную кокосовым молоком. Тогда ее
жарят во  фритюре и  соответственно употребляют по назначению.  Причем всю
целиком,  а не только лапки,  как обычно. Это объедение! Воздушный поцелуй
храмовой танцовщицы!
     - Впечатляет.
     - Эх,   только  на  Востоке  еще  остались  кое-какие  чудеса  в  наш
рациональный век проблемы окружающей среды.
     - Полагаешь? - меланхолично осведомился Люсин.


     Глава вторая

     ПРОБА СИЛ

     Утро понедельника   преподнесло   Марку   Модестовичу    Сударевскому
несколько неприятных сюрпризов.  На станции <Планерная>, где находился его
научно-исследовательский институт,  он поскользнулся  и  чуть  не  упал  в
оставшуюся после ночной грозы мутную глинистую лужу. Неуклюже взмахнув над
головой туго набитым портфелем,  он сорвал с себя  очки,  которые  тут  же
исчезли  в  желтой  воде.  Только  чудо помогло ему сохранить равновесие и
устоять на ногах.  Но светло-серый,  в мельчайшую клетку костюм  <столетие
Одессы>  покрыли отвратительные охряные брызги.  А потом Марку Модестовичу
пришлось нашаривать в луже очки.
     Беда не  приходит одна.  Едва он появился в  дверях лаборатории,  как
заплаканная  Дагмара  Петровна  ошарашила  его  новостью,  что  гигантский
кристалл  циркона,  который  они  бережно  выращивали  шестнадцать недель,
окончательно запорот.  Но  не успел бедный Марк Модестович даже задуматься
над  возможными  последствиями  неудачи,   как  на  его  столе  затренькал
внутренний  телефон.   Звонила  секретарша  директора  Марья   Николаевна.
Игнорируя вежливый лепет  приветствий,  она  сугубо  официально предложила
старшему научному сотруднику Сударевскому подняться к  Фоме Андреевичу.  И
это было самой худшей из  всех свалившихся на него в  то утро невзгод.  Он
мог  лишь  гадать,  как  и  когда  провинился перед директором,  поскольку
ничего, кроме разноса, от встречи с ним не ожидал.
     Марк  Модестович надел  халат,  что  сразу  же  придало ему  деловой,
энергичный вид  и  несколько прикрыло изъяны пострадавшего костюма.  Отмыв
помутневшие от подсыхающей глины очки в  тонкой золотой оправе и  протерев
их  замшей,  он  вышел в  коридор.  Для успокоения нервов достал сигарету,
ломая  спички,  кое-как  прикурил и  сделал  несколько торопливых затяжек.
Швырнув  окурок  в  фаянсовую  урну,  зашел  в  туалет  причесаться  перед
зеркалом.  Его  смоляные вьющиеся волосы не  нуждались в  расческе,  и  он
только пригладил их  рукой.  Видом своим остался недоволен.  Лицо бледное,
осунувшееся,  под  глазами нездоровые тени.  На  всякий  случай  проглотил
таблетку ношпы.
     Войдя в  приемную,  он  поклонился Марье Николаевне и  тихо  присел в
самом  дальнем углу,  между канцелярским шкафом и  столиком с  кофеваркой.
Секретарша едва  заметно кивнула в  ответ,  не  отрывая глаз  от  машинки.
Печатала она двумя пальцами, но ловко и очень быстро.
     Закончив лист, она разложила копии и отделила копирку, потом замкнула
ящик стола и,  прихрамывая, как подбитая утка, скрылась за зеленой кожаной
дверью.  Потянулись минуты ожидания. Несколько раз звонил телефон, но Марк
Модестович не знал,  как ему быть: то ли снять трубку и услужливо доложить
потом о звонке секретарше, то ли отстраниться. Решил, что лучше инициативы
не проявлять.
     Вернулась Марья Николаевна и, ничего ему не сказав, уселась разбирать
почту.  Надрезав  сбоку  очередной конверт,  бегло  проглядев письма,  она
соединила их  скрепкой.  Некоторые пакеты оставались нетронутыми и  шли  в
специальную папку,  где золотом было вытиснено: <Лично>. Марка Модестовича
она, казалось, не замечала вовсе.
     Когда он промучился уже достаточно долго и готов был напомнить о себе
легким покашливанием, она вдруг сказала, кивнув на дверь:
     - Пройдите к Фоме Андреевичу.
     Марк   Модестович   торопливо   вскочил,   засуетился   и,   зачем-то
пригнувшись,  вошел  в  кабинет.  Но  здесь было  пусто.  Холодно сверкала
полировка стола  для  заседаний,  оловянный отсвет  затянутого мглой  неба
дрожал в  узорчатых стеклах книжных шкафов.  Марк  Модестович нерешительно
замер на  пороге.  Необъятный кабинет всегда подавлял его  своим сумрачным
неприступным величием.  Теперь же,  когда Фома Андреевич пребывал в задней
комнате,   в   которой  закусывал  или  отдыхал  на  диване,