ия.  Мне
завернули принятую к защите диссертацию,  Ковского не представили к званию
профессора...  Пришлось ему снять свою кандидатуру. А ведь это была чистая
формальность.  Мы  не  учебный институт,  где  профессорство что-то  такое
значит.
     - Почему же и свои пошли против вас?
     - Сложный вопрос.  Кроме  чисто  личной  неприязни одних  и  ревности
других,  свою  роль  сыграли и  объективные факторы.  Фома Андреевич хочет
выйти  в  академики,  Хамиотиш  работал  с  Хвостовым,  Дузе  работает  на
полставки  у  Фоменко,  Ягель  получил  по  шапке  от  министра  и  спешит
заручиться поддержкой Фомы Андреевича. В общем, круг замыкается.
     - И в каком состоянии сейчас пребывает дело?
     - Невесомость, знаете ли, как на космической орбите: ни туда ни сюда.
     - Разве так возможно?
     - Думаете,  они дураки?  О,  вы их не знаете! Буйнов отнюдь не отверг
нашу работу.  Лишь отметил,  что  в  представленном виде она еще не  может
считаться  законченным  открытием,   а   в   заключение  нас   похвалил  и
порекомендовал  продолжать  исследования.  Правда,  когда  год  спустя  мы
попытались показать новые данные,  это оказалось невозможным.  Больно было
смотреть на Ковского.  Он побледнел и не знал,  куда девать руки.  Потом у
него случился сердечный приступ...  А  ведь мы  не  мальчишки,  не  жалкие
просители.  Единственное,  чего мы  желали,  -  это  закрепить за  страной
приоритет на  открытие.  С  того дня мы медленно,  но верно катились вниз.
Право  на  существование нам  приходится  отстаивать  с  боем.  А  вы  еще
спрашиваете, кто был заинтересован в устранении Ковского!
     - Не хотите ли вы связать инцидент в Жаворонках с грустной -  на меня
она произвела угнетающее впечатление - историей вашего открытия?
     - Нет,  не хочу...  Прямо не хочу.  Но косвенно...  Поверьте мне, что
события последних месяцев тяжело отозвались на шефе. Он сделался нервным и
раздражительным,  все  чаще и  чаще жаловался на  сердечные спазмы,  общую
усталость.  Я не могу отказаться от ощущения,  что тяжелый психологический
климат,  в  котором  он  находился,  и  постоянно растущий  стресс  как-то
причастны к известному вам событию.
     - Полагаете,  что он мог сам... - начал было Люсин, но Сударевский не
дал ему договорить.
     - Я ничего не знаю!  - Он резко повернулся и отошел от окна. - Я даже
ни о  чем не догадываюсь.  -  Подвинув свой стул поближе и  наклонившись к
Люсину,  он почти прошептал ему на ухо: - Это всего лишь ощущение, которое
может оказаться обманчивым. Но я в это верю.
     - Говорил  ли  он  вам  когда-нибудь,  что  устал  бороться,  утратил
надежду, потерял вкус к жизни? Слышали вы от него что-нибудь подобное?
     - Пожалуй,  нет,  -  не  слишком уверенно ответил Сударевский.  -  На
усталость он  жаловался довольно часто,  но,  как мне казалось,  на  чисто
физическую  усталость.   Но  в   угнетенном  состоянии  духа  он  пребывал
постоянно. А это опасно.
     - Это внушало вам тревогу?
     - Да. Мне казалось, что такое состояние не могло не сказаться на нем.
     - Вы пробовали поделиться своими опасениями с Людмилой Викторовной?
     - Нет...  Видите ли,  она  всегда казалась мне  недостаточно тонкой и
умной,  чтобы по-настоящему понимать Аркадия Викторовича, да и вмешиваться
лишний раз не хотелось.  Думал,  что обойдется,  как-нибудь все само собой
наладится.
     - Само собой ничего не бывает.
     - В отличие от вас я не столь категоричен. Атомы, например, поглощают
и  излучают энергию  именно  само  собой.  И  наша  Вселенная взорвалась и
расширяется теперь тоже сама по себе.
     - Я не имел в виду проблемы мироздания,  в которых не силен.  - Люсин
украдкой глянул на  циферблат.  Беседа продолжалась уже  почти  три  часа.
Подумал,  что недурно было бы съесть пару бутербродов с  колбасой и выпить
двойную  чашечку  кофе  <эспрессо>.   -   Объясните  мне  следующее,  Марк
Модестович.  - Он устало потянулся и на секунду прикрыл глаза. - Если Фоме
Андреевичу так уж важно вас задавить, зачем ему было прочить в заместители
Ковского  именно  вас?   Это  что:   каприз,   противоречивость  мышления,
сверхлогика, которую я, признаться, не постигаю?
     - Право,  не  знаю...  Во-первых,  он хотел задавить не нас,  а  наше
открытие,  хотя безусловно испытывает к Ковскому и личную неприязнь.  Хотя
вообще-то  ему все равно,  лишь бы  ничто не  мешало карьере.  От науки он
порядком оторвался за те пять лет,  которые проработал в  Индии в колледже
ООН, вот и остается ему одно - двигаться по административной линии.
     - Не могу сказать, что подобное объяснение удовлетворило меня.
     - Чужая душа -  потемки,  Владимир Константинович. Почем я знаю, чего
хочет  Фома  Андреевич?  Может,  приличие старается соблюсти?  Или,  всего
вернее,  купить меня с потрохами, чтобы потом моими же руками все это дело
похоронить?
     - Похоронить открытие? В наше-то время?
     - Боюсь,  что  вы  плохо представляете себе,  о  чем идет речь.  Нашу
работу, как таковую, никто угробить не собирается. Напротив, нас печатают,
на наши статьи ссылаются в отчетах и диссертациях. Большую ЭВМ, основанную
на наших идеях,  тоже все еще продолжают строить.  Нам отказывают только в
одном:  в признании нашего открытия открытием. Понимаете? В выдаче диплома
на открытие, короче говоря.
     - Значит, все обстоит не так уж страшно?
     - Это смотря для кого как...  Но Фома Андреевич,  конечно же, не ждет
от нас никаких отречений и  покаяний.  Такое было только во время Галилея.
Он просто хочет,  чтобы мы перестали враждовать с  сильными мира сего и не
создавали ему ненужных осложнений.  От нас ожидают полной и безоговорочной
капитуляции,  но  без поднятых рук и  белых флагов.  Вы правы,  не все так
страшно.   Ничего  ужасного  не   случилось.   Но  мне  трудно,   Владимир
Константинович,  потому что я знаю,  насколько мы во всем правы. Вот в чем
загвоздка.
     - У вас найдется экземпляр заявки со всеми письмами и заключениями?
     - Конечно. Он у меня дома.
     - Не  дадите ли посмотреть на досуге?  Научную сущность я  хоть и  не
осилю,  но с  чисто юридических позиций дело прогляжу.  Чем черт не шутит,
авось и присоветую что-нибудь дельное.
     - Сомневаюсь, ибо дошел в отчаянии до точки, - засмеялся Сударевский.
- Здесь гордиев узел,  а  потому не  ум  потребен,  а  меч.  Но  все равно
попробуйте... Отчего бы и нет?
     - Тогда давайте созвонимся на  этих днях.  Загляну к  вам  как-нибудь
вечерком, а то вы ко мне приходите.
     - Заметано, - согласился Сударевский. - Я вечерами почти всегда дома.
Так что милости просим.
     - В вашей фирме есть где перекусить?
     - Конечно. У нас неплохая столовая.
     - Тогда,  может  быть,  подзаправимся  немного?  Потом  я  быстренько
закончу осмотр стола, и вы покажете мне свои знаменитые камеры.
     - Идет. Никаких возражений.
     - Тогда  не  будем  терять  дорогие  минуты.  Мне  ведь  надо  еще  у
коменданта побывать и на работу хоть на часок успеть заглянуть.  С городом
соединяется? - Он снял трубку.
     - Через восьмерку.  - Сударевский взял с полки мыльницу. - Руки можно
вымыть здесь.
     - Столовая далеко? - спросил Люсин, набирая номер.
     - В третьем корпусе.
     - Не  сочтите за  труд позвонить потом в  проходную.  Пусть пропустят
моего шофера.  Надо же  поесть человеку.  Вы  не  против,  если он с  нами
пообедает?
     - Сделайте одолжение.
     - Алло,  Лида?  -  Чисто  инстинктивно он  прикрыл микрофон свободной
рукой. - Привет, Лидочка! Люсин говорит. Меня никто не спрашивал?
     - Очень хорошо,  что позвонили.  Вас Крелин разыскивал...  Вы слышите
меня?
     - Да-да, слышу. Говорите, пожалуйста.
     - Обнаружено  тело.  -  Она  говорила  очень  тихо,  многозначительно
растягивая слова.
     - Где?
     - Под Павлово-Посадом.
     - Фотографии мы им посылали.
     - Именно  поэтому  нам  сообщили.   Крелин  уже  выехал...  Вместе  с
Логиновым.
     - Понятно...  Я,  пожалуй,  тоже  туда  двину.  Спасибо,  Лидона,  за
информацию.
     Он  положил  трубку.  Несколько мгновений отрешенно и  сосредоточенно
следил за тем, как Сударевский намыливает руки.
     - Ничего не  получается,  Марк  Модестович,  -  он  облизнул внезапно
пересохшие губы и принужденно улыбнулся, - начальство требует.
     - Все  мы  под  богом ходим.  -  Сударевский включил электросушилку и
подставил растопыренные пальцы под воздушный поток.
     <Какие у  него  белые руки!  -  Люсин критически оглядел свою ладонь.
Кислоты и  щелочи  оставили на  ней  желтые,  шелушащиеся пятна.  -  Какие
холеные,  отполированные ногти...  А ведь химик-то он,  не я...  Как много
все-таки значит профессионализм!>
     Напряженные,  широко открытые глаза  заслезились,  и  он  зажмурился.
Вспыхнул  и  медленно  померк  в  черноте  отблеск  залитого светом  окна.
Сверкнула ночная заколдованная вода  в  лунном глянце,  но  тоже померкла,
прежде чем он разлепил отяжелевшие веки.
     - Я вынужден просить вас немного задержаться,  Марк Модестович.  - Он
прочистил охрипшее горло.  -  Хочу задать вам несколько вопросов и на этом
закончить, потому что мне нужно уехать.
     - Что же так внезапно?
     - Начальство требует.  Хотелось поговорить,  записать ваши показания.
Получить подробную консультацию, но...
     - Стало известно что-то  новое?  -  осторожно спросил Сударевский.  -
Какие-нибудь дополнительные сведения?
     - Да.  -  Люсин отвернулся.  - С этой минуты я приступаю к розыску по
делу об убийстве.


     Глава седьмая

     СВЕТСКОЕ ВРЕМЯПРЕПРОВОЖДЕНИЕ

     Лев Минеевич   подошел   к   дверям   кафе  <Отдых>  несколько  ранее
условленного часа.  Вопреки установившейся в последнее время традиции Вера
Фабиановна все же пригласила его на чашку кофе. <Я хочу, чтобы вы нарушили
наш тет-а-тет,  - милостиво сообщила она  ему  и,  как  бы  между  прочим,
присовокупила: - Людмила Викторовна тоже будет рада>.
     <Тоже>!  - торжествуя, подумал Лев Минеевич. - Наконец-то сподобился.
Или это наступает отрезвление?>
     Но сейчас,  беззаботно фланируя вокруг памятника Юрию Долгорукому, он
пришел к  мысли,  что до отрезвления пока еще далеко.  Лестное приглашение
скорее  всего  следовало  рассматривать как  ответ  на  дружескую  услугу.
Видимо,  Владимир  Константинович уже  навестил Веру  Фабиановну или  даже
успел  повидать убитую  горем  Людмилу Викторовну.  Человек он  приятный и
обходительный,  а  потому наверняка его визит произвел на  обеих дам самое
лучшее впечатление. Впрочем, Вера Фабиановна и ранее благоволила к Люсину.
     <По  крайней мере она  должна быть ему  благодарна,  -  рассуждал Лев
Минеевич,   критически  разглядывая  могучего  княжеского  коня.  -  Если,
конечно,  вообще  способна  на  столь  возвышенное чувство.  Эх,  Верочка,
Вера...>
     Лев Минеевич поднялся по ступенькам в скверик и устроился в тенечке у
фонтана.
     Все  вокруг  располагало к  приятному  отдохновению и  философической
грусти.  Деревья бросали на песок мягкие пятнистые тени, журчали струи, из
открытых дверей  <Арагви> исходил тяжелый шашлычный дух.  Старушки кормили
жадных неповоротливых голубей,  ворча на то, что хлебные крошки склевывают
юркие воробьи.  Малыш в  ползунках,  переваливаясь на неустойчивых ножках,
безуспешно гонялся за птицами.
     <Контрасты жизни,  -  вздохнул Лев Минеевич.  -  Время брать и  время
отдавать>.
     Но  тут  подошли  дамы,  и  он  поспешно вскочил  со  скамейки.  Вера
Фабиановна выглядела несколько экстравагантно.  На ней были длинная черная
юбка,  побивающая все  рекорды  <макси>,  и  желто-бурая,  в  который  раз
перекрашенная шерстяная кофта. Зато на пальцах тяжело сверкали оправленные
в  золото и  серебро сапфиры,  аметисты и  зеленый египетский скарабей,  а
плоскую  грудь  украшал многорукий Хэваджра,  сжимающий в  объятиях шакти,
готовую испить кровушки из дымящегося черепа-чаши.
     Лев  Минеевич  с  радостью  отметил,  что  рядом  с  Верочкой Людмила
Викторовна выглядит как бедная родственница.  В самом деле,  что значила в
сравнении с  грозным тибетским божеством,  самое имя  которого не  принято
произносить вслух,  благопристойная брошь из японского жемчуга?  Или разве
можно было сравнить бурую кофту разудалого битника с  безликим костюмчиком
джерси цвета маренго?
     Они заняли угловой столик и в торжественном молчании стали дожидаться
официантку.  Она удостоила их вниманием довольно скоро,  так как внешность
Веры Фабиановны поразила ее в самое сердце.  Вручая меню кавалеру,  она не
отрывала  глаз  от  устрашающих улыбок  семиликого бога,  олицетворяющего,
согласно тайным тантрийским учениям, единство миров.
     - Не  надо.  -  Вера Фабиановна не  дала Льву Минеевичу даже раскрыть
меню.  - Принесите, милочка, по три шарика мороженого, кофе и кекс... Кекс
свежий?
     - Ага,   -   кивнула  официантка,   но   тут  же   с   очаровательной
непоследовательностью добавила: - Кекса нету.
     - Что же тогда у  вас есть?  -  Чарская приняла величественную позу и
направила на девушку мутный лорнет.
     - Бисквитный рулет в шоколаде и пирожные.
     - Какие? - спросила Людмила Викторовна.
     - Эклер.
     - Крем заварной?  -  включился в  перекрестный допрос Лев Минеевич и,
переглянувшись с дамами, распорядился: - Пусть будет эклер.
     Официантка упорхнула,  давясь от  смеха.  Надо думать,  она поспешила
описать оригинальную посетительницу своим товаркам, потому что в зале одна
за  другой стали  появляться милые  девицы в  передничках и  наколках.  Не
обращая  внимания  на  страждущих за  соседними  столиками  и  не  скрывая
веселого любопытства,  они прошлись мимо Веры Фабиановны.  Старуха Чарская
сидела с каменным лицом. Она привыкла к пристальному вниманию посторонних,
и  оно  ей  льстило.  Возможно,  в  такие  минуты  она  вспоминала  бурную
молодость,  когда  Верочка  Пуркуа,  как  <беззаконная комета>,  ослепляла
нэпманскую Москву.  В  те  далекие  годы  ей  не  нужно  было  прибегать к
магической помощи скарабеев или гималайских божеств, чтобы привлечь к себе
все взгляды. Достаточно было просто улыбнуться нежно и чуточку загадочно.
     - Я  уже  жалею,  что  согласилась,  -  шепнула ей  на  ушко  Людмила
Викторовна. - Вдруг позвонят? - Она закусила тонкие, обескровленные губы и
поднесла к носу скомканный платочек. - Как вы думаете?
     - Не волнуйтесь,  дорогая,  -  успокоила ее Чарская. - Ничего за этот
час не произойдет. Перестаньте себя грызть. Вы и без того совсем извелись.
     - А все-таки вдруг?.. Я все жду, жду, что мне позвонят насчет Аркаши.
Даже  ночами  не  сплю.  И  утром,  представьте,  просыпаюсь от  трезвона.
Бросаюсь спросонок к телефону, а он молчит.
     - Бывает, - посочувствовал Лев Минеевич.
     - Уж лучше не встревайте, - зашипела на него Чарская.
     - Когда мне звонят,  я  хватаюсь за  трубку как полоумная.  Но все не
то... Потом долго в себя прихожу, пью капли.
     - А  вы отключите аппарат,  -  посоветовала Вера Фабиановна.  -  Если
что-нибудь выяснится, вас и так найдут.
     - Разумеется.  -  Лев  Минеевич принял независимый вид и,  намекая на
свои высокие связи, скромно пробормотал: - Мне, полагаю, сообщат.
     - Что  вы!  -  замахала на  них  руками  Ковская.  -  Вдруг  это  сам
Аркашенька?  Да и по делу ему часто звонят,  интересуются.  Я всем говорю,
что он в  командировке,  а  когда вернется,  не знаю.  Я  же в  самом деле
ничегошеньки не знаю! - Она всхлипнула.
     - Не  растравляйте себя,  моя  хорошая,  -  принялась  увещевать Вера
Фабиановна.  -  Все,  бог даст,  утрясется.  Я просто уверена,  что ничего
страшного не  случится.  Намедни я  раскинула на вас.  -  Она доверительно
накрыла ее руку своей.  -  Десятка пик вышла и  мелкие бубны.  Неожиданный
интерес,  значит...  А  то,  что  говорите,  будто  Аркадий  Викторович  в
командировке,  правильно делаете.  Тут одинаково опасно и  сглазить и беду
накликать.  Вы же знаете, какой силой обладает сосредоточенная мысль! Того
и  гляди,  стронешь что-нибудь такое в астрале,  отчего все события пойдут
вкривь и  вкось.  Смешно мне порой на людей.  Сначала выбалтывают про свои
желания и страхи,  а после дивятся,  что худшие опасения сбываются. Отчего
бы  им  и  не  сбыться,  спрашиваю,  ежели сами на  себя накликаете?  Нет,
дорогая,  вы абсолютно правильно поступаете.  Ничегошеньки не говорите.  В
командировке - это хорошо.
     - Как вы глубоко правы!  - горестно покачала  головой  Ковская.  -  И
насчет людей тоже.  Такие нахалы встречаются! - Она даже глаза закатила. -
Просто не поверите.
     - Очень даже верно! - вмешался в разговор Лев Минеевич. - В субботу я
только  за  раму  взялся,  чтобы  на  другую  сторону перевернуть и  холст
поглядеть,  как набегает какой-то  хлюст и  вырывает картину прямо из моих
рук.  Оказывается,  он  ее  уже  выписал!  Как вам это понравится?  Когда,
спрашивается,  ты,  паршивец,  выписать успел, если мы бок о бок в магазин
влетели? Оба же на улице ожидали, пока откроют...
     - Это недостойно,  Лев Минеевич, - процедила сквозь зубы Чарская. - В
такой момент!
     - Простите меня,  дурака,  -  смешался Лев Минеевич.  -  Просто вы  о
нахалах упомянули,  вот я и...  -  Он сжал кулачки, выражая тем самым свое
немое, но искреннее сочувствие.
     - Такие нахалы!  -  Людмила Викторовна зябко поежилась.  -  Один  так
каждые полчаса звонит.  Все про Аркашу допытывается,  куда,  мол,  уехал и
когда обещал вернуться.  -  Она задохнулась в приливе слез, но сумела себя
обуздать. - Если бы я это знала!
     - С такими людьми не надо церемониться,  - сказала Вера Фабиановна. -
Повесили трубку, и вс„ тут. Кто он такой?
     - Понятия не имею!  Я спрашивала,  а он молчит.  Один раз только, - я
его уже по голосу узнаю,  по акценту кавказскому,  -  сказал, что знакомый
Аркашенькин и  звонит по важному делу.  Я ему честь по чести растолковала,
что  Аркадия Викторовича сейчас в  городе нет,  и  велела справиться через
неделю,  а  на другой день он уже тут как тут.  Словно с гуся вода.  Я ему
объясняю,  что так не поступают: раз сказано - через неделю, значит, через
неделю... Бросил трубку!
     - Никакой совести у людей! - вздохнула Вера Фабиановна.
     - Результат плохого воспитания.  - Лев Минеевич назидательно погрозил
пальцем. - Молодежь совершенно распущена... Не все, конечно, - спохватился
он,   -   некоторые...  Как  вам  понравился  Владимир  Константинович?  -
наклонился он  к  Людмиле Викторовне.  -  Не  правда ли,  милейший молодой
человек?
     - Вы его знаете? - удивилась Ковская.
     - То есть как?  - Лев Минеевич от неожиданности даже поперхнулся. - Я
же к вам его и направил!
     - Вы?  -  Людмила Викторовна всплеснула руками.  - Да откуда вам было
знать,  если я  сразу в  милицию кинулась?  Никому до  тех пор словечка не
сказала!
     - Ничего не понимаю!  - Лев Минеевич побледнел от огорчения. - Как же
так?
     - Так это ваша креатура?  -  допытывалась Ковская. - Именно тот самый
прославленный детектив? Когда вы у него были?
     - Да вчера же, вчера! - Лев Минеевич потряс в отчаянии кулачками.
     - Но мне он позвонил в тот же день! - Она почти кричала. - В четверг.
Вы понимаете? В четверг!
     Официантка принесла мороженое,  и  Ковская со  Львом  Минеевичем были
вынуждены притихнуть и  замолчать.  Но  едва она  отошла от  столика,  как
бурное выяснение отношений возобновилось.
     - Вы  что-нибудь  понимаете?   -  Людмила  Викторовна  повернулась  к
Чарской.  -  По-моему,  здесь какое-то недоразумение.  - Она покосилась на
Льва Минеевича, отиравшего пот со лба.
     - Но Лев Минеевич действительно говорил со следователем, - вступилась
за  своего  верного чичисбея Вера  Фабиановна.  -  Владимир Константинович
навестил меня в тот же день, то есть вчера вечером.
     - Тогда я  положительно ничего не могу понять!  -  Ковская машинально
погладила  запотевшую  мельхиоровую вазочку.  -  Как  приятно  холодит!  -
печально вздохнула она.
     -