акова традиция. Считалось, что богу богатства не нужна красота: он
сам может купить любую красоту.  Не следует забывать,  что Кубера считался
еще и царем темных сил,  всевозможных демонов. Прелюбопытное божество! Мне
приходилось видеть бурятскую танка Куберы - Вайсраваны, на обороте которой
по-русски было написано: <Бойся люди Намсару>. Так что идея представляется
мне плодотворной.  Луна и солнце,  белый и красный Кубера, белый и красный
алмаз. Дерзайте!
     - И это как-то связано с сомой?
     - Трудно сказать.  Во всяком случае, Агни присущ красный цвет, Соме -
белый.
     - Соме - богу? - уточнил Березовский. - Не растению?
     - Как вы сами понимаете, сома - амрита, или точнее вселенская влага -
понятие  скорее  философское,   чем  ритуальное.   Героем  культа,  героем
народного эпоса может стать только личность.  И,  подобно неистовому Агни,
олицетворяющему жаркое пламя, людская фантазия создала Сому - бога жидкого
огня,  одухотворителя жизни.  Но если Агни часто ассоциировался с Солнцем,
то Сому пришлось повенчать с Месяцем.  Луна,  как вы знаете,  почти у всех
народов  являлась  синонимом  плодотворящей  влаги.   И  действительно,  в
мифологии  позднейшего,  эпического периода  Сома  есть  именно  Месяц.  В
Пуранах Месяц прямо называется ковшом амриты.  Когда он  прибывает и  ночи
светлеют,  боги пьют из него свое бессмертие,  когда идет на убыль, к нему
приникают питри -  души умерших -  и высасывают до дна. В ту минуту, когда
питри  выпивают последнюю каплю,  ночь  делается непроглядной.  Упанишады,
которые древнее Пуран,  прямо говорят: <Месяц есть царь Сома, пища богов>.
Таким образом,  культ Сомы  имеет еще  одну  грань,  астральную.  Подобная
многозначность  не   является  исключением.   Астральные  тенденции  легко
прослеживаются  в   мифологии   Египта   и   Двуречья.   Пирамиды   строго
ориентированы по  странам  света,  зиккураты служили  для  астрономических
наблюдений и  так  далее.  И  если  в  Древней  Индии  действительно умели
изменять оттенки камней,  это  могло  носить  сугубо  символический смысл.
Возможно,  здесь подтверждался исконный принцип <все во  всем>,  лежащий в
основе алхимии. Кубера желтый, Кубера белый и Кубера красный многозначен и
все-таки един!  Сома белый и Агни красный одновременно разделены и слитны,
противоположны и неразрывны.
     - Но Яма, владыка загробного мира, тоже, кажется, олицетворяет Месяц?
     - Равно как и египетский Озирис и персидский Йима.
     - Йима и Яма! - Березовский закрыл блокнот. - Хаома и Сома...
     - Да,  -  понял его Бободжанов. - Это одно и то же. Но я не знаю, как
вы сможете перекинуть мостик от мифологии к чисто практическим вещам...
     - Тоже   не   знаю.   -   Березовский  не   скрывал  своей  полнейшей
растерянности.  -  Вы преподали мне урок истинной мудрости.  Еще час назад
мне казалось,  что я хоть немного,  но знаю о чем-то, хоть вслепую, но все
же нащупываю какие-то пути.  И вот все рухнуло... Нет даже намека на точку
опоры.
     - Не  беда!   Такой  точки  не  нашел  даже  Архимед,   иначе  бы  он
давным-давно опрокинул Землю.  - Бободжанов вышел из-за стола. - Мы славно
побеседовали.  -  Он протянул Березовскому руку. - Надеюсь прочесть вскоре
вашу новую книгу.
     <Что я скажу Володьке? - подумал Березовский, бормоча приличествующие
случаю слова.  -  Это же полный крах!  Куда я только полез,  самонадеянный
болван!>  Тут он  вспомнил о  том,  что должен еще поговорить с  Люсиным о
Марии, и почувствовал себя совершенно подавленным.


     Глава восьмая

     СЛЕД ГОЛОСА

     Люсин сошел с  троллейбуса у  кинотеатра <Россия>.  В буфете за углом
взял стакан вишневого напитка и бутерброд с колбасой.  Стоя возле столика,
без особого воодушевления сжевал невзрачный сухой ломтик.
     <Падает качество колбасных изделий,  -  подумал он,  поднося к  губам
стакан.  -  Равно как и  сыров.  А что делать?  Неизбежные плоды массового
производства.  Даже Бельгия,  как  утверждает Дед,  это почувствовала.  Во
всяком случае,  топленое масло,  которое они нам продают,  не вдохновляет.
Тиль Уленшпигель ему бы  явно не  обрадовался.  -  Он  вытер губы бумажной
салфеткой и  поплелся на  бульвар,  все  еще  ощущая  во  рту  кисловатый,
прогорклый привкус.  -  Разум-то  уговорить можно,  а  вот как с  желудком
быть?>
     Деревья уже роняли первые листья.  Они падали на  скамейки,  шурша по
дорожке из  толченого кирпича,  пытались следовать за  порывами ветра,  но
безнадежно отставали, скопляясь в канавках у решеток водостоков.
     Люсин поспешил  пройти  бульвар  и  свернул  к  газетному  киоску  за
<Советским   спортом>,  но,  заметив  на  другой  стороне  улицы  Данелию,
остановился и призывно махнул рукой.
     - Гоги! - громко позвал он, сложив ладони рупором.
     Данелия удивленно оглянулся, но толчея у мебельного магазина, где шла
запись  на  какой-то  удивительно дешевый гарнитур,  помешала ему  увидеть
приятеля.
     - Гоги!  -  вновь  позвал  его  Люсин  и,  дождавшись зеленого света,
наискосок бросился через улицу.
     Только теперь Данелия увидел его и заулыбался.
     - Ты чего это пешком?  -  удивился Люсин.  -  Никак, твой <Жигуленок>
улучшенной модели сломался?
     - Типун тебе на  язык,  нехороший человек!  -  поморщился Данелия.  -
Машина на стоянке.  Я из цирка иду.  По твоей милости я сделался там своим
человеком.
     - После кошмарной истории с кражей питона,  - Люсин поцокал языком, -
ты самый популярный у них человек,  Гоги. Кого же и посылать, как не тебя?
Что нового в программе? Арена и вправду как солнечный диск?
     - Ладно-ладно. - Данелия ткнул его пальцем под ребро. - Мели, Емеля.
     - Ну  ты,  гений дзюдо!  -  Люсин поморщился.  -  Не очень...  Больно
все-таки.
     - Ах,  ему больно!  А другим, значит, не больно? Ты хоть знаешь, куда
меня послал?
     - Знаю.  Вход справа и  вверх по  лестнице на  второй этаж.  Разве ты
заблудился?
     - Нет,  не заблудился. Но первый вопрос, который мне задала вахтерша,
был  про навоз.  Ты  только вдумайся хорошенько:  про навоз!  <Если вы  за
навозом, гражданин, то вам не сюда надо...> Ты что-нибудь подобное слышал?
Или у меня на лице написано,  что я пришел за навозом?  Похож я на такого?
Да?
     - Ничего не понимаю, Гоги! - взмолился Люсин. - Какой навоз?
     - А я,  думаешь, понимал? - Данелия не выдержал и фыркнул от смеха. -
Уже потом,  когда я  все сделал и  пошел домой,  то  есть на  работу,  мне
бросилось в глаза объявление, которое они повесили на воротах Центрального
рынка:  <Цирк отпускает навоз в  неограниченном количестве всем желающим>.
Каково?  И  из-за этого меня,  Георгия Данелию,  чемпиона Москвы по самбо,
приняли  за  какого-то  дачника,  за  цветочного спекулянта,  за  вонючего
выращивателя шампиньонов!
     - Бедный,  бедный наш цирк! - пригорюнился Люсин. - Финансовые органы
не  отпустили средств  на  уборку  навоза!  Пришлось  воззвать к  частному
сектору...  Будем надеяться,  что садоводы останутся довольны экзотическим
удобрением, которое производят слоны, бегемоты и антилопы нильгау.
     - Когда-нибудь  я  застрелю тебя,  Люсин,  -  вздохнул Данелия.  -  С
большим удовольствием застрелю.
     - Лучше замолвь за меня словечко товарищу Местечкину, чтобы определил
в клоуны. С детства обожаю.
     - Пожалуй,  и вправду так будет спокойнее. Самое тебе место на ковре,
у рыжего на подхвате.
     - А кроме шуток, Гоги?
     - Напрасно время потратил, Володя. - Данелия огорченно поджал губы. -
С  кем только я  не  говорил!  Не знают у  нас факирских фокусов.  Что тут
будешь делать?  Ни Дик Чаташвили,  ни Акопян, тоже наш кавказский человек,
не  могли мне  сказать ничего путного,  а  Игорь Кио так прямо посоветовал
взять командировку в Индию, даже рекомендательное письмо пообещал.
     - Плохи наши дела.
     - Чего хорошего?  Лишь однажды мне хоть чуть-чуть,  но повезло. Глава
знаменитого  циркового  семейства  Беляковых  вспомнил,  что  знал  одного
артиста, который умел делать знаменитый фокус с манго.
     - Это когда дерево в руках прорастает?
     - Ага.  Прямо на  глазах у  изумленных зрителей.  Все  мне  твердили,
понимаешь,  что это,  как и классический фокус с канатом, массовый гипноз.
Но товарищ Беляков твердо стоит на том,  что сам видел, как из кучки земли
в руках того артиста проклюнулся росток и затем выросло крохотное деревце.
     - Имени артиста он, конечно, не помнит?
     - В том-то и дело, что помнит! Он мне даже его телефон дал.
     - Чего же ты сразу не сказал?!
     - Э,  не надо волноваться,  Володя!  -  отмахнулся Данелия.  -  Я уже
звонил. К сожалению, товарищу факиру минуло сто лет... Так-то, милый друг.
Как ни  печально,  последний русский факир не очень меня порадовал.  Долго
рассказывал о  том,  как путешествовал по  Монголии и  Тибету,  как учился
мастерству у  персидских дервишей  и  маньчжурских гадателей.  Но  на  мой
конкретный вопрос о  фокусе с манго ответил как-то невразумительно.  То ли
забыл он,  как это делается,  то  ли действительно ничего здесь нет,  одна
сплошная иллюзия и массовый гипноз.  Больше ничем порадовать тебя не могу.
- Данелия даже руками развел. - Извини.
     - И на том спасибо, Гоги.
     - По крайней мере до места незаметно дошли.  -  Данелия поставил ногу
на ступеньку и,  полуобернувшись к  Люсину,  кивнул на подъезд:  -  Прошу,
маэстро!
     - Только  после  вас,  -  церемонно отступил в  сторону  Люсин.  -  А
поговорили действительно интересно.
     Раскрыв пропуск,  он  кивнул дежурному и  поспешил к  лифту.  От  его
утренней лени и  созерцательного настроения не  осталось и  следа.  Словно
что-то  торопило его  здесь  и  подгоняло,  словно электрические часы  над
входом незримо для  постороннего глаза подкалывали его  стальными остриями
своих стрелок.
     Еще в  коридоре он услышал,  что в  кабинете надрывается телефон,  и,
нашарив в  кармане ключ  с  латунной номерной печаткой на  тонкой цепочке,
кинулся к  двери.  Но едва вбежал к  себе и протянул руку за трубкой,  как
звонок жалобно звякнул в  последний раз  и  оборвался,  оставив после себя
печальное эхо.
     <Так и есть - не успел>.
     Спохватившись,  что ключи остались по ту сторону двери, он повернулся
и выглянул в коридор.
     <Так и  есть -  валяются на полу!  Наверное,  от сотрясения...> Люсин
поднял  связку и,  захлопнув ногой  дверь,  сладко потянулся.  Хронический
недосып давал себя знать. Во всем теле ощущалась ломотная истома, косточки
гриппозно ныли и  в  глазах резало.  Он повесил пиджак на плечики,  смочил
носовой платок водой из графина и вытер лицо. Сонливость как будто прошла,
но явственнее стала саднящая сухость во рту.
     <Колбаса?  Или я  действительно заболеваю?>  -  пронеслась мимолетная
мысль,  но  он  не  прислушался к  ней,  потому  что  вновь  требовательно
заверещал телефонный звонок.
     - Слушаю! - сказал он, снимая трубку внутреннего.
     - День  добрый,   Владимир  Константинович,   Костров  беспокоит,   -
оглушительно задребезжала мембрана.
     - Здравствуйте,  Вадим Николаевич. - Он несколько отодвинул трубку от
уха, чтобы было не так громко. - Как живем-можем?
     - Есть новости. Хотелось бы поговорить.
     - Я к вам? Или вы ко мне?
     - Обычно  так  спрашивал Петрова  Ильф,  когда  они  созванивались на
предмет поработать. Могу я к вам.
     - Превосходно! - обрадовался Люсин. Ему смертельно не хотелось никуда
идти. Прилив беспокойной энергии, который он ощутил в вестибюле, отхлынул.
Пузырящаяся пена истаяла и без остатка впиталась в ноздреватый, светлеющий
на глазах песок.
     <Как  бы  и  на  самом  деле  не  заболеть>,  -  подумал  он,  смыкая
воспаленные веки.
     Голова приятно покруживалась,  его  увлекало с  собой  и  ненавязчиво
укачивало какое-то сильное течение.  Вспыхнули в  красноватой мгле колючие
бенгальские искры,  жидким  зеркалом загорелось море,  и  все  наполнилось
многоголосым гулом,  словно вырвался вдруг  на  волю  шум,  запечатанный в
морских раковинах.  Люсин  увидел себя  с  лунатической улыбкой скользящим
сквозь  пеструю  сутолоку  запруженных улиц.  Мелькали  белозубые  улыбки,
тропические цветки,  приколотые к  смоляным  волосам,  лоснился  желтый  и
густо-фиолетовый шелк одежд. Прямо на него, призывно и плавно покачиваясь,
шла  женщина  с  корзиной фруктов на  голове,  но,  прежде  чем  он  успел
восхититься тем,  как  удивительно сочетается фиолетовый цвет  ее  сари со
смуглым лицом и  узкой полоской открытого тела,  кто-то ухарски свистнул и
гаерским голосом прокричал:  <Ишь ты,  куда надумал!  Гриппозным в  Бомбей
нельзя!>  Тут  все  смешалось,  пугающе  переместилось и  покорежилось,  а
невидимый голос все выкликал его,  Люсина,  из толпы:  <Ишь ты!  Ишь ты! А
ну-ка давай отсюда,  проваливай!>.  -  <Нет-нет, - пробовал сопротивляться
Владимир Константинович.  -  Это вовсе не грипп никакой, грипп у нас давно
отменили приказом горздрава за номером триста шестьдесят шесть,  и болею я
от  колбасы...>  Но  его даже и  слушать не  стали.  <Чего же  ты  тогда в
санчасть  за  таблетками побежал?  -  продолжал публично  позорить  Люсина
нахальный голос.  -  Видали такого мнительного?>  Тут  Люсин  окончательно
сдался и  сник.  Он и  впрямь был очень мнительным человеком,  и  малейшее
недомогание тотчас пробуждало в  нем самые худшие опасения.  Не  боли,  не
страданий телесных боялся он и даже не смерти,  о которой не думал обычно,
воспринимая конечную неизбежность ее  с  равнодушием стоика.  Его страшила
одна только больница.  Он  жил  одиноко и  для  подобного суеверного почти
ужаса,  казалось бы,  не существовало причин. Но он боялся и знал за собой
этот грех, с которым даже не пытался бороться, раз и навсегда признав свое
полное поражение. И так ему больно вдруг сделалось, так беззащитно, что он
сквозь стиснутые зубы мучительно застонал.
     - Что это с вами, дорогой мой? - услышал он сквозь сон.
     - А?   Кто?  -  Застигнутый  врасплох  Люсин  уставился  на  Кострова
испуганными неразумными глазами.  В  ушах засвистел прилив,  и  с  рокотом
накатывающейся волны к  нему прихлынул напрочь забытый,  но  тем не  менее
привычный  неизменный мир.  Сузились  и  стали  на  свои  места  оклеенные
пластиковыми обоями стены,  возникло окно  и  ветка липы за  ним,  один за
другим  повыскакивали из  небытия  облупившийся сейф,  новехонькая финская
стенка и,  наконец,  полированная доска стола,  на котором он спал.  -  Я,
кажется,  заснул?  - Он виновато заморгал, непроизвольно потянулся и вдруг
ощутил  себя  не  только здоровым,  но  и  отдохнувшим.  -  Сколько же  я,
интересно,  проспал?  Подумать только:  всего семнадцать минут! - Глядя на
часы, он покачал головой.
     - Иногда бывает достаточно и пяти, - понимающе поддакнул Костров.
     - Мне снилось,  что я  заболел.  -  Люсин едва поборол зевоту.  -  Но
ничего подобного! - Как мальчишка, демонстрирующий мускулы, он согнул руку
в локте. - Здоров!
     - Конечно же! - Костров сел напротив. - Просто переутомились.
     - Пустяки. - Люсин окончательно пришел в себя. - Какие новости, Вадим
Николаевич?  - Он притянул к себе перекидной календарь и выдвинул стержень
шариковой ручки.
     - Помните, вы мне дали некоего Мирзоева?
     - Как же, Вадим Николаевич, отлично помню: басмач-антирелигиозник. Он
вас заинтересовал?
     - Как вы на него вышли?
     - Очень просто. Он был в числе тех, кто посещал НИИСК.
     - И только-то?
     - Нет.  Он  <Мамонт>,  то есть,  простите,  его фамилия начинается на
букву <М>, а в алфавитном списке, который нашли в лаборатории Ковского, не
хватало  как  раз  соответствующей  страницы.  Ее  просто-напросто  кто-то
вырвал,  естественно,  мы  проявили повышенный интерес  к  <Мамонтам>.  Их
оказалось четверо. Трое практически вне подозрений.
     - Понятно. - Костров распечатал пачку <Тракии>.
     - Кончились <БТ>?  -  спросил Люсин,  закусывая мундштучок. - Я - как
тот бедняк в <Ходже Насреддине>,  который нюхал дым чужого шашлыка.  Что у
вас есть на Мирзоева?
     - Он определенно связан с гранильной фабрикой.
     - Это уже интересно! Похоже, эхолот пишет косяк! А, Вадим Николаевич?
     - Скажу даже больше.  -  Костров глубоко затянулся. Обозначились тени
на щеках. - Это именно он периодически звонит Ковской и справляется насчет
Аркадия Викторовича.
     - Да  у  вас  действительно  потрясающие  новости!   -  Люсин  бросил
мундштучок назад в ящик. - Полагаете, от него все и идет?
     - Еще  не  знаю.  Возможно,  он  только  посредник.  Если  мы  сумеем
доказать,  что в НИИСКе действительно делали из простых алмазов оптические
и окрашенные, то он у нас в руках, а там и вся ниточка потянется.
     - Попробуем...  Но  вы  уверены,  что  именно он  служит передаточным
звеном между мастерской и НИИСКом?
     - Абсолютно.  Он связан и с теми и с теми.  Наши вышли на него еще до
вас. И именно со стороны мастерской. Понимаете? Теперь кольцо замкнулось.
     - Ясно... А как вы засекли, что звонил именно он?
     - Вот.  -  Костров вынул из папки несколько зираксных отпечатков, где
на  сером зернистом фоне  явственно виднелись сложные узоры,  образованные
тонкими пунктирными линиями.
     - Что это? - заинтересовался Люсин и разложил отпечатки веером.
     - Фонограммы.
     - Постойте,  постойте,  Вадим Николаевич! Это, случайно, не по методу
доктора Керста?
     - Совершенно справедливо.  Пленки с  записью телефонных разговоров мы
пропустили через звуковой спектрограф Керста.
     - А я и не знал,  что метод уже внедрен в практику.  -  Люсин,  пряча
зевок,   прикусил  губу.   -  Вообще-то  удивляться  нечего.  Впервые  его
использовали в судебном разбирательстве,  кажется, еще в шестьдесят шестом
году.  Но,  честно говоря,  я просто не ожидал, что он так скоро дойдет до
нас. Вот уж сюрприз так сюрприз!.. Напомните мне, пожалуйста, принцип этой
штуки.  Хочу все  знать,  как  говорится.  В  порядке самообразования.  На
будущее.
     - Значит,  так.  -  Костров  повернул  к  себе  календарь и  набросал
принципиальную схему.  -  Всякий произнесенный звук складывается из  сотен
различных колебаний.  Действие прибора основано именно на  таком принципе.
При  анализе звуков прибор <настраивается> на  каждую из  частот точно так
же,   как  приемник  на  определенную  станцию.  Настройка  осуществляется
магнитной  головкой,   скользящей  вверх  и  вниз  по  участку  неподвижно
закрепленной пленки и за каждый проход отбирающей небольшую группу частот.
Настраиваясь на  определенную частоту,  головка приводит в  движение иглу,
которая изображает частоту в виде волнистой линии на электрочувствительной
бумаге.  На  полученном таким  образом  отпечатке вертикальные перемещения
показывают частоты. Громкость выражается насыщенностью окраски линии - чем
громче, тем точнее линия изображения.
     - Голосовой узор  столь  же  индивидуален,  как  и  кожный?  -  Люсин
задумчиво обводил скрепкой причудливые изолинии фонограммы.
     - По всей видимости,  так.  Нельзя, конечно, априорно утверждать, что
на земле нет двух людей с одинаковыми голосами, но...
     - Более того! Нам точно не известно, что нет двух людей с одинаковыми
пальчиками. И что из этого? В картотеках всех стран мира хранятся миллионы
отпечатков, и еще не было случая, чтобы среди них нашлись одинаковые. Нет,
Вадим Николаевич,  фонография замечательная штука! Уверен, что она поможет
вывести на  чистую  воду  всяких радиохулиганов и  телефонных анонимщиков.
Лично я голосую <за>.
     - Я тоже. - Костров спрятал отпечатки.
     - Давайте попробуем прикинуть,  чем мы располагаем. - Люсин вырвал из
календаря чистый листок.  -  Насколько я вас понял,  неясными остались два
момента:  источник левых,  если  можно  так  сказать,  алмазов и  механизм
превращения их в цветооптические. Так?
     - Первый менее важен.
     - Конечно.  К такому вы,  надо думать, привыкли... Значит, все сейчас
упирается  в  институт.  -  Люсин  машинально  изобрази