доброму,  предостерегая  от
чего-то дурного.  Ни разу в жизни вы не допустили меня до сомнений в вашей
помощи и  не  позволили мне даже в  минуты наивысшего могущества позабыть,
что и  я тоже человек.  За это благодарю безгранично.  Мне об одном только
остается просить вас теперь:  о счастье моих детей, жены, друзей, родины и
о ниспослании мне конца, достойного моей жизни.
     Последняя милость судьбы -  уйти без  мук и  достойно.  Любимец богов
получил ее.  Но этим и ограничилось покровительство неба.  Киру наследовал
сын его,  принц Камбиз.  <О чудовищах,  подобных ему,  - говорится в одной
старинной книге, - не следует распространяться историку или следует писать
о них особую историю, чтобы не смешивать зверей с людьми>.
     Вступление на престол в  529 году до новой эры он ознаменовал отменой
указа отца, освободителя народов, касательно постройки храма Элогиму, богу
единому, и сразу же предпринял поход на Кемт.
     Поводом послужил отказ от  уплаты пер-о*  Псамметихом ежегодной дани.
Собрав невиданное по тем временам войско,  Камбиз начал наступление как на
суше,  так и  на море.  После недолгой осады ему удалось овладеть Пелузой,
ключевым городом со стороны Аравии.
     _______________
          * Пїеїр-їо - дословно означает <высокий дом>, откуда пошло слово
     <фараон>.

     Существует предание (судя по  другим поступкам Камбиза,  не  лишенное
оснований),  будто  при  осаде  города  молодой  шахиншах  впереди  боевых
порядков своей  наступающей армии  выпустил шайку жалобно мяукающих кошек,
что  и  решило  исход  операции.   Следуя  за  священными  для  неприятеля
животными,  даже случайное убийство которых каралось смертью,  персы смяли
оборону противника и отбросили войска Псамметиха к Мемфису.
     Камбиз  отправил  туда  галеру  с  посольством,  которому  были  даны
инструкции  потребовать безоговорочной покорности  и,  разумеется,  уплаты
дани. Но посланцев шахиншаха изрубили на куски, а их галеру спалили. Тогда
персидские войска поднялись вверх по реке и штурмом взяли город. Псамметих
вместе  со  всем  двором  и  семейством был  пленен.  И  тут  Камбиз начал
оправдывать ту репутацию неистового злодея,  которая мало-помалу сложилась
о нем на Востоке.
     Не  довольствуясь военной победой,  он решил унизить плененного царя,
оскорбить завоеванный, но непокоренный народ. Скудоумный и мстительный, он
только то  и  делал,  что  придумывал вс„  новые  и  новые издевательства,
которые  самому  ему  казались удивительно остроумными и  доставляли почти
детскую радость.
     Сначала  он  приказал обрядить дочь  Псамметиха в  лохмотья рабыни  и
послать ее  на  реку за  водой.  Утонченный,  изнеженный царь вынужден был
смотреть,  как  его красавица дочь,  сгибаясь под тяжестью кувшина,  целый
день таскает воду.  Но пер-о  только опустил глаза.  Лицо его,  наследника
многих поколений богов и царей, осталось бесстрастным и гордым.
     Тогда недостойный последыш великодушнейшего из героев древности пошел
на  новую низость.  Он  повелел предать казни царевича и  еще  две  тысячи
юношей из самых знатных семейств.  И  каждого из них с  веревкой позора на
шее провели мимо Псамметиха за недоуздок,  продернутый через рот.  Но и на
этот  раз  пер-о  не  выказал своей  скорби.  Только вновь опустил глаза и
вздохнул.  Зато  когда  совершенно случайно он  встретил на  улице старого
друга, вернейшего из приближенных Тутмоса, вынужденного просить милостыню,
сердце царя не выдержало, и он заплакал.
     Камбиз необычайно удивился.  Он даже снизошел до беседы с  полоненным
врагом.
     - Выходит, что этот нищий старик дороже тебе, чем собственные дети? -
поинтересовался шахиншах,  и  в  сумеречной глубине  его  зрачков мелькнул
опасный огонек.
     - Страдания моих  детей  столь безмерны,  что  их  не  омыть никакими
слезами, другу же моему я еще могу посочувствовать, - ответил пер-о.
     Камбиз  не   нашелся,   что   сказать,   и,   невразумительно  что-то
пробормотав,  поспешил  уйти.  В  его  ущербной  душе  взметнулись на  миг
противоречивые вихри, но осели вскоре, и вновь ему стало темно и тоскливо.
Он  попытался отвлечь  себя  ловитвой  в  прибрежных зарослях  папируса  и
тростника,  но, настреляв кучу цапель, лебедей и камышовых котов, быстро к
охоте остыл.  Конные ристалища и  казни тоже обрыдли.  Ему что-то хотелось
сделать, он только не знал, что именно. Бесплодное желание изнуряло.
     Не только жители разграбленного Мемфиса, но и ближайшие из придворных
старались,  по возможности,  не попадаться шахиншаху на глаза.  Особенно в
такие  дни,   когда  он  пребывал  в   состоянии  полнейшего  бездействия,
подавленный   противоположными  влечениями,   будоражившими  его   больное
воображение.  Никто не мог предсказать,  и меньше всего сам Камбиз, что он
способен  выкинуть в  ближайшую минуту.  Иногда  он  совершенно неожиданно
вручал жезл сатрапа,  иногда посылал на казнь, но чаще всего просто мучил:
выдавливал глаз,  колол  стилетом или  отрезал ухо.  До  убийства доходило
редко.  Большей частью он с необыкновенной щедростью одаривал потерпевших.
Но не радовала сердце подобная милость.
     В  такой  именно  период затяжной апатии,  наступившей после  бурного
взлета деятельности, он решил отпустить Псамметиха. Лучшие из приближенных
говорили,  что шахиншаха растрогала встреча Псамметиха с бывшим номархом и
слезы пер-о.  По  крайней мере,  им  хотелось,  чтобы это было именно так.
Великодушного Кира трудно было забыть.
     Возможно, какая-то доля истины здесь присутствовала. Но вернее всего,
Камбиз просто перешел из  одной  фазы  в  другую,  когда  угасло радостное
возбуждение,  рассосалась тоска  и  ничего  не  осталось в  сердце,  кроме
оцепенения и пустоты.
     - Я  покидаю твой дом,  -  сказал он Псамметиху,  -  и ухожу к себе в
лагерь,  чтобы жить в походном шатре,  как мой отец. Скоро мы все уйдем из
этого города,  где  так омерзительно воняет речная тина и  даже крокодилы,
разинув пасть от  расслабляющей лени,  по  целым дням  валяются на  песке.
Платите нам по-прежнему дань, и мы больше не станем враждовать.
     - Не могу благодарить тебя, шах Камбиз, после всего, что ты сделал со
мной,  но  и  неблагодарным не  желаю остаться.  Возьми этот  перстень.  -
Псамметих снял  с  пальца  кольцо  из  зеленого золота,  изображающее двух
сплетенных  хвостами  кобр,  целующих  солнечный  диск,  с  камешком  того
непередоваемого красного оттенка,  каким  светится на  исходе дня  хорошее
вино.  - Я носил его по праву верховного жреца. Жизнь моя на исходе. Пусть
оно принесет тебе удачу.
     - Отдай его обратно,  -  посоветовал Прексасп, который, с тех пор как
тайно умертвил по  указанию царя  нескольких военачальников,  возвысился и
стал  вторым  лицом  в  государстве.  -  Этот  камень  приносит несчастье,
шахиншах.
     - Почему ты так думаешь?
     - В  святилищах вавилонской Эсагилы мне  рассказывали,  что таким вот
красным камнем Даниил написал перед Бельшат-саром огненные слова,  что  он
измерен, взвешен и разделен.
     - И только-то?
     - Вспомни,  что  случилось потом,  шахиншах!  -  В  словах  Прексаспа
явственно прозвучала угроза. - Бельшат-сар погиб под мечами, а Вавилон пал
под  ударами  непобедимых воинов  твоего  отца,  несравненного Кира,  царя
стран.
     - Глупец!  -  зловеще усмехнулся Камбиз.  -  Напротив,  камень принес
нашему роду счастье. Разве взятие Вавилона не самая великая из побед отца?
И  я сам тоже теперь вавилонский царь.  А Бельшат-сара мне ничуть не жаль.
Он был нашим врагом.
     - Хуже,  шахиншах.  Он  был  врагом Бэт-эля -  дома божьего,  который
разграбил его отец Набонид. Он пил вино из священных сосудов и озарял свои
оргии светильниками семи планет. Теперь, когда ты взял назад данное Киром,
царем  стран,   разрешение  на  отстройку  храма,  камень  для  тебя  стал
неблагоприятным. Откажись от него.
     - И  не  подумаю!  -  Чем больше уговаривали Камбиза,  тем упрямее он
стоял на  своем.  -  Мне не  страшны ни  коровы,  ни  кошки,  ни  крылатые
быки-керубим  с  царскими головами.  Тем  более  не  побоюсь я  невидимого
бога... А как вообще попал перстень к Псамметиху?
     - Халдейские маги считают себя старшими братьями здешних. Разве ты не
знаешь,  что  они  пытались толкнуть Кемт на  войну с  нами?  Незадолго до
падения  Вавилона  в  подземном храме  Тота  близ  Фив  состоялась встреча
представителей обеих священных коллегий.  Кольцо,  я  думаю,  осталось тут
именно тогда.
     - А  как  заставить его  светиться?  -  Камбиз  с  интересом повертел
перстень в  руках,  но никаких чудесных свойств камень в солярном круге не
проявил.
     - Спроси в Эсагиле, царь Вавилона, царь стран. - Прексасп взял кольцо
у Камбиза и, согнув пальцы трубочкой, приставил к глазу. - Нет свечения! -
сказал он, вглядываясь в темноту. - Неведома мне тайна сия.
     - Есть ли она вообще?
     - Так  говорят  маги,   шахиншах.   Ты  обратил  внимание  на  медную
проволоку,   которая   тянется  от   здешнего  храма   Озириса-Сераписа  к
загородному святилищу Птаха?
     - Нет,  - заинтересовался Камбиз. - Но я непременно велю забрать ее в
счет дани!
     - Не  трогай  магов,   государь.   Они  коварны  и  мстительны.  Жрец
Мардука-Бэла в Вавилоне рассказывал мне, что по проволоке перетекает сила,
наливающая камни неистовым светом.
     - Не нравишься ты мне что-то последнее время!  - Камбиз подозрительно
покосился на  побледневшего визиря.  -  Глаза у  тебя какие-то  нехорошие,
бегают все... Замыслил дурное или просто боишься?
     - Боюсь, шахиншах, - честно признался Прексасп.
     - Тогда поди прочь!  - Камбиз ударом ноги оттолкнул его. - Мне трусов
не нужно. И не показывайся на глаза, пока я не решу твою судьбу.
     - Смилуйся,  царь стран!  -  Прексасп плюхнулся властелину в ноги.  -
Только о твоем благополучии и пекусь!  -  пресмыкаясь по земле, целовал он
шитые золотом сапожки Камбиза.
     - Я  подумаю.  -  Шахиншах наступил ему на  голову.  -  Услать тебя в
согдийскую сатрапию? - размышлял он вслух. - Или сделать евнухом?
     Прексасп  молча  терпел,   перхая,  сглатывая  кровь,  сочившуюся  из
сплющенного носа.  Что  заставило его  столь неосмотрительно противоречить
тирану?  По всей видимости, действительно страх. В этой непонятной стране,
под   леденящим   взглядом   звероголовых   богов,   затаивших   недоброе,
подстерегающих каждый  неверный шаг,  персы  чувствовали себя  неуверенно.
Гнетущий ужас,  который распространялся вокруг Камбиза, приобрел под вещим
небом Кемта черты массовой истерии.  Она пробуждалась внезапно, без всяких
видимых причин,  и,  ширясь,  как  волна  от  брошенного в  водоем  камня,
захватывала всю  царскую ставку.  Бежала  от  шатра  к  шатру,  толкая  на
безумные поступки знатных военачальников и простых копейщиков.  Дисциплина
в войске падала день ото дня. Дело дошло до того, что стражники из царской
сотни стали напиваться,  находясь в карауле. Резко возросло число смертей,
нелепых,  чудовищных,  временами необъяснимых. Приниженная страна роптала.
Дикие  выходки  персов  рождали  ответное  сопротивление,  исступленное  и
беспощадное. Всеобщий страх от этого только усиливался.
     Сколь ни  безумен был Камбиз,  но и  он понял,  что его верный визирь
находится на грани умопомешательства,  и оставил его на время в покое.  Он
вспомнил о Прексаспе только тогда, когда одно за другим стали вспыхивать в
захваченных городах восстания.  Первое,  что пришло на  ум шахиншаху,  был
террор.  Еще более ожесточенный и бессмысленный. Ему самому стало страшно,
когда он  попытался представить себе,  во что это выльется.  Кольцо страха
сомкнулось. Но долго размышлять Камбиз не привык. Он привык действовать. И
он начал действовать,  поручив Прексаспу убрать Псамметиха и  окончательно
искоренить династию.
     Визирь передал пер-о  приказ шахиншаха умереть и  вручил ему  чашу  с
бычьей кровью.  Тот  мужественно осушил ее  до  дна и  бездыханным упал на
пиршественное ложе, ставшее смертным.


                                    *

     Так  описал  конец  Псамметиха  вездесущий Геродот.  Но  рассказ  его
внушает   недоверие.   Недаром   отравление  Псамметиха  стало   предметом
ожесточенных дискуссий,  которые продолжаются и поныне.  В том,  что бычья
кровь  нисколько  не  опасна  для  организма,   сомневаться,  конечно,  не
приходится,  хотя Плиний,  а за ним и натуралисты средневековья утверждали
противное, ссылаясь на того же непогрешимого Геродота. Многие комментаторы
считали,  что  под  словами <бычья  кровь>  следует подразумевать название
какой-нибудь  ядовитой  алхимической  соли   или   безусловно  смертельной
металлической окиси. Возможно, в этом есть какое-то рациональное зерно. Не
менее убедительны,  однако,  и другие доводы,  согласно которым под бычьей
кровью надо понимать именно кровь быка,  но  содержащую отраву мгновенного
действия.  Это вполне вероятно.  Удивительно все же, что Геродот ни словом
не обмолвился ни о каком яде. А уж он-то должен был дознаться!
     Уместно поэтому привести еще  одно  соображение,  которое находится в
полном  согласии  со  свидетельствами  древности.  Но  сначала  необходимо
сказать  несколько  слов  о  том,  что  вообще  значила  бычья  кровь  для
Псамметиха -  царя,  первосвященника,  живого бога. Прежде всего он должен
был   увидеть  в   смертной  чаше  еще  одно,   на   сей  раз  неслыханное
надругательство над его верой.  Ранее он  и  помыслить не мог,  что кто-то
способен выпить кровь быка, кровь священного бога Аписа! Теперь ему самому
предлагали совершить непростительное святотатство.
     Геродот,  конечно же,  был прав!  Бычья кровь уже сама по  себе,  без
какого-либо  специального яда,  могла  мгновенно убить пер-о.  Так  оно  и
случилось.  Точнее,  его убила мысль,  что он  уничтожает свою душу,  свою
посмертную Ка.
     Зная  изощренное и  вместе с  тем  тупое в  своей беспросветной злобе
коварство Камбиза,  едва ли  стоит удивляться сей  чудовищной выдумке.  Он
действовал очень  точно,  руководствуясь холодным расчетом.  Местные  боги
смущали его людей,  в конечном счете объявили лично ему войну.  И он решил
им ответить тем же. Невольным вестником этой беспрецедентной вражды явился
визирь  Прексасп,  столь  неосмотрительно попытавшийся  предостеречь царя.
Вполне естественно,  разумеется с  точки зрения Камбиза,  именно его  было
сделать  теперь  посланцем  своей  воли,  орудием  мести.  Здесь  нетрудно
усмотреть известную, хотя и очень извращенную логику.


                                    *

     Убрав  с  пути  Псамметиха и  ликвидировав тем  самым целую династию,
Камбиз продолжил военные действия.  На сей раз они распространялись уже на
мертвых.  На это тоже нашелся свой резон. Если спящие в царских некрополях
мумии  насылают страх,  то  не  лучше ли  им  как  следует всыпать?  Пусть
отведают персидских плетей,  коль  скоро  здешние жители уверены,  что  их
усопшие боги все равно как живые!  Посмотрим,  так ли это... На колеснице,
во  главе блестящей свиты въехал шахиншах в  город Саис.  В  остроконечной
тиаре,  с  обнаженными по  локоть  мускулистыми руками,  сжимавшими  знаки
верховной власти,  он  казался мифическим героем,  бросившим вызов  богам.
Собственно,  так оно и было.  Неподвижный,  как статуя,  возвышаясь на две
головы над возничим,  проехал он  к  царскому некрополю,  где нашла вечное
упокоение   набальзамированная   оболочка    Амасиса,    предшествовавшего
Псамметиху на троне Кемта.
     Соскочив на  ходу  с  колесницы,  Камбиз  ринулся в  атаку.  В  белой
развевающейся тунике с пурпурной каймой,  он,  подобно самуму, пронесся по
тихим пальмовым аллеям к небольшой пирамиде,  в которой находился каменный
саркофаг отошедшего на  Запад  пер-о.  За  ним  поспешали евнухи на  белых
конях, царская сотня и две тысячи копейщиков.
     По  приказу шахиншаха забинтованную,  начиненную благовонными смолами
мумию извлекли из  трех  вставленных один в  другой гробов:  базальтового,
алебастрового и деревянного расписного. Главный палач и двое его подручных
попытались  было  поставить  Амасиса  на   колени,   но,   поскольку  туго
перебинтованная мумия не сгибалась,  ее просто-напросто швырнули на землю.
Так оно было даже лучше: пусть знает свое место...
     Невзирая  на  очевидное  безумие  предпринятой  акции,  в  ней  можно
усмотреть и некий политический смысл.  Разве не Амасис первым отказался от
уплаты дани?  Разве не  ему  принадлежала идея  вбить клин между персами и
финикиянами,  столь  успешно осуществленная затем Псамметихом?  Так  пусть
теперь держит ответ.  Если  можно  высечь море,  разметавшее корабли,  или
наказать  реку,  помешавшую штурму,  то  отчего  бы  не  призвать  на  суд
мертвеца?  Это было вполне во вкусе времени. И если через пятнадцать веков
подобную процедуру повторил глава христианства римский папа,  то  надо  ли
так уж строго осуждать персов,  которые как-никак одухотворяли слепые силы
природы?
     Суд  шахиншаха был  скор  и  беспощаден.  Мумию  сначала  допросили с
пристрастием:  жгли каленым железом,  кололи иглами,  вырывали по волоскам
бороду. Но поскольку ответов на предъявленные обвинения Амасис не дал, его
нещадно высекли розгами и приговорили к сожжению.  Костер развели из досок
расписного гроба,  на котором изображалось посмертное путешествие пер-о  и
его  встреча с  Озирисом.  Несмотря на  всю мудрость жрецов Кемта,  они не
сумели  предвидеть,  каким  испытаниям вскоре подвергнется их  отошедший в
вечность бог.  Щедро украсив его  саркофаг магическими формулами из  Книги
Мертвых,   с  помощью  которых  можно  ответить  на  все  вопросы  владыки
подземного царства,  они ни  единым иероглифом не обмолвились о  том,  как
должен вести себя пер-о  перед владыкой Ирана.  Не потому ли молчала мумия
на допросе с пристрастием?
     А  персы смеялись.  Им  давно уже  не  было так весело в  этой жуткой
стране, где днем и ночью следят за тобой вещие очи.
     Но когда в огне затрещали пропитанные смолами бинты, хохот как-то сам
собой смолк.  Стало вдруг не  до  смеха.  Но  не жестокость,  не кажущаяся
бессмысленность этой казни смутила их. Камбиз мог делать с мумией все, что
угодно -  повесить вниз головой или посадить на кол, - не следовало только
швырять ее в огонь. Этим он попрал не только священные законы завоеванного
края,  но  и  самих персов.  Огонь -  высшее божество,  а  богу не  должно
питаться  человеческим мясом.  Пуще  всех  несчастий  предостерегал пророк
Ахуромазды от  осквернения огня.  Персы даже  не  зарывали трупы в  землю,
отдавая их на съедение грифам и бродячим собакам,  дабы вечно продолжалось
коловращение плоти.  О  том же,  что мертвеца можно сжечь,  и  думать было
жутко. Сгорел царь, поведавший Солону об Атлантиде.
     Нехорошая тишина стояла вокруг, пока дотлевали на угольях почерневшие
останки. Неистовым красным сиянием отсвечивала в треугольной тени пирамиды
надетая на  тиару царская диадема.  Но  камень на  змеином перстне горячее
всего колол глаза.
     ...Приближенные Камбиза все более склонялись к мысли, что вождь их не
совсем здоров.  Последние сомнения в этом отпали,  когда он надумал начать
войну  сразу  против  трех  народов:  карфагенян,  аммонейцев и  ливийцев,
которых  греческие наемники  называли макробами.  От  похода  на  Карфаген
пришлось отказаться с  самого  начала,  поскольку финикияне воспротивились
истреблению союзников и  единоверцов,  а  без  их  кораблей нечего было  и
думать об осаде портов с моря.
     Пятидесятитысячная армия,  которую шахиншах послал против аммонейцев,
завязла в песках. Оторвавшись от пунктов снабжения и растеряв обозы, персы
вынуждены были съесть лошадей.  Ни о чем другом, как о возвращении в Фивы,
они не мечтали.  О  продолжении похода не могло быть и речи.  Затерянные в
песках   без   колодцев  и   дорог,   они   сначала  пробавлялись  скудной
растительностью оазисов,  а  затем  начали  по  жребию  поедать  своих  ж