кой. Выяснилась следующая забавная история. Он уронил
кисточку, и та закатилось под шкаф. Шаря под ним, Лева перепугался до
смерти: какой-то скорпион вцепился в палец. Левка оправдывался, ведь он не
знал, что в доме существуют раки. Вовсе он не труслив - спросите у ребят,
- но подвела неожиданность.
   - Любой человек завоет, - говорил он, посасывая палец.
   Надя торжествовала. Не одна она будет сидеть, за столом с забинтованным
пальчиком. Левка пожаловался: скоро, мол, все останутся без пальцев. Это
было вполне возможно, так как гости занялись ловлей раков, но ловили их не
в реке, а под диваном, креслами, под коврами и веселились до слез.
   Даже Набатников ползал под столом, а потом, еле отдышавшись, признался,
что никогда в жизни ловля раков не доставляла ему такого удовольствия.
   Всей гурьбой пошли исследовать, каким путем раки расползлись по
квартире. Оказалось, что мохнатая простыня, которой хозяин накрыл ванну,
намокла и соскользнула вниз. По ней раки выбрались на свободу, проползли
под дверью, затем не спеша проследовали в кабинет.
   Веселье не прекращалось и за столом. Тоненько, заливисто смеялась Надя,
Стеша тоже не отставала, радуя друзей своей непосредственностью. Она
рассказывала о первом сеансе телевидения в Девичьей Поляне.
   - Хороша, что напомнили, Стеша, - поблагодарил ее Набатников и,
обращаясь к Вячеславу Акимовичу, спросил: - Не пропустим передачу?
   Включите телевизор на всякий случай. А я позвоню в институт, узнаю.
   В столовой погасили люстру. Лампы дневного света горели в кабинете, и
через открытую дверь свет их падал на стол.
   Метровый экран был приподнят над головами зрителей, и никто никому не
мешал видеть. Лева Усиков сразу же вызвался настроить аппарат, но Митяй
осадил его: скрутит все ручки, пережжет проекционную трубку, и на этом
дело закончится.
   Некоторые радиолюбители, построившие новые телевизоры, уже принимали
пробные передачи, отраженные летающим зеркалом. Сейчас инженеры продолжали
испытывать эту систему, главным образом изучая условия приема дальних
передач. Телевизор Пичуева был рассчитан на цветное изображение, но мог
принимать и черно-белое.
   Передавался концерт детской самодеятельности. Воспитанники Суворовского
училища, совсем еще малыши, в паре с девочками в белых передниках лихо
отплясывали мазурку, становились перед ними на одно колено, все как
полагается.
   Движения малышей были изящны и грациозны. На лицах важная
сосредоточенность. А дамы, дамы! Посмотрели бы, как они кокетливо
приседают, двумя пальчиками чуть приподнимая платье, - видно, кажется оно
им длинным, с тяжелым шлейфом. Да разве можно удержаться от улыбки!
   Вот на первом плане самый маленький танцор, коротко стриженный,
белоголовый, падает на колено и, подняв задорную мордочку, следит, как,
опираясь на его руку, "дама" выписывает круг. Девчонка смешная, с
бантиками в косичках, но в глазах ее светится женское торжество. Она
принимает как должное коленопреклонение будущего мужчины.
   - Знакомый случай! - с шумом вздохнул Афанасий Гаврилович. - Сначала -
на одно колено, а вырастет - встанет на два. Такова уж наша мужская доля.
   Надя тряхнула серьгами-вишенками, искоса взглянула на Вадима.
   - Мне это ужасно нравится.
   - Еще бы вам не нравиться! - Набатников уже слыхал о Надином характере.
   - Но есть странные вкусы. Мне рассказывали об одной девушке - она
стремилась всех своих друзей поставить на колени.
   - Это к чему же? - изумилась Стеша и незаметно от других погладила
плечо Тимофея. - Хотя бы одного.
   Афанасий Гаврилович с удовольствием очищал раковую шейку.
   - Тоже скверно. По-моему, каждой женщине приятно смотреть на своего
спутника, слегка приподняв к нему голову. А ежели он постоянно ползает на
коленях, то и не видно его. Да и уважение другое.
   Стеша под столом крепко сжала руку Тимофея.
   - Согласна, Афанасий Гаврилович. Но к чему же постоянно? Иногда.
   - Вот это по справедливости. - Профессор рассмеялся и протянул руку к
экрану. - Молодцы карапузы! Правильное воспитание. Да разве можно после
всех этих коленопреклонений дернуть девчонку за косу, как раньше бывало с
нами, грешными!
   Надя молчаливо глядела на экран, довольная, что в темноте не видно, как
она покраснела, - поняла, в чей огород заброшен камешек. Но откуда
Афанасий Гаврилович узнал о ее вот уж абсолютно невинном кокетстве? И
вовсе она не желает, чтобы все друзья преклонялись перед ней и тем более
страдали. Например, Бабкин? Впрочем, о нем и разговаривать нечего. Он
автоматически выбыл из ее коллекции, - рядом сидит Стеша. А Вячеслав
Акимович? Вот кто Наде нравился больше других, и она заранее решила, что
сегодня, по долгу хозяина, он проводит ее домой. Пусть Женечка и Димочка
немножко покусают себе локти. За последнее время они стали ужасно
задаваться. Звонят редко, а если приглашают в кино или театр, то почему-то
оба вместе, будто никто не желает пойти с нею вдвоем. Другие бы мальчики
за честь считали.
   Объяснялось это более сложными мотивами. Как-то Женя услышал от Нади
довольно остроумную, но ядовитую шутку насчет увлечения Вадима, помучился,
потосковал и понял, что завтра она высмеет и его любовь.
   Вспомнил письмо, где Надя пыталась вызвать ревность к Вадиму. Вспомнил,
как ждал ее в парке долгих полтора часа, а на другой день, нисколько не
смущаясь, она заявила со смешком, что пошла с Багрецовым на литературный
вечер, где ужасно зевала, потому что молодые поэты попались все
одинаковые, тоска смертная.
   Женя и Вадим сдружились еще в экспедиции, но никто из них не вспоминал
о Наде, боясь либо обидеть друга, либо нечаянно тронуть незажившую рану.
   Разговора об этом не было, но каждый решил про себя, что девушка,
которая не ценит дружбу и высмеивает любовь, не достойна ни дружбы, ни
любви. Надо хоть немножко помочь ей исправиться.
   Об этом Надюша ничего не знала, терзалась догадками, искала соперниц -
и не находила. Ни одной девушке ни Вадим, ни Женя не отдавали видимого
предпочтения. Ко всем - и к студенткам радиоинститута и к сотрудницам
института метеорологии, где работал Вадим, бывшие Надины оруженосцы
относились одинаково. "Может, во всем виновата летчица? Ведь ею ужасно
восхищались ребята..." - мучительно раздумывала Надя.
   Рядом с ней сидел Вадим. Что ж, сосед как сосед! В меру заботлив,
вежлив, наливает нарзан, передает тарелки с закусками, но ни в голосе его,
ни во взгляде Надюша не замечает привычной нежности, той, что возвышает
девушку в ее же глазах. Надя искала причину странного холодка и обидчиво
хмурилась.
   Начиналась цветная передача с северного строительства. Пока были
вскрыты рудные пласты, а скоро здесь вырастет большой город. Мерцающая
звездочка, которая сейчас светилась на экране, указывала лишь место
будущего города за Полярным кругом. Телекамера находилась на самолете,
поднялся он очень высоко, поэтому только и видна звездочка.
   Но вот самолет стал быстро снижаться. Темнота уплыла за края экрана, в
центре его светился кратер, наполненный до краев не кипящей лавой, а точно
гигантскими раскаленными спицами. Это лучи прожекторов. Они ползали, как
живые, упирались в края кратера, скользили вниз, где сразу укорачивались и
пропадали. В другом месте мягко прыгали голубые фосфоресцирующие мячи и,
взлетая вверх, лопались, окутывая кратер светлым дымком.
   Самолет с телекамерой спускается ниже. На экране мелькают расплывчатые
отблески. Изображение становится четче, яснее. Темная, будто залитая
тушью, тундровая степь. Блестит, как серебряная стружка, извивающаяся
река. Рядом вспыхивают и гаснут огни, а вдали виднеется светлая
поверхность моря.
   Медленно плыл самолет над землей, и глаз телекамеры смотрел вниз, на
суровую северную природу. Все, что он видел, превращалось в электрические
токи, попадало на передатчик, потом вниз, на контрольный приемный пункт,
где сейчас дежурил инженер Дерябин, потом, по "системе Бабкина", через
радиопрожектор - на зеркало диска и наконец в квартиру Вячеслава
Акимовича. Он, так же как и многие другие специалисты, принимающие эту
пробную передачу в разных концах страны, смотрел не только на экран, но и
в программу испытаний, где было подробно указано, что и в какое время
будет передаваться, отмечены высоты подъема диска и самолетов, приложена
схема, в каких местах установлены наземные телекамеры.
   В левом углу экрана появилась яркая звезда, она мерцала, как Сириус в
вечернем небе, иногда пропадала совсем, - возможно, проносились мимо
ветром гонимые облака.
   На облачном фоне вспыхнула красная цифра "3". Пичуев посмотрел в
программу. Сейчас Борис Захарович Дерябин переключит телекамеры, передача
пойдет с вертолета.
   Лева пододвинулся поближе, чтоб рассмотреть все детали. Видно,
Набатников всерьез увлек его своей мечтой о "теплых городах". В грудах
развороченной земли Лева уже видел осуществление этой мечты.
   Сияющее полукольцо сигнальных огней, зажглись они на ветряках,
опоясывающих город. Лева смотрел и радовался. Ветер перестал быть врагом,
воспетое поэтами ледяное дыхание превращалось в тепло. Ветер не выдует его
из домов, наполовину спрятанных в толще земли, не выгонит с улиц теплого
города. Не гулять здесь ветру, за новыми горами. Впрочем, не гулять и Леве.
   "А как бы хотелось!" - в надежде подумал он.
   Борис Захарович Дерябин, старый инженер-радист, поехал туда в
командировку. Счастливый? Нет, не очень. Он должен приехать обратно.
   Старые привычки: обжитый дом, теплые ночные туфли под кроватью с левой
стороны. Трудно ему расставаться с будущим теплым городом, но еще труднее
позабыть о теплом доме на Садовой, где он прожил всю жизнь. Лева -
счастливее. "Ничего нет, никаких привычек, дома тоже нет. Свою квартиру,
или даже комнату, не заработал еще, живу в долг. Туфель ночных тоже нет.
Ни с какой стороны - ни с правой, ни с левой. Тапочки в разных местах.
Свободен. - И Лева решил, как только окончит институт, просить послать его
на Север. - Папа и мама? Но ведь они умные, чуткие. Поймут".
 
   Рядом с Левой, возле самого телевизора, сидел Пичуев и что-то отмечал в
тетради. Остальные зрители расположились на диване.
   Надюша уютно устроилась в кресле, откуда было видно всех. Это ей
нравилось: можно незаметно наблюдать за лицами. В данную минуту ее
интересовал Вячеслав Акимович, он дважды видел пробную передачу со
строительства, а потому лицо его было спокойным и деловитым.
   Он следил за техникой передачи, внимательно записывая цифровые данные,
периодически появляющиеся на экране. Вполне возможно, что зрителям они
портили впечатление, раздражали, но ведь не это главное, цифры были
необходимы специалистам, в том числе и Наде.
   Все это верно. Только она не догадывалась, что Вячеславу Акимовичу
цифры были необходимы вдвойне. Их передавала Зина, Зин-Зин, Крылышко.
   Передача закончилась. Зина поворотом, ручки сменила объектив
телекамеры, автоматически переключая ее на цифровую таблицу ј 14. Чисел в
ней было немного, всего шесть.
   Пичуев записал их и, вздрогнув, уронил карандаш.
   Внизу, под цифрами, неожиданно появился синий карандаш. На экране он
выглядел огромным, как полено. Толстый графит коснулся бумаги и, как бы
подводя итог, потянул за собой жирную черту, затем помедлил, вернулся
обратно и решительно провел другую черту рядом. Линии оказались не
параллельными, соединяющимися. Именно эти линии, и только их, видел сейчас
инженер.
   Включили свет. Уже давно исчезли и цифры и линии, а Вячеслав Акимович,
рассеянно протирая очки, все еще смотрел на экран счастливыми, изумленными
глазами: "Крылышко мое!.."
   Вполне естественно, что Надя ничего не понимала. При чем тут цифры?
   Кому-кому, а ей хорошо известны их значения. Ничего особенного: высота
полета, номер объектива, ну и всякие другие технические данные. Никаких
поводов для волнения, Надя за это ручается. Мучило любопытство, странное,
беспокойное. Ведь она так привыкла к ясности в характере Вячеслава
Акимовича.
   Наконец он очнулся, стремглав побежал в кабинет к телефону. Надя
прислушалась: нетерпеливо постукивал наборный диск.
   - Передайте радиограмму! - закричал инженер громко, будто вызывал
пожарную команду. - Немедленно... сию минуту... "Руководителю
телевизионной группы Дерябину. Лично Зинаиде Авериной. Таблица номер
четырнадцать принята. Линии не параллельны. Счастлив. Жду подтверждения".
   Все в этой радиограмме противоречило законам науки, техники и, конечно,
здравому смыслу. Так по крайней мере решила Надя. Во-первых, если линии,
или, как она догадывалась, строки (техническое понятие), не параллельны,
то никакого изображения не получится. Если же не параллельны вертикальные
линии, например в испытательной таблице, то радоваться здесь тоже нечему.
Передача будет принята с ужасными искажениями. А кроме того, слово
"счастлив" вряд ли уместно в деловой радиограмме.
   - Как мало вам нужно для счастья, Вячеслав Акимович, - потянувшись к
нему ласковым котенком, насмешливо сказала Надя. - Ну, мне пора домой.
   Засиделась ужасно, даже на метро опоздала.
   Она выжидательно смотрела на Вячеслава Акимовича, и взгляд ее был
лукавый, торжествующий: "Позаботьтесь о гостях, хозяин. Думаю, придется
меня проводить. И я этого хочу, хочу", - говорила она глазами, понимая,
что право на ее стороне. Ведь здесь только одна девушка (Стеша - не в
счет, с ней Бабкин). А - Женечка и Димка пускай страдают, злятся, Так им и
надо. Девушка требует преданности, внимания, существо капризное и чуточку
злопамятное.
   Заметив, как Вадим и Женя на нее посматривают, Надя рассчитывала на их
вмешательство. Сейчас кто-нибудь из них покраснеет, скажет смущенно, будто
ему по пути, надо на телеграф, в аптеку, на междугородную станцию.
   В общем, предлог найдется.
   Пичуев все еще был под впечатлением своего неожиданного счастья. При
чем тут Надя? Но вежливость обязывала, надо идти в гараж, заводить машину.
С языка готовы были сорваться обычные в этих случаях слова, вроде: "Не
беспокойтесь, Надюша, довезу", - но вспомнил, что не однажды видел с ней
Багрецова, видел его и одиноким, поджидающим девушку возле института.
   Кроме того, приходилось отвечать на телефонные звонки, когда тот
спрашивал ее. Вот и великолепно. Пусть пройдут вместе по ночным московским
улицам.
   Надя щебетала, вертелась перед зеркалом, надевая шляпу, и была уверена,
что Вячеслав Акимович сейчас пойдет за "Победой". А тот, нерешительно
позвякивая ключами от машины и гаража, поглядывал на Багрецова, сидевшего
к нему спиной. Вадим о чем-то разговаривал со Стешей, смеялся и в свою
очередь бросал растерянные взгляды на Женю.
   "Странно, - думал Вадим, - почему Женечка не торопится провожать Надю?
   Как приятно пройти с ней по Ленинградскому шоссе! Длинный-длинный
бульвар. Желтые листья, сквозь них просвечивают фонари. Иди, Женечка, иди.
Только не верь ей. У Надюши злое сердечко".
   Женя скосил глаза на Вадима и тоже удивился: сидит, болтает, а у
зеркала его ждут. Бедный парень, попадет ему на орехи...
   Предоставив Вадиму полную свободу действий, Пичуев дипломатично ушел в
кабинет. Митяй и Лева переглядывались. Они все знали, а потому с интересом
наблюдали: чем же все-таки дело кончится? Надя несколько раз появлялась в
дверях столовой, снимала и вновь надевала перчатки, руки ее дрожали от
обиды и гнева, на губах стыла подчеркнуто непринужденная улыбка.
   Убедившись, что Пичуев не собирается идти за машиной, - наверное,
ничего не понял и думает о каких-то непараллельных линиях, - Надя вошла в
столовую, небрежно натягивая перчатки.
   - Мальчики! Кто сегодня будет моим рыцарем?
   Поднялись все сразу: Вадим, Женя, Митяй, Лева. Неловкое молчание. Митяй
и Лева поднялись из вежливости. Чем не рыцари? Но они прекрасно знали, что
девчонка смотрит на них свысока, - обыкновенные второкурсники, малыши.
Действительно, Надя их не замечала и ждала ответа - от Жени или Вадима.
   Молчание затянулось. Надя чувствовала, как у нее холодеют кончики
пальцев. Такой наглости она не ожидала. Вновь повторила вопрос,
презрительно усмехнувшись:
   - Кто же рыцарь?
   - Мы, - ответил Бабкин и взял Стешу под руку.
   Вместе с ней он прошел в кабинет, где беседовали Набатников и Пичуев.
   - Вячеслав Акимович, разрешите позвонить диспетчеру, такси вызвать?
   - Зачем же! Я вас отвезу.
   Нет, это не устраивало Бабкина. Ему очень хотелось показать свою
самостоятельность перед женой. Неужели Вячеслав Акимович лишит его этого
удовольствия? Вмешался Набатников, он чутьем понял Тимофея:
   - Пусть хозяин не беспокоится. К тому же другим гостям машина не нужна
- хорошо пройтись по ночной Москве. Кстати, не желает ли Вячеслав Акимович
проводить старика хотя бы до Белорусского вокзала?
   Пичуев не мог отказаться - любил такие прогулки, тем более с
Набатниковым.
   Стеша пыталась отговорить Тимофея: им тоже хорошо пройтись пешком. Но
тут ничего не вышло. Бабкин решил, что Стеша не привыкла к Москве и очень
устала.
   - Должен я заботиться о твоем здоровье или нет? - шепнул он, чтоб никто
не заметил. - То-то.
   Дожидаясь, пока Бабкин вызовет такси, Надя вышла на балкон, заплетенный
вьющимися бобами. Ветер трепал их желтые рваные листья. Холодно, неуютно.
Все надоели Наде ужасно. Видеть никого не может. Какая она несчастная!
Навертывались слезы, мелкие, тепловатые. От них никакого облегчения, лишь
краснеют, распухают веки, склеиваются ресницы и глаза делаются крошечными,
некрасивыми. Ну и пусть, кому они нужны! "Друзья, называется! - Вытирая
слезы платочком, вспомнила Женю и Вадима. - Ничего им не стоит девушку
обидеть. Невежи, злые!" Надя всхлипнула и вдруг почувствовала, что кто-то
стоит за спиной. Острая радость кольнула в сердце. "Наверное, Женечка или
Димка. Ни за что не прощу! Ни за что!"
   Хрустнув пальцами, она резко повернулась и увидела Набатникова. Глаза
его были спокойны, мудры, никакого участия и желания утешить Надя в них не
прочла. Может, свет не так падал из полуоткрытой двери? Много Надя слыхала
о Набатникове. Димка бредил им, как влюбленная девчонка, Женечка мог
часами рассказывать о нем, Усиков восторгался, Митяй подражал его походке
и готов был идти за ним хоть на край света. Все в один голос заявляли, что
Афанасий Гаврилович человек редкой души и обаяния.
   Надя не согласна. Ничего этого она не видит. Черствый человек, ужасно...
   Тут слез не удержишь, все капают и капают. А он изучает их, будто в
лаборатории. Для него это - обыкновенная перегонка воды.
   Афанасий Гаврилович мягко, по-отцовски взял Надю за подбородок,
заглянул в мокрые глаза.
   - Кого из них любишь? Признавайся, глупая.
   Никто с Надей так не говорил. Отца она не помнила, мать и дома
оставалась актрисой - ни простоты, ни искренности. Близких подруг почти не
было: Надя любила поклонение, лесть, успех улыбался ей, а с этим могли
мириться далеко не все подруги. Вадима и Женю превратила в жалких
вздыхателей. Кто же мог ей перечить? Кто решился бы спросить о самом
сокровенном, как сделал это чужой, мало знакомый ей человек?
   А сокровенного не было. И Надино сердце, кроме жгучей обиды, сейчас
ничего другого не испытывало. Совестно признаться, Надя это понимала, но
совладать с собой не могла.
   - Никого не люблю, - вырвалось из горла, и, вздрагивая от рыданий, она
по-детски уткнулась в плечо Афанасия Гавриловича.
   Он рассеянно поглаживал ее упрямые волосы, ждал, когда успокоится. Вот
так же три года назад, ночью, когда он работал над теорией цепной реакции,
дочь пришла в кабинет и сказала: "Что мне делать, папа? Люблю".
   Было ей восемнадцать лет. Любовь казалась безумно страшной. Девочка
плакала, а он молчал, так же поглаживая ее волосы, как сейчас. Но дочь его
страдала потому, что любила, а Надя никого не любит.
   - Значит, просто обида. - Широкой ладонью он прикрыл от ветра ее
худенькое плечо. - Она быстро забывается. А любовь, пусть даже не очень
глубокая, юная и незрелая, как у Вадима или Жени, сразу не отстанет. Вот
когда она по-настоящему скрутит тебя, -