комиссию по распределению оканчивающих студентов или не в отдел
кадров вашего института? Вы знаете этого Кучинского?
   - Нет. Но думаю, что академик его знает.
   - Кого? Кучинского? Даже в глаза не видел. Но с отцом его немного
знаком. На курорте встретились. Жены - те друзья, шьют у одной портнихи.
   Этого было достаточно, чтобы всем вместе позаботиться о карьере
молодого бездельника.
   - Почему бездельника? Константин Христофорович пишет... Да вот
почитайте.
   Набатников пробежал глазами письмо.
   - Стандартная форма. Дескать, прошу... если, конечно, можешь...
   "Способный мальчик. Будет полезен... Заранее благодарю..."
   Возвращая письмо, он сокрушенно покачал головой и грустно улыбнулся.
   - Эх, Константин Христофорович, друг ты мой дорогой! Стойко выдержал
суровую блокаду - и вдруг сдался под напором карьеристов, приспособленцев
и черт знает еще кого! Почему я злюсь, добрейший Вячеслав Акимович? Ведь
это не первый случай. Академик - человек общительный, к нему многие льнут,
как мухи к меду. То дочку нужно перетащить из киевского института в
московский, то посодействовать сынку в конкурсных экзаменах, хотя у него в
аттестате четыре тройки.
   Константин противится, зная, что здесь горю не поможешь. Наберет парень
подходящее количество очков - примут, нет - так уж извините. Но отказать
не в силах, пишет все-таки письмо члену приемной комиссии... Тот знает
академика, уважает его громкое имя, и неизвестно, чем там это дело
кончается. - Набатников откинул полу у выхода из палатки и, убедившись,
что рядом никого нет, спросил: - Можете ли вы, добрейший Вячеслав
Акимович, признаться, положа руку на сердце, как вы хотели ответить на
письмо?
   Пичуев надел очки и покорно склонил голову, как бы заранее соглашаясь с
предположениями Набатникова.
   - Ответ нехитрый. Я еще в детстве знал Константина Христофоровича. Он
был другом моего погибшего отца, начальника шахты. Помните, я вам
рассказывал? Очень ценю заботу Константина Христофоровича. Много он сделал
для меня и матери.
   - Значит, есть привходящие обстоятельства. Но и в любом другом случае
никто бы из нас не стал обижать старика. Просит? Значит, надо сделать. А
просит не он - Кучинские. Так и просачиваются всюду бездарные дельцы,
хитрые, изворотливые. Делать они ничего не умеют, живут нашим благодушием.
   Вячеслав Акимович все еще рассеянно вертел в руках письмо.
   - Где же выход?
   - Для вас очень простой. При встрече с академиком скажете
чистосердечно, что из себя представляет его протеже. Вы думаете, Кучинский
в первый раз пользуется именами уважаемых людей? Говорил я с отцом,
ссылается на жену - это она все устраивает. А сам он - агнец божий. Знать
ничего не знает, ведать не ведает. Обещал проследить, благодарил за
дружбу. И вот вам результат - новое письмо. А сколько было телефонных
звонков, просьб замолвить словечко!
   - Неужели нельзя рекомендовать способного человека? Ну, скажем,
Журавлихина? Я его хочу взять в лабораторию. Гораздый, Усиков пока еще
молоды и не скоро кончат институт, Багрецов уже работает. Как и он, Женя
полезен науке. Разве нельзя ему посодействовать, написать письмо?
   Набатников весело посмотрел на Пичуева, ласково потрепал по плечу.
   - Милый вы мой Вячеслав Акимович. За достойного человека, за
талантливого, честного, любящего свой труд, я голову положу. Если нужно,
напишу десятки писем в любую комиссию, министру, кому угодно. Писем
восторженных, нежных, настойчивых. Позвоню, поеду, поговорю - все, что от
меня потребуется. Но, как правило, такому человеку не нужны мои старания.
Талантливых людей у нас повсюду ищут, воспитывают их, способности
поощряют, труд награждают. Слов нет, бывает, когда достойный человек
остается в тени, незамеченным, но это редко. Кому же нужны всякие
рекомендации, звонки, протекции? Кучинским? Потому-то мне и кажется, что
письма вроде этого, - он взял листок из рук инженера, - надо выпускать
газетными, миллионными тиражами. Пусть народ читает.
   Кому-нибудь будет стыдно, а другой поостережется. Иногда полезно
передать такое письмо в парторганизацию, где состоит на учете автор этой
никем не заверенной и чаще всего вредней рекомендации. А главное -
заняться просителями, вернее, вымогателями.
   - Вы не спите, Вячеслав Акимович? - послышался голос Багрецова. -
Пожалуйста, Вадим.
   Багрецов вошел, еще издали протягивая Пичуеву томик Маяковского с
бумажной бахромой закладок.
   - Я отметил всю лирику. То, что просили.
   - Хорошо, хорошо. Спасибо. - Пичуев взял книгу и небрежно положил на
стол. - Да, Афанасий Гаврилович, вы правы - именно вымогателями.
   Он сказал это поспешно, беспокоясь, что лирика, отмеченная Вадимом,
будет отмечена и в памяти Афанасия Гавриловича: дескать, с каких это пор
инженер заинтересовался стихами? Чем, или, вернее, кем это вызвано?
   Но Афанасий Гаврилович обладал достаточным тактом, а потому охотно
вернулся к начатой теме.
   - Не торопись, Вадим, - сказал он, видя, что тот нерешительно пятится к
выходу. - Садись. Мы как-то с тобой вспоминали Жору Кучинского. Теперь
скажи: может ли комсомолец ради личного благополучия в обход существующей
государственной практики добиваться приема в вуз или выгодного назначения
путем всяких рекомендательных писем, вовлекать в это дело уважаемых
знакомых и друзей? То есть действовать не прямым, честным, советским
путем, а методами давно отжившего чиновничества? - Он вынул из кармана
серебряный портсигар, достал папиросу. - Ты рассказывал о Бабкине. Мог бы
он просить у академиков или влиятельных родственников письмо, чтобы
поступить на новую работу?
   Вадим даже привскочил.
   - Кто? Тимофей? Никогда в жизни.
   - Возможно, твой друг Журавлихин уже запасается рекомендательными
письмами? Пора бы.
   - Я понимаю шутки, Афанасий Гаврилович.
   Профессор встал, огромный, тяжелый, он ходил вдоль скамейки, ему было
тесно и душно. Папироса отсырела, плохо курилась, оно шумом втягивал в
себя дым, и во рту, будто искра от папиросы, поблескивал золотой зуб.
   - Тогда, наверное, ты сам поступал в институт по протекции? - спрашивал
Набатников. - Мама, научный работник, просила за тебя? Или, признайтесь,
Вячеслав Акимович, как поступали к вам работники лаборатории? По запискам
и звонкам? Например, лаборантка... Как ее? У нее такая веселая фамилия. Вы
помните ее, Вадим? - он посмотрел на него в упор.
   Пичуев был отомщен за лирику. Ну-ка, отвечай! Но сердце влюбленного
мягкое, как вата, оно всепрощающе, и Вячеслав Акимович сам ответил за
Багрецова:
   - Колокольчикова. Пришла ко мне с запиской.
   - Ага, с запиской! - Набатников комично потер руки. - Запомни, Вадим.
   - В запечатанном конверте из нашего отдела кадров, - продолжал Пичуев.
- Всеми уважаемая старушка, Клавдия Ивановна, сотрудница отдела, писала
мне: так, мол, и так, направляю к вам лаборантку Колокольчикову,
поговорите с ней, может, подойдет, но молода слишком да улыбчива; решайте
сами. В общем, не советовала. А я все-таки оставил ее на испытательный
срок. Выдержала, теперь не раскаиваюсь. Мне нравится ее самостоятельность.
   - Великолепное качество. - Набатников поискал пепельницу, не нашел ее и
выкинул потухшую папиросу из палатки. - Но странная история: почему-то
некоторые молодые граждане, вроде Кучинского, быстро теряют эту
самостоятельность. В детстве, когда мама подсаживала его в трамвай, малый
кричал: "Я сам, я сам!" - отбивался руками и ногами. Но вот стал взрослым
- переменился. Мама и папа его все время подсаживают - то в вуз, то на
видное место, - а он уже не кричит "я сам, я сам", хотя каждого настоящего
парня возмутила бы эта помощь. До каких же пор можно быть ребенком?
Правда, такие мальчики иной раз и показывают свою самостоятельность, но не
там, где следует. Мне жаловался один приятель, работает на заводе
начальником цеха. Получен срочный заказ, что-то не ладится, настроение
аховое. "Прихожу, говорит, утром с ночной смены, измотанный, измочаленный.
А за мной следом сынок родной ползет. Ему тоже нелегко: товарищи по курсу
вечеринку устроили, перегрузился. Вот уж поистине радостная встреча!" -
Набатников говорил зло, чувствовалось, что это его волновало, мучило. - У
моего соседа по дому, инженера-экономиста, сынок-студент получил на
комсомольском собрании строгий выговор за порчу книг в читальном зале. Не
хотелось делать выписки, вырывал страницы. Еще один мой знакомец - помню,
зачеты у него принимал - был известен всему курсу как попрошайка, брал
взаймы и никогда не отдавал. А мальчик обеспеченный, дома ему ни в чем не
отказывали. Я знал студентку: хорошо училась, а в свободные минуты
сплетничала, писала родителям своих однокурсников анонимные письма. Да
мало ли примеров такой "самостоятельности"!
   Кое-что вспомнил и Вячеслав Акимович - сам был студентом и, кстати
говоря, не так уж давно. Тогда он многого не замечал. Да, конечно, темные
пятнышки были, без них нельзя. Но скидка на молодость, то, другое, третье,
и душа обретала спасительный покой. Лишь теперь он понял, почему так
взволнован Набатников. С годами, как говорят врачи, появляется "старческая
дальнозоркость". Начинаешь видеть далеко - и в прошлом и в будущем. И если
раньше от тебя ускользали какие-то детали - юность чаще всего близорука, -
то теперь они видны, ясные, отчетливые.
   Посмотришь назад - кочки, рытвины, овраги, в молодости ты их не
замечал, а сейчас видишь и те, что пересекают дорогу впереди.
   И еще одно понял Пичуев: надо страстно и глубоко любить молодежь, чтобы
радоваться и болеть за нее, как Набатников. Он строг и ничего им не
прощает. Может, такая и должна быть любовь?
   "Да!" - ответил бы Вадим, человек, которого это касалось
непосредственно. Он на себе почувствовал силу этой любви, требовательной и
умной. Лишь такую можно оценить по-настоящему.
    
  
 * * * * * * * * * *
  
  
  
 После того как Набатников весьма лаконично определил поведение Медоварова
в палатке медпункта, Толь Толич всем своим видом выражал обиженную
покорность. Хотел было послать жалобу директору института, но побоялся -
зачем ссориться с таким солидным товарищем, как Набатников, - стал
заискивать перед ним, постоянно справлялся о здоровье его супруги, которая
сейчас лечится в клинике (Толь Толичу все было известно), узнавал, нет ли
писем от дочки, как чувствует себя зять-агроном и каковы, по его мнению,
виды на урожай. Толь Толичу на все это было в высшей степени наплевать. Но
как же иначе расположить к себе начальство?
    
 Конечно, во всем была виновата летчица, проклятая девчонка. Впрочем,
ничего особенного не случилось. Кто посмеет обвинить Толь Толича, что он
не заметил какую-то коробку, оставленную техником на площадке! Помощник
начальника экспедиции не приставлен следить за всяким мусором. Короче
говоря, Толь Толич считал эту неприятную историю законченной, отделавшись,
как он признавался самому себе, только "легким испугом", что бывало с ним
не однажды.
   Но успокоился он преждевременно. Накануне того дня, когда должен был
произойти взрыв, уже к вечеру, прибыла комиссия Академии наук. Начальник
экспедиции рассказал им о проделанной работе, показал, где и как
расставлена специальная аппаратура, познакомил академиков с руководителями
исследовательских групп, вместе с ним наметил план дополнительных
испытаний, затем вызвал Медоварова.
   - Попрошу вас, Анатолий Анатольевич, проводить гостей на ночлег. -
Набатников говорил, не поднимая головы от бумаг. - Потом зайдете ко мне.
    
 По тону, каким это было сказано, Толь Толич почувствовал неладное. Может
быть, академики остались недовольны тем, что Набатников плохо подготовил
испытания? Нет, это маловероятно.. Как будто у него все в порядке. Да и
сам Медоваров потрудился на славу, ночей недосыпал, следил за каждой
мелочью. Здесь что-то другое.
   Выполнив приказание начальника, как всегда рассыпаясь в любезностях
перед именитыми гостями, Толь Толич трижды пожелал им доброй ночи и
заспешил обратно.
   Палатка Набатникова находилась в стороне от других. Ее поставили среди
деревьев на склоне горы. Освещенная изнутри, она казалась громадным куском
янтаря.
   Однако Медоварову сейчас не до поэтических сравнений. Ноги не
слушаются, ноют, к горлу поднимается холодная тошнота. Разговор будет не
из приятных.
   - Располагайтесь. - Начальник выжидательно смотрел на Медоварова, пока
тот неловко двигал стул поближе к столу. - Я просил вас дать объяснение по
поводу командировки Багрецова.
   "Пронесло!" - облегченно вздохнув, подумал Толь Толич.
   У него были уже готовы все оправдательные документы; кое-какие из них
пришлось оформлять задним числом, но сделал он это тонко, ни один эксперт
не подкопается. К тому же Медоваров зачислил радиста в штаты экспедиции
гораздо раньше, чем удались испытания его аппаратов.
   - Извольте! - Пожимая плечами, как бы говоря этим, что прощает капризы
своего начальника, Медоваров вытащил из портфеля документы. - При сем
объяснительная записка. Что поделаешь, Афанасий Гаврилович, приходится
оправдываться. Молодые кадры заедаю. Грубая недооценка изобретательской
мысли. Все можно пришить... Врагов и завистников у нас с вами, Афанасий
Гаврилович, немало.
   - Хватает, - просматривая документы, согласился Набатников. - Как и у
всех честных людей.
   Медоваров расцвел, чувствуя в словах начальника если не явное
благожелательство, то по крайней мере уважительное отношение. Главное - в
честности его товарищ Набатников не сомневается. Да и какие могут быть
сомнения, если Толь Толич считал себя человеком чуть ли не хрустальной
чистоты.
   - Да, кстати, о честности, - Набатников отложил в сторону бумаги. -
Хорошо ли вы поступили с Багрецовым?
   - Вы же видите? - Толь Толич внушительным жестом указал на документы. -
Разве этого не достаточно?.. Командировка выписана. Командировочные
выплачены сполна, - наступал он, постепенно наглея, потому что верил в
силу своих бумаг. - Что еще нужно от меня?
   - Честности.
   Набатников сказал это спокойно и холодно. В глазах светилась мудрая
простота и твердая убежденность, что за его спиной стоит коллектив,
общество, от имени которого он сейчас говорит с Медоваровым.
   - Удивляюсь я вам, - обиженно оправдывался Толь Толич. - Из-за
какого-то мальчишки покоя не даете. Ну, каюсь, виноват. Позабыл оформить,
недоучел, недооценил. Подумаешь, преступление! Я двадцать лет на
руководящей работе, заслуги имею, орден, благодарности в приказах.
   Работал заместителем у самого Степана Антоновича, никогда он мою
честность не брал под сомнение.
   - Верю. Она у вас была.
   Медоваров снисходительно хихикнул.
   - Шутить изволите, товарищ начальник. По склонности характера. Да я и
сам посмеяться люблю. Вы не сердитесь, Афанасий Гаврилович, насчет вашего
брата, ученых, много ходит анекдотов. Будто живут они одной наукой, а
жизни настоящей не знают. Да взять хотя бы вас, Афанасий Гаврилович. Была
у вас спокойная жизнь, тихая лаборатория, почет и уважение. Вдруг
назначают вас начальником экспедиции: подписывать приказы да ведомости,
всякие дрязги разбирать. Мы, хозяйственники, к этому делу привычны,
толстокожие. Нас слезами не проймешь, мы людей насквозь видим. Жалобам
тоже не очень верим. А вы никак не можете забыть историю с Багрецовым...
   - Думаю, что и вы ее не забудете, - жестко оборвал его излияния
Набатников. - А теперь к делу. Почему вы оставили радиостанцию на площадке?
   Толь Толич терпеливо, как маленькому ребенку, объяснил:
   - По самой простой причине, Афанасий Гаврилович: радиостанции я не
заметил. Проглядел... Но, простите, - он предупредительно поднял палец, -
это бесхозное имущество, и я не обязан... Даже халатности здесь нет.
   Отнюдь.
   Набатников строго сдвинул брови.
   - Вы хорошо изучили список должностных проступков. Вашего среди них нет.
   Он называется иначе.
   - Недостаточным вниманием? - угодливо подсказал Толь Толич.
   - Нет. Подлостью.
   Медоваров горделиво приподнялся.
   - Надеюсь, что этим закончится наш разговор? Он мне непривычен.
   - Ничего, привыкнете. Правду в глаза далеко не каждый вам говорит.
Лучше подписать приказ о переводе на другую работу, что и сделал ваш
благодетель Степан Антонович. Садитесь.
   - Я ухожу. - Выпятив живот, Медоваров направился к выходу. - У меня
тоже есть человеческое достоинство.
   - Так вот, если оно есть, сядьте и выслушайте, почему ваш поступок
назван подлым. Я отвечаю за свои слова.
   Суровая прямота Набатникова заставила Толь Толича поколебаться. За что
такие нападки? Странно! Ничего особенно предосудительного за ним не
числится. Ну что ж, послушаем.
   Он небрежно опустился в плетеное кресло.
   - Подчиняюсь дисциплине. Вы пока еще мой начальник.
   - Это мне известно. А потому требую правдивого и точного изложения
фактов.
   - Извините, Афанасий Гаврилович, но я же не на суде.
   - Вы считаете, что правду нужно говорить только суду? Оригинальная
мысль! Итак, вы утверждаете, что никакой радиостанции на площадке не
видели?
   Медоваров криво усмехнулся. Опять он за свое. Следователь из
Набатникова не получится, как бы он ни старался. Наивный вопрос. Толь
Толич прекрасно помнит, что когда он обнаружил радиостанцию, то поблизости
никого не было. Ерунда, старается запугать, прижать к стенке. Не на такого
напал, золотко!
   - Знаете ли, Афанасий Гаврилович, - вздохнул он, - давайте покончим с
этим делом, и отпустите меня спать. Еще и еще раз повторяю: не видел я
никакой радиостанции.
   - Хорошо, - глухо проговорил Набатников и протянул Толь Толичу письмо.
- Возможно, оно вам что-нибудь напомнит?
   Письмо было адресовано Пичуеву.
   "Уважаемый Вячеслав Акимович!
   Надя шлет Вам подробный отчет о наших наблюдениях. Первая проба прошла
удачно. Четкость и контрастность хорошие. У меня к вам личная просьба.
Очень беспокоюсь за судьбу радиста экспедиции Багрецова Вадима Сергеевича.
Это мой друг, и с ним обязательно что-нибудь случается. Двенадцатого
числа, перед самым взрывом, телеобъектив показывал подножие скалы. Там
стояли ящики; когда их убрали, я увидел радиостанцию Багрецова. Мы ее
начинали делать вместе, и я ее сразу узнал. Потом я ничего не понял:
какой-то человек в белой гимнастерке потрогал антенну, подвинул батареи и
ушел. Вскоре за радиостанцией прыгнула парашютистка. Зачем это было нужно?
Разве не мог взять ее тот человек, который руководил погрузкой ящиков? Он
же знал, что возле скалы оставалась радиостанция. Все это меня очень
беспокоит. Что случилось с Багрецовым? Почему он не пришел за своим
аппаратом до взрыва? Не был ли он где-нибудь поблизости? Боюсь
предполагать самое худшее. Прошу телеграфировать и извинить меня за эту
настойчивую просьбу. Но дружба есть дружба, и от нее никуда не денешься.
   Простите еще раз...
   Т. Бабкин".
   Передавая письмо Набатникову, Толь Толич притворно вздохнул. Он обладал
редкой выдержкой и умением находить выход из самых опасных положений.
   - Вот именно, - сказал он с грустной улыбкой. - Дружба есть дружба.
Ради нее чего не сделаешь! Ну, да я их не виню. Заблуждение молодости... А
работка, конечно, липовая.
   - Что значит - липовая? О чем вы говорите?
   - А то и говорю, что этой филькиной грамоте грош цена. Разве дружку
можно верить?
   Набатников растерялся. На что уж сильный характер, недюжинный
исследовательский ум, знание людей - все это оказалось сейчас ненужным.
   Все потускнело, попятилось куда-то на задний план, изумленно и неловко
уступая дорогу наглому бесстыдству. Никогда бы не пришло в голову
Набатникову, что у молодых ребят, хороших, или не очень хороших, вдруг
появился нелепый, отвратительный сговор. Но чем чудовищнее, чем грязнее
предположение, тем труднее его опровергнуть. Здесь уже вступает в силу
гнев. Трудно сдержаться, когда грязно и подло из-за угла оскорбляют твою
совесть, твою веру в людей. Но гнев, как известно, плохой советчик.
   Стиснув зубы, боясь проронить злое слово, Набатников сунул руку в
карман, чтобы не выдать ярости лишним движением, и по