Глава 2 

   ЧЕРЕЗ ГОРЫ ВРЕМЕНИ
 
    
 Лева Усиков чувствовал себя невыспавшимся и злым. Во рту даже после
зубной пасты оставалась противная горечь с каким-то металлическим
привкусом, будто лежит на языке позеленевший медный пятачок и его никак не
выплюнешь.
   Он все еще щеголял в малиновых брюках. Митяй отчаялся ему помочь и
всячески ругал товаропроводящую сеть: не заботится она о нуждах
покупателя, не умеют торговать, равнодушные люди. На маленьких пристанях
хоть бы палатки построили, нельзя же за самыми простыми брюками бежать в
поселок. Нельзя потому, что отстанешь, теплоход стоит недолго.
   Ежечасно, выполняя обязанности дежурного вместо больного Жени, которого
ребята решили не беспокоить. Лева включал телевизор.
   Прибегая с пристани, Митяй сразу же заваливался спать. Ему не очень
нравился такой сон "по частям", или, как он говорил, "в рассрочку". Но что
делать? Прошлую ночь дежурил, а днем хотел выручить Левку - нельзя же
выпускать его на берег в цирковой униформе.
   Усиков ничего не видел на экране, кроме пустынной палубы. Никто из
пассажиров не показывался, даже унылый Багрецов исчез.
   С самого раннего утра Лева стоял на носу теплохода и, зевая, бесцельно
смотрел вдаль. Не такое у него было настроение, чтобы восторгаться
волжскими красотами.
   А зря! Даль казалась огромной перламутровой раковиной, н в нее, как в
прозрачный голубоватый туннель, направлялся теплоход. Солнце еще не
всходило, только розовый отсвет дрожал на воде и облаках.
   Вода была неподвижна. Трудно сравнивать ее с зеркалом, вода
представлялась невесомой, как облако, опустившееся на землю. И по этому
облаку, чуть касаясь его поверхности, скользил корабль, шумя воздушными
винтами.
   Как и на той палубе, которая надоела Леве в телевизоре, здесь тоже
никого не было. Пассажиры еще спали. Вышел рыжебородый матрос с ведром и
шваброй. Долго с видимым удовольствием мыл он белый крашеный пол.
   Хлопнула, как выстрел, тяжелая дверь. На палубе показалась высокая
женщина, упрямыми шагами подошла к борту. Лева видел ее издали.
   Темно-синий строгий костюм, русые волосы, стянутые на затылке в тугой
пучок, туфли на толстой подошве и низком каблуке. Все в ее облике говорило
о твердом и, пожалуй, мужском характере.
   Но вот она повернулась к Леве. Нежный, мягкий подбородок, золотистый
пушок на щеках, глаза, прикрытые темными ресницами... Вероятно, ей было
немногим больше двадцати, и Лева вдруг почувствовал - отчего и разозлился
на себя, - что девушка эта не только остановила его внимание, но и
заставила чуть быстрее забиться сердце. Глаза ее были ясными, глубокими.
Она смотрела на него как друг, но друг настойчивый и любопытный.
   - Что такое с вами случилось? - спросила она повелительным, низким,
грудным голосом.
   Лева жалобно сморщился, силясь улыбнуться.
   - Пустяки. Скоро пройдет.
   Пассажирка отошла к скамье и указала на место рядом с собой. Лева
покорно сел несколько поодаль, но та придвинулась, чтобы поближе
рассмотреть его лицо.
   Поднимая воротник и закрывая щеки. Лева виновато рассказал о своих
злоключениях, подчинился ее настойчивости, причем, как потом убедился, это
было очень приятно. По сердцу растекалась ласковая теплота, будто кто-то
нежно гладил его.
   - Бедненький! - Девушка сочувственно вздохнула.
   Не так-то уж плохо чувствовать себя несчастным, когда тебя жалеют. Лева
томно закрыл глаза и тоже вздохнул. Ему захотелось, чтобы девушка опять
сказала какое-нибудь ласковое? слово или, еще лучше, погладила по крашеной
щеке. Но кто познает до конца тайну женского сердца!
   Восемнадцатилетний Левка особенно плохо разбирался в этом, а потому был
крайне удивлен, когда после сочувственного вздоха "бедненький"
   пассажирка вдруг набросилась на него:
   - Не притворяйтесь! Подумаешь, несчастье! Но краска, видимо, стойкая...
   Усиков был совершенно обескуражен. Что это? Злая шутка? Или просто
издевательство? Он старался вести себя по-мужски солидно, как Митяй, и
спокойно заявил, что ему не нравится испытывать стойкость краски на своей
физиономии.
   - Дело вкуса. - Девушка поддерживала этот серьезно-шутливый тон. -
Видела, как вы пускали пузыри в малиновом сиропе.
   - Неправда! На палубе никого не было.
   - Я смотрела из окна каюты на ваш благородный поступок.
   Сквозь пудру на лице у Левы проступили мелкие капельки пота. Сложная
история! Главное все еще оставалось неизвестным: как пассажирка к нему
относится? По-дружески? Или смеется? Поступок называет благородным. Но
разве поймешь по тону, ставится это слово в кавычки или нет? А она уже
забыла о поводе, послужившем началом ее знакомства с Левой, и
разговорилась. Выяснилось, что работает она в лесной авиации, следит за
охраной лесов в одном из районов Северного Казахстана. Дело это очень
любит, хотя ей и приходится трудновато. Дожди, ветры, туманы, необозримые
лесные пространства, где в плохую погоду, даже пользуясь приборами, можно
заблудиться...
   - Значит, вы "воздушный лесник"? - сразу определил Лева ее профессию и
конфузливо спросил: - А как вас зовут?
   - Довольно сложно! Сплошное жужжание. Но я не виновата, родители этого
не учли. Вот и зовусь Зинаидой Зиновьевной. Не правда ли, странное
сочетание?
   - Мне нравится, - искренне сознался Лева. - Если бы я имел право, то...
   называл бы вас сокращенно: Зин-Зин. - Он покраснел, но тут же вспомнил
про свою защитную окраску и успокоился.
   - Ну-ка, скажите еще раз.
   - Зин-Зин... - пролепетал Лева, чувствуя себя очень глупо.
   - Разрешаю, - милостиво согласилась она. - Забавно!
   Усиков облегченно вздохнул. Теперь осталось назвать себя, что он и
сделал незамедлительно.
   На палубе показался Журавлихин. Он оделся потеплее, из-под отворотов
синего пальто торчали концы шерстяной клетчатого шарфа. Лева обрадовался.
Женечка почти здоров, аккуратно причесан и даже весел.
   Так оно и было. Женя вначале лукаво смотрел на млеющего Левку, затем не
мог удержаться от улыбки, наблюдая, как тот церемонно раскланивался перед
незнакомой девушкой.
   - Это ваш друг? - спросила Зина у Левы, чуть заметно кивнув головой в
сторону Журавлихина.
   - Не откажусь, - признался Лева и крикнул: - Женечка, мы тебя ждем!
   - По-моему, я не выказывала нетерпения и никого не ждала.
   - Только потому, что вы еще не знали Женю, - попробовал отшутиться
Левка. - Вот он перед вами, студент-третьекурсник Женя Журавлихин.
   Зина сухо кивнула ему головой. Лева похвастался изобретенным именем
Зин-Зин. Однако разговор не ладился. Если Усиков вызвал, интерес Зины
своим вчерашним поступком, потом рассказом о краске, то Женя казался ей
чересчур обыкновенным, даже скучным. Напрасно Лева старался рассеять это
впечатление, намекал на изобретательские способности Женечки, подчеркивал
какие-то особые достоинства его характера, прежде всего мягкость и
доброту, Зина вяло поддерживала разговор.
   К счастью, Лева вспомнил, что пора уже бежать в каюту - наступало время
передачи "Альтаира".
   Женя и малознакомая ему девушка остались вдвоем. Он был заинтересован
ею, понравилась, правда неизвестно чем. Голос, например, красивый,
глубокий, задушевный какой-то... И Женя подумал, что было бы приятно
услышать от Зины свое имя, не обремененное длинным отчеством, - оно часто
удлиняет расстояние между людьми. Очень жаль, что ей ничего не известно,
чем он живет, чем дышит. Женя раздумывал, не рассказать ли о себе все
хорошее и все плохое. Ведь в наше время не могут существовать
"таинственные натуры", человека надо видеть сразу. Причем это не должно
быть вызвано особой проницательностью, человеческая душа, если нет в ней
злобы и зависти, всегда открыта для друзей.
   Журавлихин не соглашался со многими ребятами, что только с близкими
друзьями можно говорить откровенно. Перед ним сидит его сверстница,
девушка с открытым, ясным лицом. На скромном костюме блестит комсомольский
значок. У нее интересная и смелая профессия. Явно выражено отношение к
поступкам людей, в чем Женя убедился из рассказа Левы о том, как Зин-Зин
первой подошла к нему. Почему же - если она, конечно, не воспротивится -
не рассказать о себе? А как хорошо, когда знаешь своего собеседника, его
мысли, желания, мечты!
   - Как вы думаете, Зин-Зин, полезно это или нет? - медленно, словно
выискивая особенно точные слова, начал Женя. - Если человек, считая
большинство окружающих за своих друзей, при первой встрече с кем-нибудь из
них подробно рассказывает о себе? Этим он как бы облегчает сложную задачу
узнать друг друга. Скажем, в дороге встретились два человека. Они даже
симпатизируют друг другу. Ведь бывает же так? Каждому хочется
познакомиться ближе. Уходят часы на осторожные вопросы, положенные по
этикету, или, вернее, кем-то выдуманной условности. А чего проще - взял бы
да и рассказал о себе...
   Зина нетерпеливым движением поправила волосы на затылке и спросила:
   - Хотите показать на примере?
   - Если вас интересует.
   - Мысль довольно оригинальная. - Зина улыбнулась уголком рта. - Но,
извините, мне скучно читать анкеты. Это страшно! Ведь по вашему проекту,
если его представить в развитии, каждый пассажир будет раздавать соседям
по купе отпечатанную под копирку автобиографию. "Родился в тысяча
девятьсот таком-то году. Учился там-то"... - Она рассмеялась и укоризненно
взглянула на Женю.
   А он даже в мыслях не мог допустить, что Зин-Зин так зло высмеет его
искренние убеждения, касающиеся, говоря официальным языкам, совершеннейшей
необходимости устранения нелепых условностей в общении между людьми.
   - Конечно, бывают эгоистические натуры, которые мало интересуются
человеком, - вскользь, так между прочим, промолвил Журавлихин и вдруг
оживился: - Вы не знаете профессора Набатникова? Едет на нашем теплоходе.
Так вот он говорит, что нет ничего интереснее изучения человека. А сам он
физик.
   - Кто же против этого спорит! Я тоже хочу изучать людей, но не по
анкетам, а в жизни, по их поступкам и поведению. Мне нравится открывать в
человеке его лучшие душевные свойства... Ведь они не всегда бросаются в
глаза. Настоящие люди скромны.
   - Спасибо за напоминание, учту на будущее. - В голосе Жени
почувствовалась обида.
   - Оставьте свою персону в покое, - примирительно сказала Зина. - Я
говорю о принципе, а не о личности. Предположим, из вашего рассказа я
узнала, где вы родились, где учились. Мы молоды, поэтому и биографии наши
похожи, как две капли воды. Когда заполняешь анкету, иной раз обидна
бывает: ведь чуть ли не в каждой графе приходится ставить коротенькое
слово "нет".
   Но все же биографии студента Журавлихина и Зины были не похожи. Зина
Аверина окончила десятилетку, потом работала в цехе на Горьковском
автозаводе. Жизнь сложилась не легко. Отец погиб на фронте, мать
пенсионерка. Надо было воспитывать младшую сестренку. Пришлось бросить
мысль о дальнейшем учении. Зина посещала аэроклуб, мечтала поступить в
авиационный институт. В прошлом году, после смерти матери, пошла в летную
школу, успешно окончила ее и подучила назначение. Сейчас Зина возвращалась
из Горького, где проводила отпуск с сестрой. Девочка училась в ремесленном
училище. Кроме нее, у Зины никого не было. Всю нежность и теплоту
нерастраченных чувств она отдавала сестренке. Часто писала ей, посылала
подарки, книги и хоть издалека, но следила за ее учением. В письмах она
расспрашивала о подругах, советовала и приказывала. Девочка слушалась
беспрекословно, любила ее не просто как старшую сестру, а больше - как
мать.
   Юркий, точно мышонок, из двери выскочил Усиков. Он был очень удивлен,
заметив, что Женя так быстро освоился, сидел рядом с малознакомой
пассажиркой и, опустив глаза, буквально таял, как сахар в стакане.
   - Простите, Зин-Зин, у нас срочное дело, - сказал Лева насмешливо и
потянул Журавлихина за рукав. - Тебя... это самое... академик зовет.
   - Я сейчас, - уже на ходу бросил Женя. - Мы продолжим наш разговор. -
И, шагая по длинному коридору, спросил у лукавого Левки: - Какой академик?
   Афанасий Гаврилович - профессор. Кто меня может звать?
   - А вот увидишь.
   В каюте, низко склонившись над экраном, сидел профессор. Заметив
Журавлихина, молча встал и уступил ему место.
   - Доброе утро! - приветствовал его Женя. - Нет, уж вы, пожалуйста,
сидите.
   - Не люблю мешать экспериментам, - возразил Набатников. - Садитесь.
   Это предложение было очень кстати. Женя взглянул на экран и невольно
сел - подкосились ноги.
   Перед ним была Надя. Как из окошка, протягивая руку вперед, она звала
Женю, морщилась, что тот медлит, не понимает ее, грозила пальцем, сдвигала
брови и всем своим видом выражала крайнюю степень недовольства.
    
 - Так его, "академик", так! Есть за что! - подбадривал ее Лева, радуясь и
хлопая в ладоши над самым ухом Журавлихина.
   Женя опешил. Казалось, что все это было похоже на мистификацию, однако
передача шла четко и ясно, будто Женя принимал ее в Москве. Надя замахала
рукой, точно хотела отогнать Журавлихина: уходи, мол, не мешай смотреть
другим!
   Лева слизнул улыбку.
   - Обиделась. Правильно сделала.
   Экран погас, а Женя все еще смотрел на темное стекло.
   - Ага, задумался Женечка? - подсмеивался Левка. - Иди, иди! На палубе
тебя ждут.
   Афанасий Гаврилович с улыбкой посматривал то на одного, то на другого,
желая определить, в чем упрекает Усиков своего друга.
   - Вам она знакома? - спросил у Журавлихина профессор, указывая на
потухший экран.
   - Еще бы! - ответил за него Левка, прыснул и зажал рот.
   Даже серьезный, спокойный Митяй, которого обычно трудно рассмешить, и
тот отворачивался, чтобы не заметили его улыбки.
   А Журавлихин думал о Наде. Нет, не о ней как о таковой, а об ее
изображении, вопреки всем законам науки появившемся на экране передвижного
телевизора в тысяче километров от Москвы. Пренебрегая условиями
распространения радиоволн, забыв, что Московский телецентр обычно не
принимался в этих краях, тем более с такой четкостью. Женя с трудом, но
мог допустить, что принята работа именно этого телецентра. Но ведь это
абсурдно, так как во время передачи к аппарату не подходят случайные люди,
не машут перед объективом руками. А Надя вела себя как дома, что-то
кричала, кому-то грозила. Получается несусветная чепуха, в которой
невозможно разобраться.
   Все эти соображения он высказал Набатникову, сознательно не замечая
развеселившегося Левку. Тот нетерпеливо подпрыгивал на месте - страшно
хотелось поделиться своим мнением.
   - Нашли с кем советоваться! - добродушно проговорил профессор. - Я в
ваших радиоделах мало смыслю, но думаю, что в институте, где занимаются
телевидением, найдется не один передатчик. Наверное, вы его и принимали.
    
 Митяй и Лева сразу же согласились с этим предположением, но Женя возразил:
   - У лабораторных передатчиков ничтожная мощность. А мы абсолютно четко
видели... - он хотел сказать "Надю", но в присутствии профессора
воздержался, - видели лаборантку, - продолжал он, считая подобное
определение более подходящим. - У меня такое ощущение, что передатчик
находится рядом.
   - У страха глаза велики, - съязвил Лева.
   Женя насторожился:
   - Что ты хочешь этим сказать?
   - Да так просто, к слову. Вряд ли Надя проводит опыты на нашем
теплоходе.
   Уши Жени налились краской, хотел отчитать Левку, не постеснявшись даже
Афанасия Гавриловича, но, призывая на помощь здравый смысл и рассуждая
спокойно, начальник поисковой группы не нашел в поведении товарища Усикова
никакого нарушения дисциплины. Что же касается морально-этических норм,
которые всегда волновали Журавлихина, то и здесь трудно было придраться.
Единственно, в чем следовало бы Усикова упрекнуть, - это в отсутствии
такта - для молодого человека вещи тоже не бесполезной. Когда страдает
твой близкий друг, веселость ни при чем.
   Наконец-то Женя понял, как называется поведение Левки: он просто
нетактичен.
   Хотелось все эти довольно туманные понятия - тактичность, чуткость,
хорошая зависть и плохая, все, над чем не один раз задумывался Журавлихин,
- пересортировать, разложить по своим местам. Но это невозможно, так же
как из многих смешанных на палитре красок выделить необходимые тебе цвета.
А поэтому жить очень трудно, обязательно будешь спотыкаться и в кровь
разбивать себе нос.
   Женя обещал Зине скоро вернуться.
   - Идемте на палубу, Афанасий Гаврилович, - предложил он. - Изумительное
утро.
   - Бегите! Мы потом появимся. Надо письмо составить вашему краскодеятелю.
    
 - А как же я? - Журавлихин спросил об этом из вежливости, зная, что у
Митяя был готов полный текст письма с изложением проекта фильтра.
   - За вами, Женечка, окончательная редактура, - сказал профессор. - А
пока гуляйте. Мне тоже еще надо шагать. Утренняя гимнастика - пять
километров.
   Афанасий Гаврилович жаловался студентам, что на палубе негде
развернуться, - привык ежедневно пешком ходить на работу и редко
пользовался машиной. Ничего не поделаешь, возраст требует. Коли сидишь на
месте, прибавляется лишний жирок. Даже на теплоходе приходится помнить об
этом.
   Некоторым солидным пассажирам было странно видеть и утром и вечером
быстро шагающую фигуру профессора. Но это его не смущало. Пусть следуют
хорошему примеру, - куда полезнее, чем целыми сутками играть в преферанс!
   Вчера поздним вечером шагал он уже не один. По правую руку уверенно
печатал свои тяжелые шаги Митяй, а слева семенил Лева.
   - Обратите внимание, - профессор указывал на стекла салона; за ними в
густом табачном дыму маячили какие-то расплывчатые фигуры. - Это так
называемые отдыхающие. Едут до Ростова и обратно. Оторвите кого-нибудь из
них от карт и спросите: где он находится, день сейчас или ночь?.. Не
скажет, клянусь вам, не окажет. Теплоход дойдет до Ростова, возвратится в
Москву, и у Химкинского вокзала эти горе-путешественники опросят:
   "Как, уже приехали? Чудесно убили времечко".
   Профессор говорил с нескрываемой издевкой. Ему было и обидно и жалко
этих людей, которые не умеют отдыхать, но больше всего он ненавидел их
равнодушие. Нельзя, совестно отгораживаться от беспокойного и в то же
время прекрасного мира толстыми стеклами салона. Сквозь них не доносятся
ни гудки буксиров, ни шум лебедок на пристанях, ни многоголосый говор
пассажиров.
   Журавлихин еще не спал, когда Афанасий Гаврилович зашел его проведать.
   Это было вчера ночью. Профессор не мог утаить радости от друзей,
рассказывая Жене и прибежавшим к нему Митяю и Левке о своей победе.
   Талантливый ученый, доктор физических наук, совершенно серьезно
говорил, что сейчас он себя чувствует, будто после особенно удачного
эксперимента: удалось "расщепить, как атом", абсолютно неделимое ядро
заядлых преферансистов. Двое из них, увлеченные разговором с профессором,
незаметно для себя прошагали по палубе семь километров.
   Митяй внимательно, как всегда, слушал Афанасия Гавриловича, однако на
губах его блуждала снисходительная улыбка. Это не укрылось от рассказчика.
Взглянув на Митяя, Набатников спросил.
   - Узнали старого знакомого?
   - Какого знакомого? - Улыбка сразу слетела, Митяй виновато потупился.
   - Чудака профессора. Встречались в фантастических романах.
   .В тесной каюте стало особенно жарко. Женя опустил голову, жар приливал
к щекам. Действительно, не только Митяй, но и он сам почему-то подумал об
этом, хотя поведение профессора казалось ему вполне естественным и
благородным.
   - Признайтесь, - отечески поглядывая на ребят, говорил Набатников, -
вы, наверное, считаете, что не пристало серьезному ученому заниматься
такими пустяками. В самом деле, зачем ему нужно было расстраивать компанию
безобидных картежников? Каждый отдыхает по склонности характера. А мне их
жалко.
   Лева теперь был окончательно убежден, что нет на свете ничего более
позорного, чем равнодушие. Страшно найти в себе это подленькое, грязное
чувство. "Инспектор справедливости" победоносно смотрел на друзей.
   А профессор говорил увлеченно и страстно, бу