игналы,
напоминая дежурным, что все аппараты включены и готовы к действию. На
щитах усилителей, на передатчиках, на специальных приемниках и пульте
управления горели самоцветы - зеленые изумруды, темно-красные гранаты,
желтые топазы и голубые аквамарины.
   Все это было знакомо Наде. Она не раз бывала в телевизионной студии, из
зала аппаратной смотрела сквозь стекло вниз, где под ярким светом
прожекторов шел концерт или спектакль. Так же горели сигнальные огоньки.
   Так же, словно на капитанском мостике, стоял режиссер и в микрофон
отдавал приказания.
   Здесь командовал инженер Дерябин.
   - Все готово? - спросил он, оглядываясь.
   Из репродуктора послышался глухой голос Пояркова:
   - Ждем сигнала.
   Надя увидела из окна, как под самым диском на башенке вспыхнуло зеленое
кольцо. Загудела сирена. Дерябин нажал пусковую кнопку. Красные огни диска
отделились от земли и помчались вверх.
   Гудение прекратилось как-то вдруг, настала такая тишина, что слышно
было легкое поскрипывание новых сапог Бабкина.
   На цыпочках он подошел к телевизору, у которою дежурила Надя, и сказал
тихо, но внятно:
   - Настройте на Москву. С этого начинаем.
   Перед Надей лежала отпечатанная на машинке программа испытаний. Бабкин
не ошибся, прежде всего нужно было проверить дальность телепередачи из
Москвы. На экране мерцала знакомая всем телезрителям испытательная
таблица. Путь ее стал необычным - из Московского телецентра она
принималась наверху, в диске, а оттуда, уже на другой волне, передавалась
вниз.
   Надя краешком глаза следила за Вячеславом Акимовичем (торчит на затылке
упрямый хохолок). Инженеру было неловко, не по себе как-то. Раньше Надя
ему нравилась. Она это быстро заметила и захотела присоединить его -
достаточно уважаемого, серьезного человека - к отряду своих многочисленных
поклонников, среди которых были мальчишки вроде Багрецова. Пренебрегая
условностями - как-никак, а Надя работала у него в лаборатории, - Пичуев
несколько раз, будто бы по пути, отвозил ее домой, изредка катал по
Ленинградскому шоссе. На этом все и закончилось.
   Кокетливое непостоянство Нади раздражало Пичуева. Разговаривая по
телефону с каким-нибудь мальчишкой, она сверкала глазами: смотрите, мол,
Вячеслав Акимович, сколько у меня поклонников, а я никого из них не
выделяю, для меня все одинаковы. "Ах, одинаковы? - возмущался Пичуев. -
Пожалуйста! Но я не хочу быть этим одинаковым. Для меня все люди разные.
   Среди них есть и любящие женщины и пустые кокетки". Любящих он пока еще
не встречал, а Надя никогда бы не вошла хозяйкой в его сердце, и не быть
ей хозяйкой в его доме. Кстати, Надя об этом и не думала, пока ей
нравилась девичья власть над своими друзьями. Это так интересно!
   Медленно вращая ручку на пульте управления, инженер настраивал
приемник, который находился за много километров отсюда, плавал где-то в
ночном небе.
   У Нади - на контрольном телевизоре таблица исчезла, и на экране
появилось название нового фильма. Как далеко будет видна Москва? Эта мысль
сейчас тревожила не только Надю и Вячеслава Акимовича (у него дрожали
руки, когда он настраивал "летающий приемник"), она не давала покоя и
Дерябину, дежурным техникам и даже Пояркову, хотя его гораздо больше
интересовала "проблема потолка" облегченного диска, - сейчас он поднялся с
меньшим запасом горючего.
   Поярков уже успел прибежать на командный пункт и в данную минуту следил
за перьями записывающих приборов. Прикуривая одну папиросу от другой, он
нервничал больше всех. Показания радиовысотомера ему не нравились - диск
поднимался слишком медленно.
   Но посмотрите на Бабкина! Он холоден, совершенно невозмутим, и на лице
точно написано: "Да, конечно, все это интересно, однако не забудьте - ведь
это предварительные испытания". Больше того, он считал, что сегодняшний
опыт представляет собой лишь теоретический интерес, а настоящие дела
начнутся после дополнительного оборудования "Большого Медведя". (Вполне
понятно - вариант ј 2, Т. В. Бабкина.)
   Прошло полчаса, а звонков с контрольных пунктов еще не было. Ленинград
и Киев молчали, хотя с минуты на минуту ожидались их собственные передачи.
   Пичуев во всем винил дежурных: сидят, бездельничают, клюют носами или
попросту не умеют настроить телевизор на нужную волну. Безобразие!
   Но вот зазвенели отчаянные звонки сразу двух телефонов. Они как бы
пытались оглушить друг друга, перекричать: "Я первый!", "Нет, я первый!"
    
 Надя бросилась к телефонам. Одна трубка выскользнула, другая запуталась в
шнуре. Надя волновалась и не могла с ними справиться. Спасибо, помог
Тимофей.
   - Бабкин у телефона, - сказал он по привычке, как у себя в лаборатории.
   - Ленинград? - Видно прекрасно?.. Так и должно быть. Что?.. Ничего
особенного, говорю...
   К телефону подбежал Пичуев, спрашивал, размахивая очками.
   - Какая напряженность поля?.. Четкость? Контрастность? Начинайте свою
передачу!
   Надя разговаривала с Киевом.
   - Прием устойчивый? - допытывалась она. - При чем тут Одесса?.. Звонил
любитель? Удивительно. Львов? Опять любитель?
   Вскоре позвонил дежурный из Московского радиоклуба и сказал, что в
Свердловском радиоклубе только что было принято звуковое сопровождение
телепередачи, о чем они и сообщают по радио. Кроме того, получены
радиограммы из Астрахани и Вологды. Принималась работа Московского
телецентра. Громкость великолепная, устойчивость идеальная.
   Значит, это не случайный каприз ультракороткой волны, отраженной от
облаков, такую волну иногда принимали любители. Нет, это вполне
закономерное явление, чего и добивался Пичуев.
   А Бабкин, заложив руки за пояс, солидно расхаживал по залу и чувствовал
себя именинником. Все, что получено инженерами, все эти великолепные
дальности, надежность, устойчивость и прочие технические достижения, - не
что иное, как удобрение, благородный суперфосфат, введенный в почву, где
вырастет и пышно расцветет новая идея Бабкина. Сам Борис Захарович ее
одобрил, а он не ошибется и тем более не похвалит зря.
   Телепередачи из Ленинграда и Киева принимались так же хорошо, как и
Москва у них. Впрочем, это определение ничего не говорит об успехе
испытаний. Лучше всего сказать, что московские телезрители не нашли бы
разницы между местной и иногородней передачей.
   Тут возникло несколько недоразумений. Настоящие любители, одержимые
страстью к переделкам своего телевизора, никогда не бывают довольны
качеством изображения. Они если и смотрят программу, то не совсем обычно,
- ставят аппарат на бок, чтобы можно было покопаться внутри, залезть в
него с паяльником и отверткой. А, как известно, таких любителей в Москве
много; поэтому не случайно некоторые из них, изменяя волну телевизора,
принимали передачу непосредственно с диска, причем в полной уверенности,
что Московский телецентр начал передачи третьей, четвертой, а возможно и
пятой программы, то есть на разных волнах.
   Дежурный в аппаратной телецентра не успевал отвечать на звонки.
   Радиозрители радовались: еще бы, теперь большой выбор программ.
   Когда же любители узнали, что ими была принята не Москва, а Ленинград и
Киев, то это не только их еще больше обрадовало, но и привело в смятение,
что сразу отразилось на работе московской телефонной сети. К удивлению
связистов, вдруг в эти спокойные поздние часы кривая телефонных
переговоров резко скакнула вверх, примерно так же, как в новогоднюю ночь
или накануне майских и октябрьских праздников.
   Радиозрители беспрерывно звонили друг другу - отныне начинается новая
эра телевидения.
   Но каким путем добились на телецентре столь невероятного увеличения
дальности? Ведь это прыжок через сотни километров. Кабели проложили?
   Радиорелейную линию построили? Никто ничего не знал.
   Разговаривая по телефону с дежурным телецентра, Бабкин подумал, что
многие телевизионные болельщики сегодня ночью не уснут. "Не слишком ли
рано мы их обнадежили?" - сомневался он, но, взглянув в окно, где сияла
кастрюля "Большого Медведя", успокоился. Скоро будет испытана новая
система.
   Успехи, как говорится, окрыляют. Поэтому, не дожидаясь конца передачи
из Киева, Вячеслав Акимович решил попробовать принять какую-нибудь дальнюю
телевизионную станцию.
   Перед ним на панели, покрытой серо-голубым кристаллическим лаком,
выстроились в ряд переключатели и цветные ручки дистанционного управления
"летающим приемником". Можно было выбирать любую волну, изменять число
строк и частоту синхронизации, то есть настраиваться на любые европейские
телевизионные станции. Некоторые из них работают при меньшем количестве
строк, то есть передают с меньшей четкостью, чем наши. Приемник,
поставленный Пичуевым в диск, вовсе не рассчитывался на телевизионные
стандарты Европы и США, он предназначался для других экспериментальных
целей. Смешно было думать о приеме Нью-Йорка или даже Парижа на советской
территории. Однако Пичуеву все-таки хотелось попробовать.
   Он посмотрел в справочнике, на каких волнах работают западноевропейские
телецентры. Может быть, удастся принять программу, например, из Западной
Германии?
   Осторожно, стараясь не пропустить станцию, поворачивал он ручку
настройки, чувствуя себя будто в кабине летающей лаборатории, которая
поднялась сейчас на высоту около восьмидесяти километров. Если бы не
туман, всегда окутывающий нашу планету, то с этой высоты, как
представлялось Пичуеву, он смог бы увидеть огни далекого германского
города.
   Из репродуктора, теснясь и догоняя друг друга, вырвались скрежещущие,
монотонные звуки. Инженер настроился поточнее. Вероятно, это сигналы
изображения. Нет, оказывается, это музыка. Правда, для нормального
человеческого уха она по меньшей мере странная, но Вячеслав Акимович
выносил ее стоически, зная, что после музыкального вступления начнется
передача кинохроники, о чем предупреждали ползущие по экрану надписи.
   Оркестр неистовствовал. Ритм постепенно учащался. Грохотала и
скрежетала шаровая мельница, будто перемалывала оконное стекло. Ревели
сирены, трещали пулеметные очереди, визжала пила, вдребезги разбивались
тарелки.
   Можно было бы приглушить этот отчаянный концерт, но инженеру хотелось
проверить, не появляются ли на экране темные полосы при громких звуках.
   Ему казалось, что телевизионная станция, которую он сейчас принимал,
недостаточно хорошо спроектирована и настроена - слишком близки волны
звука и изображения.
   А джаз продолжал перемалывать стекло. На этом сумасшедшем звуковом фоне
слышался предсмертный визг поросенка. Ему вторили обезумевшие кошки, -
похоже на то, что тромбонисты и скрипачи выкручивали им хвосты. Жалобный
голосок флейты тщетно пытался прорваться сквозь грохот и вой, наконец
затих.
   Раздвинулся занавес, и на туманном экране материализовался дух. Испитое
лицо с глубоко запавшими скулами, провалившимся ртом напоминало муляж,
картонный череп; казалось, даже видны пружинки, придерживающие нижнюю
челюсть. Вот она опустилась вниз, и человек заговорил. Голос у него был
тусклый, скрипучий.
   - Леди и джентльмены, - сказал он, - продолжаем нашу программу. Сейчас
вы увидите только что доставленную из Штатов интереснейшую кинохронику.
   Наш корреспондент побывал на юбилее одного из старейших университетов.
   Праздник привлек многочисленных гостей. Все они восхищались студентами,
показавшими шедевры остроумия и изобретательности. Вы увидите чудеса
непосредственности и веселья, лишний раз подтверждающие неоспоримые
достоинства американского образа жизни. Посмотрите на наших веселых
парней, - похоронным голосом продолжал диктор. - Они умеют развлекаться.
    
 Вячеслав Акимович хорошо понимал английскую речь ведущего программу, но
его самого понять не мог. Пустые глаза ничего не выражали. Слова - чужие,
он мусолил их, еле ворочая языком. Смотрите хронику, джентльмены, а мне
все это надоело до смерти. Наконец он исчез, уступив место юбилярам.
   Да, веселые парни умели развлекаться. Когда-то их предки в ковбойских
шляпах, далекие от "шедевров остроумия", довольствовались примитивным
тиром, где нужно было попасть мячом в пасть картонного льва, бросали
кольца на стену с нумерованным крюками, играли в кегли, вертели стеклянные
"колеса фортуны" с лотерейными билетиками, выигрывали иногда индюка, а
чаще всего дрянную свистульку.
   Прошли времена детских удовольствий. Остроумные потомки нашли новое
развлечение. Нет, не в картонные маски они будут бросать мячи, а в живое
человеческое лицо. Да что там мячи! Это больно, если попадешь в нос, но
зрителям не очень смешно, а тому, кто подставляет физиономию, ничуть не
обидно. Нужно другое, повеселее. Например, шлепать по лицу сырым тестом.
    
 Такую игру американских студентов видели сейчас советские люди на экране
телевизора. Среди них находились и бывшие студенты, теперь инженеры -
Пичуев, Дерябин, Поярков, лаборантка Надя и студент сегодняшний - Тимофей
Бабкин.
   На глазах у тысяч гогочущих зрителей веселые упитанные парни в коротких
штанах бросали куски теста в мишень. Это широкий щит, в котором вырезана
дыра; кругом нее нарисованы кольца, как на настоящей мишени; дыра является
центром, или, как говорят, яблоком.
   Надя не поверила своим глазам и вплотную приблизилась к экрану. В
темном отверстии то появлялось, то исчезало залепленное тестом девичье
лицо.
   Вот его показали крупным планом. У девушки дрожал подбородок, от боли и
унижения плакала она, размазывая по щекам слезы и тесто. Бросок, другой,
третий... На звонкую фанеру шлепаются тяжелые куски. Мимо. Опять мимо.
   Щит вздрагивает. Но вот комок теста заклеивает правый глаз живой мишени.
   Плачущий крик тонет в одобрительном свисте и реве зрителей.
   Но плакала не только она. Вячеслав Акимович изумленно обернулся.
   - Что с вами, Надюша?
   - Не могу смотреть, - сморкаясь в мокрый платочек, говорила Надя. -
Зачем же так издеваться ужасно!
   Все существо Нади кричало от боли. Привыкшая с детства к уважению
человеческого достоинства, воспитанная советским обществом, где женщина
пользуется особым вниманием и заботой, Надя не могла примириться с мыслью,
что на земле есть люди, которые забавляются публичным избиением плачущей
девушки. Наверное, это какая-нибудь бедная студентка, ей нечем жить, вот
она и решилась ради грошей стерпеть обиду и унижение. Неужели ее никто не
пожалеет? Какая страшная забава!
   Веселый праздник продолжался. Надя вытерла слезы и увидела на экране
уже не одну, а несколько десятков играющих студенток. По всей вероятности,
игра им нравилась, хотя, с точки зрения нормального человека, она должна
бы вызывать совсем противоположные чувства.
   Студентки в купальных костюмах, клетчатых и полосатых, разделились на
две команды. В руках у них были ведра с мучной болтушкой. Свисток - игра
началась. Студентки бросились друг на друга и, черпая помои
разливательными ложками, выплескивали их в улыбающиеся физиономии
соперниц. Жидкость, как сметана, стекала по завитым локонам, ползла по
щекам, превращая красавиц мисс в жалкое человеческое подобие.
   Клетчатые не выдержали. Ряды их дрогнули, смешались. Полосатые с диким
визгом накинулись на противника, опрокидывая ведра на их головы.
   - Тоже хорошо! - пробурчал Тимофей.
   В репродукторе снова послышался скрежет и звон стекла. Как это ни
странно, но из этих вовсе не музыкальных звуков возникало что-то
напоминающее марш гладиаторов. Перед зрителями торжественно
продефилировали парни в трусах и лихо заломленных одинаковых шапочках.
   Впереди шагала длинноногая девица в темных очках, приветственно
помахивая рукой в ответ на рукоплескания и веселые выкрики студентов.
   Диктор радостно объявил о любимой игре юбиляров.
   - "Мучной крем!" Наши веселые парни с математического факультета
показывают чудеса силы и ловкости. Студентка философского факультета мисс
Лоис Пфефер - их достойная соперница.
   Надя подумала, что наконец-то нашлась хоть одна девушка, которая сумеет
постоять за себя. Она не похожа на покорную жертву, вроде живой мишени или
истерических мисс, обливаемых помоями. Интересно, в чем же заключается
игра веселых математиков и будущего философа? Мучной крем?
   Неужели опять то же самое?
   Математики подошли к квадратной яме, наполненной грязью, столкнули туда
философа в очках и с хохотом бросились к ней.
   Вначале ни Надя, ни Тимофей, ни другие наши зрители ничего не могли
понять. Взлетают брызги, слышатся крики. Игроки превратились в грязных
земляных жаб. У философа слетели очки. Мисс отчаянно отбивается и
старается попасть пальцем в глаз кому-нибудь из рьяных противников.
   Это было похоже на сумасшествие. Какая уж тут веселая игра! Но нет,
диктор услужливо объявил, что для нее существуют правила. В течение пяти
минут парни должны успеть набить грязью рот мисс Лоис Пфефер. Мисс имеет
право пользоваться всеми доступными ей методами самозащиты.
   Она так и делала. Одному волосатому математику, похожему на гориллу,
разорвала рот, отчего веселый парень вышел из игры. Его показывали как
героя, и герой этот позировал перед киноаппаратом, зажимая грязной рукой
сочившуюся кровь.
   - Может быть, довольно? - спросила Надя, дотронувшись до плеча
Вячеслава Акимовича.
   Он щелкнул переключателем.
   - Поищем другую станцию.
   Глядя на экран, Надя опустила подбородок на крепко сжатые кулачки,
следила за настройкой: не появится ли новое изображение? Вероятно, сейчас
работает Лондон. Почему бы не принять его передачу? Но девушка еще не
успела опомниться от виденного.
   - Вячеслав Акимович, неужели это правда? Разве это студенты? Просто не
укладывается в сознании.
   - А в чем вы сомневаетесь? Не беспокойтесь, они на себя наговаривать не
будут. - Пичуев внимательно рассматривал бегающие на экране строки. - Все,
что вы здесь видели, я читал в их журналах, когда интересовался
организацией американского телевидения.
   - Да, я и в наших журналах о многом читала, - согласилась Надя. - Но
ведь очень трудно представить себе всю эту мерзость. А какое отношение к
девушкам! - возмущалась она, чувствуя себя оскорбленной за все девичье
население земного шара. - Для этих "рыцарей" нет ничего святого!
   Бабкин усмехнулся. Конечно, поведение их отвратительно, но
Колокольчикова девица избалованная, привыкла к благоговейному поклонению
Димки. Он действительно молится на нее. А это тоже ни к чему, другая
крайность...
   Борис Захарович и Поярков лишь издали могли наблюдать за экраном, так
как находились у пульта управления диском, следили за показаниями приборов
и телеметрических установок. Диск продолжал подниматься вверх.
   Подойдя к телевизору, где Пичуев перестраивался на другую станцию,
Борис Захарович вмешался в разговор:
   - Чему вы, девушка, удивляетесь? - он повернулся к Наде. - Это их
обычная система воспитания.
   - Опять американская хроника, - недовольно сказал Пичуев, настроившись
на Лондон.
   - А почему бы ее не увидеть у англичан? - иронически спросил Дерябин. -
Посветлее нельзя?
   Вячеслав Акимович увеличил яркость изображения.
   Вероятно, какой-нибудь конгрессмен, худой, с выступающей вперед
челюстью, с темными мешками под глазами, произносил очередную речь. Губы
его презрительно сжимались после каждой фразы. Иногда он молитвенно
поднимал глаза к небу, словно призывая его в свидетели, но оттуда слышался
не тихий божий глас, а рев ракетных самолетов.
   Нет, это только показалось Пичуеву, самолеты рычали позже, когда на
экране появились кадры военной хроники. Где это только происходило,
неизвестно. Мало ли куда посылаются американские самолеты. Возможно, это
старая хроника из Кореи... Затемнение. Ночное небо. По нему скользит
светящаяся точка. В репродукторе барабанная дробь, как в старом цирке
перед "смертельным" номером. Ослепительная вспышка, грохот взрыва.
   Рушатся дома, стены лижут языки пламени. Трупы, стоны раненых.
   Отчаянный, леденящий душу женский крик. Летчик улыбается.
   И сразу, без всякого перерыва, очередной американский боевик. Спящий
дом. Свет луны падает на паркет.