подстеречь  этот  момент   усталости,
предсказанный ей священником, и поднимала тогда голос в  защиту  детей.  Она
довольствовалась просьбой разъехаться домами, не  требуя  разрыва  сердечной
близости.
   В жизни такого рода безвыходные положения не  кончаются,  как  в  книгах,
смертью или искусно подстроенными катастрофами; они кончаются гораздо  менее
поэтично - отвращением, увяданием всех цветов души, привычкой к пошлости,  а
очень часто - и новой страстью, лишающей женщину того уважения,  которым  ее
обычно окружают. И вот,  когда  к  здравому  смыслу,  законам  общественного
приличия, семейным интересам, всем элементам того, что в  эпоху  Реставрации
называлось общественной  моралью  (из  нетерпимости  к  слову  "католическая
религия"), прибавляется еще боль слишком острых  обид;  когда  усталость  от
беззаветной преданности превращается в изнеможение; когда  чересчур  жесткий
удар - одна из тех низостей, что разрешает себе мужчина только по  отношению
к женщине, господином которой он привык  себя  чувствовать,  положит  предел
разочарованию и отвращению, - тут-то и  наступает  пора  явиться  настоящему
другу, приносящему исцеление. Поэтому г-же Пьедефер не  пришлось  употребить
слишком много стараний, чтобы сорвать повязку с глаз дочери. Она послала  за
г-ном де Кланьи. Он довершил дело, убедив г-жу де ла Бодрэ,  что,  если  она
откажется от совместной жизни с Этьеном, муж оставит ей детей, позволит жить
в Париже и вернет ей право распоряжаться ее "личным" имуществом.
   - Какая жизнь вас ждет! - воскликнул он. - Действуя осторожно, с  помощью
людей набожных и добрых,  вы  будете  иметь  салон  и  снова  завоюете  себе
положение. Париж - не Сансер!
   Дина поручила г-ну де Кланьи завязать с ее мужем переговоры о примирении.
Г-н де ла Бодрэ удачно продал вина,  продал  шерсть,  реализовал  запасы  и,
ничего не говоря жене, явился в Париж, чтобы употребить двести тысяч франков
на покупку прелестного особняка на улице Аркад, дешево доставшегося ему  при
ликвидации пошатнувшегося крупного состояния одной аристократической  семьи.
Он состоял с 1826 года членом генерального  совета  своего  департамента,  к
тому  же  платил  десять  тысяч  франков  налогов  и  вдвойне   удовлетворял
требованиям нового закона о пэрстве. Незадолго до всеобщих выборов 1842 года
он выставил свою кандидатуру в депутаты на  случай,  если  не  будет  сделан
пэром Франции. Он хлопотал также о получении титула графа  и  о  пожаловании
его в командоры ордена Почетного легиона. В отношении выборов  у  него  были
все основания рассчитывать на поддержку сторонников династии Орлеанов. Таким
образом,  в  случае,  если  бы  г-н  де  ла  Бодрэ  был  введен   в   состав
правительства, Сансер более чем когда-либо сделался  бы  "гнилым  местечком"
партии доктринеров. Г-н де Кланьи, таланты  и  такт  которого  получали  все
большее признание, поддержал г-на де ла Бодрэ, он указал, что  возведение  в
пэрское достоинство предприимчивого  землевладельца  будет  служить  порукой
материальным интересам. Г-н де ла Бодрэ, сделавшись графом, пэром Франции  и
командором ордена Почетного легиона, поддался тщеславному  желанию  иметь  в
Париже представительство, то  есть  жену  и  хорошо  поставленный  дом;  ему
хотелось, говорил он,  насладиться  жизнью.  И  он  попросил  жену  письмом,
которое продиктовал ему прокурор, поселиться в его особняке, обставив его  с
тем тонким вкусом, бесчисленные  доказательства  которого,  -  писал  он,  -
восхищали его в замке Анзи. Новый граф разъяснил жене,  что  образование  их
сыновей требует ее присутствия в Париже, тогда как их земельные интересы  не
позволяют ему покинуть Сансер. Поэтому услужливый муж поручал г-ну де Кланьи
передать  графине  де  ла  Бодрэ  шестьдесят  тысяч  франков  на  внутреннее
устройство особняка  де  ла  Бодра,  рекомендуя  ей  вставить  над  воротами
мраморную доску с надписью: "Особняк де ла Бодрэ". Далее, давая  своей  жене
отчет о результатах ликвидации имущества Силаса Пьедефера, г-н де  ла  Бодрэ
заодно уведомлял ее, что полученные  в  Нью-Йорке  восемьсот  тысяч  франков
помещены им по четыре с половиной процента и что он  предназначает  доход  с
этих денег на ее нужды, включая сюда и расходы по воспитанию детей. Так  как
ему, вероятно, придется приезжать в Париж на сессии палаты пэров, он  просил
жену оставить ему небольшое помещение на антресолях над службами.
   - Что с ним! Он стал молод, он  стал  благороден,  он  стал  великолепен,
каким-то еще он станет? Меня прямо дрожь пробирает! -  сказала  г-жа  де  ла
Бодрэ.
   - Он осуществляет все мечты, каким  вы  предавались  в  двадцать  лет!  -
ответил прокурор.
   Нынешнее положение Дины не выдерживало в ее глазах сравнения с  тем,  что
ожидало ее в будущем.  Еще  накануне  Анна  де  Фонтэн  при  встрече  с  ней
отвернулась, не желая видеть своей задушевной подруги по пансиону  Шамароль.
И Дина подумала: "Я графиня, на моей карете будет синий герб  пэра,  в  моем
салоне - политические  и  литературные  светила...  Посмотрю  я,  как-то  ты
тогда!.."
   Как некогда презрение к свету толкнуло ее на путь  личного  счастья,  так
теперь предвкушение этой маленькой радости послужило решительным толчком для
нового переворота.
   В один прекрасный день, в мае 1842 года, г-жа де ла Бодрэ  заплатила  все
свои хозяйственные долги и положила тысячу экю на пачку  погашенных  счетов.
Отправив мать и детей в особняк ла Бодрэ,  она,  одетая,  как  на  прогулку,
стала ждать Лусто. Когда бывший повелитель ее сердца  возвратился  к  обеду,
она сказала ему:
   - Мой друг, домашним обедам конец. Госпожа де  ла  Бодрэ  приглашает  вас
обедать в "Роше де Канкаль". Пойдете?
   Она увлекла Лусто, озадаченного ее лукавым и независимым видом: ведь  еще
утром эта женщина рабски угождала малейшим его прихотям;  но  она  тоже  два
месяца играла комедию!
   - Госпожа де ла Бодрэ расфрантилась, как для  "премьеры",  -  сказал  он,
употребляя   сокращение,   обозначающее   на   газетном    жаргоне    первое
представление.
   - Не забывайте об уважении, которое вы обязаны оказывать  госпоже  де  ла
Бодрэ, - сказала внушительно Дина. - Я больше  не  знаю,  что  значит  слово
"расфрантилась"...
   - Дидина бунтует? - удивился он, взяв ее за талию.
   -  Дидины  больше  нет,  вы  убили  ее,  друг  мой,   -   ответила   она,
высвобождаясь. - Я даю вам первое представление: на сцене -  графиня  де  ла
Бодрэ...
   - Так это верно? Наше насекомое - пэр Франции?
   - Указ о назначении будет сегодня вечером в "Монитере";  так  сказал  мне
господин де Кланьи, который сам переходит в кассационный суд...
   - Действительно, - сказал журналист, - социальная энтомология должна была
иметь своего представителя в палате...
   - Мой друг, мы расстаемся навсегда, - сказала г-жа де ла Бодрэ,  подавляя
дрожь в голосе. - Я рассчитала обеих служанок. Вернувшись, вы  найдете  свое
хозяйство в порядке и чистым от долгов. Я всегда, но тайно,  буду  питать  к
вам чувства матери. Расстанемся же спокойно, бед шума, как порядочные  люди.
Можете вы в чем-нибудь упрекнуть меня за эти шесть лет?
   - Нет, разве только в том, что  вы  разбили  мою  жизнь  и  погубили  мое
будущее, - сказал он сухо. - Вы столько раз читали книгу Бенжамена Констана,
вы даже знакомы с последней статьей, которая о ней написана, но читали вы ее
только глазами женщины. Хотя у вас блестящий ум, который был бы  кладом  для
поэта, вы все же не решились стать  на  мужскую  точку  зрения.  Эта  книга,
любезная Дина, - двуполая. Помните?.. Мы установили, что есть книги мужского
пола и книги женского пола, блондинки или брюнетки...  В  "Адольфе"  женщины
видят одну Элеонору, молодые люди - Адольфа, пожилые - Элеонору  и  Адольфа,
политики - жизнь общества! Вы избавили  себя  от  труда  проникнуть  в  душу
Адольфа, как, впрочем, и ваш критик, который заметил  одну  Элеонору.  Этого
молодчика, любезная Дина, убивает то, что  он  погубил  свое  будущее  из-за
женщины; что он мог быть посланником, министром, камергером, поэтом, богачом
и уже не может быть никем. В ту пору жизни, когда человек только и  способен
взять на себя труд научиться чему-либо, он шесть лет жизни, всю свою энергию
отдал женщине и опередил ее на поприще неблагодарности, потому что  женщина,
которая могла бросить своего первого любовника, рано  или  поздно  бросит  и
второго. Наконец Адольф - белобрысый немчик, чувствующий,  что  не  в  силах
обманывать Элеонору. Есть Адольфы, избавляющие своих Элеонор от унизительных
пререканий и от жалоб; они рассуждают так: "Не буду говорить о  том,  что  я
потерял! Не  буду,  подобно  Раморни  из  "Пертской  красавицы",  показывать
эгоистке, которую я сделал своим кумиром, свою  изувеченную  руку",  а  ведь
именно таких и бросают, любезная Дина... Но Адольф из хорошей семьи, у  него
гордая душа, он хочет вернуться на путь чести и вновь завоевать свое место в
обществе, свое утраченное значение. Вы играете  обе  роли  одновременно.  Вы
скорбите о потерянном положении и в то же время считаете себя вправе бросить
бедного любовника, который имел несчастье вообразить, будто вы выше  мелочей
и  можете  простить  мужчине  капризы  чувственности,  лишь  бы  сердце  его
оставалось постоянным...
   - Неужели вы думаете, что я не позабочусь вернуть вам то,  что  вы  из-за
меня потеряли? Будьте спокойны, - ответила г-жа де  ла  Бодрэ,  ошеломленная
этим выпадом, - ваша Элеонора еще не умирает  и,  если  господь  продлит  ее
жизнь, если вы измените поведение, откажетесь от лореток и актрис, мы найдем
вам партию получше, чем какая-то Фелиси Кардо.
   Любовники нахмурились; Лусто изображал печаль, ему хотелось держать  себя
сухо и холодно; а Дина, действительно опечаленная, прислушивалась к  упрекам
своего сердца.
   - Почему бы нам не кончить, как мы  должны  были  начать?  Почему  бы  не
спрятать от всех взоров нашу любовь и не видеться тайно? - сказал Лусто.
   - Никогда! - ответила ледяным  тоном  новая  графиня.  -  Неужели  вы  не
понимаете, что после всего, что было, мы умерли друг для друга? Чувства наши
кажутся нам беспредельными благодаря предчувствию вечной жизни в небесах; но
здесь, на земле, им положен предел нашей природой. Есть характеры  мягкие  и
слабые, которые могут перенести бесчисленное множество огорчений и  устоять;
а есть - сильнейшим образом закаленные, которые в конце концов надламываются
под ударами. Вы меня...
   - О, довольно! - сказал он. - Вы же не для газеты сочиняете! К  чему  тут
целая статья, когда вы можете оправдаться одной фразой: "Я не люблю больше".
   - О! Это я не люблю?.. - вскричала она, растерявшись.
   - Конечно! Вы рассчитали, что я причиняю  вам  больше  огорчений,  больше
неприятностей, чем удовольствий, и вы покидаете своего товарища...
   - Я покидаю?.. - воскликнула она, всплеснув руками.
   - Не вы ли сказали только что: "Никогда!"...
   - Никогда! - повторила она с силой. С той минуты, как Лусто  увидел,  что
Дина остается нечувствительной к его язвительным  насмешкам,  это  последнее
"никогда", продиктованное страхом снова попасть в рабство,  было  понято  им
как конец его власти. Журналист не  мог  не  проронить  слезинку:  он  терял
привязанность  искреннюю,  безграничную.  Он  нашел  в  Дине  самую   нежную
Лавальер, самую любезную Помпадур, какую только эгоист, если он  не  король,
может пожелать; и, как ребенок, увидавший, что, мучая  жука,  он  его  убил,
Лусто заплакал.
   Госпожа де ла Бодрэ бросилась вон из маленькой  залы,  где  они  обедали,
заплатила за обед и уехала на улицу Аркад, браня себя за свою жестокость.
   Целых три месяца г-жа  де  ла  Бодрэ  хлопотала,  стараясь  сделать  свой
особняк  образцом  комфорта.  Она  и   сама   преобразилась.   Это   двойное
преображение обошлось на тридцать  тысяч  франков  дороже,  чем  предполагал
новый пэр Франции.
   Роковое событие, отнявшее  у  Орлеанского  дома  его  наследного  принца,
вызвало необходимость созыва палат в  августе  1842  года,  и  маленький  ла
Бодрэ, явившись для представления своих грамот высокому собранию раньше, чем
предполагал, увидел плоды трудов своей жены. Он так был  восхищен,  что  дал
эти тридцать тысяч франков без малейшего возражения, как некогда дал  восемь
тысяч на убранство Ла-Бодрэ. Возвращаясь  из  Люксембургского  дворца,  где,
согласно обычаю, он был представлен двумя пэрами, бароном  де  Нусингеном  и
маркизом де Монриво, новоиспеченный граф встретил старого герцога де  Шолье,
одного из прежних своих должников, шедшего пешком, с зонтиком в руке,  тогда
как сам он сидел, развалясь в маленькой открытой коляске, на дверцах которой
блистал его герб и можно было прочесть: "Deo sic patet fides et  hominibus".
Это сравнение пролило в его сердце каплю того бальзама, который с 1830  года
опьяняет буржуазию.  Г-жа  де  ла  Бодрэ  испугалась,  увидев,  что  ее  муж
здоровее, чем он был в день свадьбы. Охваченный безмерной радостью, уродец в
шестьдесят четыре года трубил победу над жизнью, победу над  красавцем  Мило
из Невера, который отрицал за ним право иметь семью; над женой, у которой за
обеденным столом сидели г-н Кланьи с супругой, кюре из церкви Успенья и  два
пэра, представившие его в палату. Он приласкал своих  детей  с  умилительным
самодовольством. Красота сервировки получила его одобрение.
   - Вот оно, беррийское руно, - сказал он, показывая г-ну де  Нусингену  на
крышки от мисок, украшенные новой короной, - оно серебряное.
   Глубокая меланхолия терзала Дину, но она сдерживала ее  с  самообладанием
женщины, ставшей действительно выдающейся, была очаровательна, остроумна, и,
казалось, траур ее сердца даже молодил ее.
   - Можно подумать,  -  вскричал  маленький  ла  Бодрэ,  указывая  г-ну  де
Нусингену на жену, - что графине меньше тридцати лет!
   - О,  матам  тридцатилетняя  шеншича?  -  спросил  барон,  который  любил
пользоваться ходячими шутками,  считая  их  своего  рода  разменной  монетой
разговора.
   - В полном смысле слова, - ответила графиня, - потому  что  мне  тридцать
пять,  и  я  ведь  могу  уже  потешить  свое  сердце  каким-нибудь  невинным
увлечением...
   - Да, моя жена разорила  меня  на  японские  вазы,  на  разные  китайские
безделушки...
   - Вкус к ним графиня обнаруживала  с  давних  пор,  -  сказал  маркиз  де
Монриво, улыбаясь.
   - Да, - продолжал маленький ла Бодрэ, холодно глядя на маркиза Монриво, с
которым познакомился в Бурже, - вы знаете, в двадцать пятом, двадцать шестом
и двадцать седьмом годах  она  собрала  на  миллион  с  лишним  редкостей  и
превратила Анзи в настоящий музей.
   "Что за самоуверенность!" - подумал г-н де Кланьи, удивляясь, как  быстро
маленький провинциальный скряга освоился со своим высоким положением.
   Скряги во всем проявляют бережливость.  На  другой  день  после  принятия
палатой закона о регентстве новоиспеченный пэр Франции  отправился  собирать
свой виноград в Сансере и возвратился к прежним привычкам.
   Зимой  1842  года  графиня  де  ла  Бодрэ,   при   содействии   прокурора
кассационного суда, пыталась собрать вокруг себя общество. Были, разумеется,
назначены приемные дни; она сделала отбор среди знаменитостей, желая  видеть
у себя только людей серьезных и зрелого возраста. Она пыталась развлекаться,
посещая Итальянцев и Оперу. Два раза в неделю она возила туда мать и г-жу де
Кланьи, которую прокурор заставил навещать г-жу де ла Бодрэ. Но, несмотря на
свой ум, любезное обращение, несмотря на внешность модной женщины, она  была
счастлива только детьми, на которых перенесла  всю  свою  обманутую  любовь.
Достойный г-н де Кланьи вербовал женщин для салона графини, и не без успеха!
Но это удавалось ему гораздо лучше в отношении женщин набожных,  чем  женщин
светских.
   "Они на нее наводят скуку!" - думал он с ужасом,  созерцая  свою  богиню,
созревшую  в  несчастье,  побледневшую  от  угрызений  совести,   но   вдруг
заблиставшую  красотой,  которая  вернулась  к  ней  с  роскошной  жизнью  и
материнством.
   Преданный ей прокурор, поддерживаемый в своем предприятии г-жой  Пьедефер
и приходским священником, проявил необыкновенную расторопность. Каждую среду
он приводил в салон своей дорогой графини какую-нибудь немецкую, английскую,
итальянскую или прусскую знаменитость; он выставлял графиню как женщину  "из
ряда вон выходящую" людям, с которыми  она  не  говорила  и  двух  слов,  но
которых слушала зато с таким глубоким вниманием, что они уходили, убежденные
в ее выдающемся уме.  Дина  победила  в  Париже  молчанием,  как  в  Сансере
побеждала говорливостью. Время от времени колкая острота по  поводу  событий
или шутливое замечание обнаруживали в ней женщину, которая привыкла свободно
обращаться с идеями и четыре  года  назад  оживляла  фельетоны  Лусто.  Этот
период был для страсти бедного прокурора, как бабье лето в бессолнечный год.
Он принимал как можно более старческий вид, чтобы иметь  право  быть  другом
Дины, не нанося ей этим вреда; он держался в отдалении, как человек, который
должен скрывать свое  счастье,  словно  он  был  молод,  красив  и  способен
набросить тень  на  доброе  имя  женщины.  Свои  мелкие  услуги,  пустяковые
подарки, которые Дина выставляла всем напоказ, он  старался  окружить  самой
глубокой тайной. Малейшему проявлению  своей  покорности  он  хотел  придать
опасный смысл.
   - Он играет в страстную любовь, - говорила, смеясь, графиня.
   Она подтрунивала над г-ном  Кланьи  в  его  же  присутствии,  а  прокурор
говорил про себя:
   "Она интересуется мною!"
   - Я произвожу такое сильное впечатление на беднягу,  -  смеясь,  говорила
она матери, - что если я скажу ему "да", он, вероятно, скажет "нет".
   Однажды вечером г-н де Кланьи вместе с женой провожали домой свою дорогую
графиню, чем-то глубоко озабоченную. Все трое только что  присутствовали  на
первом представлении первой драмы Леона Гозлана "Правая и левая рука".
   - О чем вы думаете? - спросил прокурор, испуганный печальным видом своего
кумира.
   Скрытая, но глубокая грусть, снедавшая  графиню,  была  опасным  злом,  с
которым прокурор не знал, как бороться, ибо истинная любовь  часто  неловка,
особенно если она остается неразделенной. Истинная  любовь  заимствует  свою
форму от характера любящего. Почтенный прокурор  любил  на  манер  Альцеста,
тогда как г-жа де ла Бодрэ хотела бы видеть в нем  Филинта.  Слабости  любви
очень плохо согласуются с  прямодушием  Мизантропа.  Поэтому  Дина  всячески
остерегалась открыть сердце перед своим patito. Как дерзнуть сознаться,  что
временами  ей  жаль  своего  прежнего  позора?  Живя  светской  жизнью,  она
чувствовала огромную пустоту вокруг себя, ей не перед кем  было  похвалиться
своими  успехами,  триумфом,  нарядами.  Иногда  воспоминания  о   пережитых
горестях смешивались с воспоминаниями о жгучей страсти. Она сердилась  порой
на Лусто за то, что он совсем не интересуется ею, ей так  хотелось  получать
от него письма, нежные ли, гневные ли, - все равно.
   Дина не ответила, и прокурор повторил свой вопрос, взяв  руку  графини  и
благоговейно сжимая ее в своих.
   - Какую руку вы хотите: правую или левую? - спросила она, улыбаясь.
   - Левую, - сказал он, - ибо я полагаю, что вы под этим  подразумеваете  -
ложь или правду.
   - Так вот: я видела его, - ответила она тихо,  чтобы  ее  услышал  только
прокурор. - Я заметила, что он грустен, глубоко подавлен, и подумала:  "Есть
ли у него сигары? Есть ли деньги?"
   - О, коли вы хотите правды, я вам скажу ее! - воскликнул г-н де Кланьи. -
Он живет с Фанни Бопре, как муж с женой. Вы вырвали у меня это признание;  я
никогда бы вам этого не сказал:  вы,  быть  может,  заподозрили  бы  меня  в
каком-нибудь не слишком великодушном чувстве...
   Госпожа де ла Бодрэ крепко пожала ему руку.
   - Такого человека, как ваш  муж,  редко  найдешь,  -  сказала  она  своей
спутнице. - Ах! Почему...
   Она откинулась в угол кареты и стала глядеть в окно; конца фразы  она  не
д