е  места,  благодаря  чему  он  по  праву  считался  одним  из  наиболее
просвещенных дворян. На нем всегда были изящные безделушки,  а  в  голове  -
лишь мысли, одобренные прессой.
   В 1834 году Амедею исполнилось двадцать пять лет. Это был брюнет среднего
роста, с сильно развитой грудью,  такими  же  плечами,  несколько  округлыми
ляжками, уже  довольно  толстыми  ногами,  белыми  пухлыми  руками,  круглой
бородкой; его усы соперничали  с  усами  гарнизонных  офицеров.  Красноватое
широкое лицо, нос лепешкой, карие невыразительные  глаза  -  словом,  ничего
похожего на испанца. Он начал полнеть, что  могло  стать  пагубным  для  его
притязаний. Его ногти были изящно отделаны, бородка  -  тщательно  подбрита,
все детали костюма были выдержаны в английской  манере.  Поэтому  Амедей  де
Сула считался самым красивым мужчиной  в  Безансоне.  Куафер,  являвшийся  в
определенный час причесывать "льва" (еще одна  роскошь,  которая  обходилась
ежегодно в шестьдесят франков), восхвалял его как  непревзойденного  арбитра
во всех вопросах моды. Амедей вставал поздно,  занимался  туалетом  и  около
полудня отправлялся верхом на одну из  своих  ферм,  чтобы  поупражняться  в
стрельбе из пистолета. Он придавал этому занятию столь же большое  значение,
как и лорд Байрон в последние годы жизни. Затем к трем часам он  возвращался
обратно, провожаемый восхищенными взглядами швеек и дам,  которые  почему-то
оказывались у  окон.  После  так  называемых  "занятий",  продолжавшихся  до
четырех часов, он одевался и отправлялся в гости обедать; вечера он проводил
в  гостиных  безансонских  аристократов,  играя  в  вист,  и,  вернувшись  в
одиннадцать часов вечера, ложился спать. Его жизнь протекала на виду у всех,
была благонравна и безупречна; ведь он, вдобавок, исправно  посещал  церковь
по воскресеньям и праздникам.
   Чтобы вы могли  понять,  насколько  необычен  такой  образ  жизни,  нужно
сказать несколько слов о Безансоне. Ни один город не оказывает столь глухого
и упорного сопротивления прогрессу. Чиновники, служащие, военные  -  словом,
все, кто прислан правительством из Парижа и занимает какую-нибудь должность,
известны в Безансоне под общим и выразительным именем "колония". "Колония" -
это нейтральная почва, единственная, где, кроме  церкви,  могут  встречаться
высшее общество и буржуазия города. В Безансоне нередко из-за одного  слова,
взгляда или  жеста  зарождается  вражда  между  семьями,  между  знатными  и
буржуазными женщинами, вражда, которая длится до самой смерти  и  еще  более
углубляет непроходимую пропасть, разделяющую оба сословия. Если  не  считать
семейств  Клермон-Мон-Сен-Жанов,  Бофремонов,  де  Сэев,  Грамонов   и   еще
кое-каких аристократов Конте, живущих в своих  поместьях,  то  безансонскому
дворянству не больше двухсот лет; оно восходит ко временам, когда  провинция
была завоевана Людовиком XIV.  Это  общество  целиком  во  власти  сословных
предрассудков;  его  спесивость,  чопорность,  надменность,   расчетливость,
высокомерие нельзя сравнить даже с венским двором; в этом отношении  венским
гостиным далеко до безансонских. О знаменитых  уроженцах  города  -  Викторе
Гюго, Нодье, Фурье - здесь не вспоминают, ими не интересуются.  О  браках  в
знатных семьях договариваются, когда  дети  еще  в  колыбели;  порядок  всех
церемоний,  сопровождающих  как  важные,  так  и   незначительные   события,
установлен раз навсегда. Чужой, посторонний человек никогда не попадет в эти
дома, и чтобы ввести в них полковников, титулованных офицеров, принадлежащих
к знатнейшим семьям Франции  и  попавших  в  местный  гарнизон,  нужно  было
проявлять чудеса дипломатии, которым охотно поучился бы сам князь  Талейран,
чтобы использовать их на каком-нибудь конгрессе.
   В 1834 году Амедей  был  единственным  человеком  в  Безансоне,  носившим
штрипки. Это показывает, что молодой г-н де Сула был настоящим "львом".
   Наконец, один анекдот позволит вам понять  Безансон.  Незадолго  до  того
дня, когда начинается наша повесть, префектуре  понадобилось  пригласить  из
Парижа редактора для  своих  "Ведомостей",  чтобы  защищаться  от  маленькой
"Газеты" (появившейся благодаря большой парижской "Газете") и от "Патриота",
вызванного к жизни республикой. Из Парижа явился молодой человек, не имевший
никакого представления о Конте; он  дебютировал  передовой  статьей  в  духе
"Шаривари". Глава партии центра, член городского самоуправления, пригласил к
себе журналиста и сказал ему: "Да будет вам известно,  милостивый  государь,
что мы серьезны, даже более чем серьезны: мы любим скучать, вовсе не  хотим,
чтобы нас забавляли, и терпеть не  можем,  когда  нас  заставляют  смеяться.
Пусть  ваши  статьи  будут  столь  же  мало  доступны  для  понимания,   как
многоречивые писания из "Ревю де Ле Монд", и лишь тогда, да и то вряд ли, вы
окажетесь во вкусе безансонцев". Редактор зарубил это себе на  носу  и  стал
писать самым непонятным философским языком. Он добился полного успеха.
   Если молодого г-на де Сула все же весьма ценили в безансонских  гостиных,
то исключительно из-за тщеславия: аристократия была очень довольна,  что  не
чужда современности хотя бы с виду и  может  показать  приезжающим  в  Конте
знатным парижанам молодого человека, почти похожего на них.
   Старания  г-на  де  Сула,  пыль,  пускаемая   им   в   глаза,   кажущееся
безрассудство и скрытое благоразумие имели определенную  цель,  без  которой
безансонский "лев" не был бы признан "своим". Амедей  стремился  к  выгодной
женитьбе; в один прекрасный день он собирался доказать всем, что  его  фермы
не заложены и что у него  есть  сбережения.  Он  хотел  завоевать  Безансон,
приобрести репутацию самого красивого,  самого  элегантного  мужчины,  чтобы
завладеть сначала сердцем, а затем и рукой девицы Розали де Ватвиль.  Вот  в
чем было дело. Большинство "львов" становится ими по расчету.
   В 1830 году, когда молодой г-н де Сула начал свою карьеру  денди,  Розали
было тринадцать лет. Таким образом,  в  1834  году  мадемуазель  де  Ватвиль
достигла  того  возраста,  когда  ее  уже  можно  было  поразить  причудами,
обращавшими на Амедея внимание всего города.
   Доход де Ватвилей уже лет двенадцать был равен пятидесяти тысячам в  год,
но  тратили  они  не  более  двадцати  четырех  тысяч,  хотя  принимали   по
понедельникам и пятницам все высшее общество Безансона. По  понедельникам  у
них обедали, по пятницам они давали вечера. Таким образом, из двадцати шести
тысяч франков ежегодных сбережений, отдаваемых под проценты  с  обычной  для
старинных семейств осторожностью, за двенадцать лет должна была образоваться
изрядная сумма. Предполагали,  что  г-жа  де  Ватвиль,  обладавшая  довольно
богатыми поместьями, поместила в 1830 году  свои  сбережения  так,  что  они
приносили три процента в год. Приданое Розали достигало таким образом сорока
тысяч франков ежегодного дохода. И вот уже пять лет наш "лев" трудился,  как
крот, чтобы завоевать благосклонность суровой баронессы, стараясь  в  то  же
время польстить самолюбию девицы де Ватвиль. Ее мать была посвящена в  тайны
тех  ухищрений,  при  помощи  которых  Амедею  удавалось  поддерживать  свое
положение в Безансоне, и весьма его за это уважала. Де  Сула  приютился  под
крылышком баронессы, когда ей было тридцать  лет;  он  имел  тогда  смелость
восхищаться ею и даже обожать ее; он  один  получил  право  рассказывать  ей
игривые историйки, которые любят слушать почти все святоши, убежденные,  что
благодаря своим великим добродетелям они могут заглядывать  в  пропасти,  не
падая туда, и в сети дьявола, не попадая  в  них.  Понятно  ли  вам  теперь,
почему наш "лев" не позволял себе ни малейшей интрижки? Он  старался,  чтобы
его жизнь  протекала,  так  сказать,  на  глазах  у  всех;  это  давало  ему
возможность играть роль преданного поклонника баронессы и  услаждать  ее  ум
теми соблазнами, которые она  запретила  своему  телу.  Мужчина,  обладающий
привилегией нашептывать вольности на ухо святоше, всегда будет  казаться  ей
обворожительным. Если бы  этот  образцовый  "лев"  лучше  знал  человеческое
сердце,  то  мог  бы,  не  подвергаясь  никакой  опасности,  позволить  себе
несколько мимолетных любовных связей с безансонскими красотками,  в  сердцах
которых он царствовал; от этого он только выиграл  бы  в  глазах  суровой  и
неприступной баронессы. Перед Розали сей Катон разыгрывал  мота:  говорил  о
своем пристрастии к  красивой  жизни,  описывал,  какую  блистательную  роль
играют светские женщины в Париже, и намекал на то, что  станет  когда-нибудь
депутатом.
   Эти искусные маневры увенчались полным успехом. В 1834 году все матери  в
сорока аристократических семействах, принадлежавших к высшему  безансонскому
обществу, считали Амедея де Сула самым очаровательным  молодым  человеком  в
Безансоне; никто не осмеливался оспаривать у него первое место в особняке де
Рюптов, и весь Безансон смотрел на него  как  на  будущего  мужа  Розали  де
Ватвиль. Баронесса  и  Амедей  уже  обменялись  несколькими  словами  насчет
задуманного брака. Это имело тем большее значение,  что  барон  слыл  полным
ничтожеством.
   Розали де Ватвиль со временем должна была  стать  чрезвычайно  богатой  и
поэтому привлекала всеобщее внимание. Она воспитывалась в  доме  де  Рюптов,
который ее мать редко покидала из любви  к  милейшему  архиепископу.  Розали
жила здесь под двойным гнетом: ханжески-религиозного воспитания и деспотизма
матери, державшей ее, согласно своим принципам, в ежовых  рукавицах.  Розали
не  знала  решительно  ничего.  Разве  прочитать  под  бдительным   надзором
старика-иезуита  географию  Гютри,  священную  и  древнюю  историю,  историю
Франции и узнать четыре правила арифметики - значит  чему-нибудь  научиться?
Рисование, музыка и танцы были запрещены,  ибо  считалось,  что  они  скорее
развращают,  чем  украшают  жизнь.  Баронесса  выучила   дочь   всевозможным
тонкостям вышивания по канве и прочим женским  рукоделиям:  шитью,  вязанию,
плетению  кружев.  К  семнадцати  годам  Розали  не  прочла  ничего,   кроме
"Нравоучительных писем" и сочинений по геральдике. Никогда ни одна газета не
оскверняла ее взоров. Каждое утро она слушала обедню в кафедральном  соборе,
куда ее отводила мать; вернувшись к завтраку, Розали после короткой прогулки
в саду вплоть до обеда занималась рукоделием и  принимала  гостей  вместе  с
баронессой; затем, кроме понедельников и пятниц, Розали со"  провождала  ее,
если та ехала в гости, но и в гостях не смела молвить слово  без  разрешения
матери.
   К восемнадцати годам мадемуазель де Ватвиль бы."  а  белокурой,  хрупкой,
тоненькой, худенькой, бледной девушкой, ничем не выделявшейся среди  прочих.
Ее  светло-голубые  глаза  казались  красивыми  благодаря  ресницам,   таким
длинным, что они отбрасывали тень на ее щеки. Несколько веснушек портило  ее
красивый, открытый лоб. Ее лицо очень походило на  лица  святых,  какими  их
рисовали Альбрехт Дюрер и предшественники  Перуджино:  те  же  тонкие,  хотя
чуть-чуть округленные очертания, та же нежность с оттенком печали, вызванным
экзальтацией, то же выражение суровой простоты. Все в ней, даже  ее  обычная
поза,  напоминало  тех  мадонн,  чья  красота  открывается  во  всем   своем
таинственном блеске лишь глазам внимательного знатока. У нее были  красивые,
хоть и красноватые руки и прелестные  ножки,  ножки  принцессы.  Обычно  она
носила простые бумазейные платья,  но  по  воскресеньям  и  праздникам  мать
позволяла ей надевать и  шелковые.  Наряды  Розали  шились  в  Безансоне,  и
поэтому она выглядела почти уродливой,  тогда  как  ее  мать  выписывала  из
Парижа все мелочи туалета, стремясь казаться грациозной, красивой и изящной.
Розали никогда не носила ни шелковых чулок, ни  туфелек,  а  только  нитяные
чулки и кожаные башмаки. По праздникам  она  надевала  муслиновое  платье  и
ботинки бронзового цвета, но ходила без шляпки.
   Скромный внешний вид Розали  скрывал  железный  характер,  не  сломленный
воспитанием. Физиологи и глубокомысленные исследователи человеческой природы
скажут вам (быть может, к великому вашему удивлению),  что  нрав,  характер,
ум, гениальность повторяются в некоторых  семьях  через  большие  промежутки
времени, подобно так  называемым  наследственным  болезням.  Талант,  как  и
подагра, проявляется обычно через два поколения.  Блестящим  примером  этого
является Жорж Санд; в ней возродилась сила, мощь  и  ум  маршала  де  Сакса,
незаконной внучкой которого она была. Решительный характер  и  романтическая
отвага славного де Ватвиля воскресли  в  душе  его  правнучки,  усугубленные
вдобавок упрямством и гордостью, свойственными де Рюптам. Но эти достоинства
или, если хотите, недостатки, были  глубоко  скрыты  в  душе  этой  девушки,
тщедушной и вялой с виду; так клокочущая лава  таится  в  вулкане,  пока  не
начнется извержение. Возможно, одна лишь г-жа де Ватвиль догадывалась, какое
наследство досталось ее дочери от предков. Она была до того строга  к  своей
Розали, что однажды на упрек архиепископа, зачем она так резко обращается  с
дочерью, ответила: "Предоставьте мне воспитывать ее, ваше преосвященство!  Я
ее знаю, в ней сидит несколько Вельзевулов".
   Баронесса с тем большим вниманием присматривалась к дочери, что  тут,  по
ее мнению, была замешана ее материнская честь. К тому  же,  ей  больше  было
нечего делать. Клотильде-Луизе де Рюпт было тогда тридцать пять лет,  и  она
могла считать себя чуть ли  не  вдовой,  имея  мужа,  который  вытачивал  из
всевозможных пород дерева рюмки  для  яиц,  изготовлял  табакерки  для  всех
знакомых и пристрастился делать обручи из железного дерева с шестью спицами.
Баронесса кокетничала с Амедеем де Сула, имея самые благие намерения.  Когда
этот молодой человек бывал у них, мать то отсылала Розали, то снова звала ее
назад, стараясь подметить в юной душе проблески ревности, чтобы иметь  повод
обуздать их. Она поступала с дочерью, как полиция с республиканцами; но  все
было напрасно, Розали  не  проявляла  никаких  признаков  возмущения.  Тогда
черствая святоша обвиняла дочь в бесчувственности. Розали  достаточно  знала
мать и понимала, что если похвалит молодого де Сула,  то  навлечет  на  себя
резкие упреки. Поэтому на все ухищрения матери она отвечала фразами,  обычно
неверно  называемыми  иезуитскими,  ибо  иезуиты  были  сильны,  а  подобные
недомолвки  служат  рогатками,  за  которыми  укрывается   слабость.   Тогда
баронесса упрекала дочь в скрытности. Но если бы,  на  беду  Розали,  у  нее
обнаружился истинный характер Ватвилей и Рюптов, то мать  с  целью  добиться
слепого послушания стала бы разглагольствовать о почтении,  с  которым  дети
обязаны относиться к родителям.
   Эта тайная борьба происходила в сокровенных недрах  семьи,  за  закрытыми
дверями. Даже главный викарий, добрейший аббат де  Грансей,  друг  покойного
архиепископа, несмотря на всю  свою  проницательность  главного  исповедника
епархии, не мог догадаться, возбудила ли эта борьба вражду между  матерью  и
дочерью, была ли баронесса ревнива и до этого и  не  перешло  ли  ухаживание
Амедея за Розали, а вернее, за  ее  матерью,  границы  дозволенного.  Будучи
другом дома,  аббат  не  исповедовал  ни  мать,  ни  дочь.  Розали,  которой
приходилось переносить из-за молодого де Сула массу  неприятностей,  терпеть
его не могла, говоря попросту. Поэтому,  когда  де  Сула  обращался  к  ней,
пытаясь застать ее врасплох, она отвечала ему очень  сухо.  Это  отвращение,
заметное только баронессе, было поводом для постоянных нотаций.
   - Не понимаю, Розали, -  спрашивала  мать,  -  почему  вы  обращаетесь  с
Амедеем с такой подчеркнутой холодностью, - не потому ли, что он друг нашего
дома и нравится вашему отцу и мне?
   - Но, маменька, - ответила однажды бедная девушка, - если  я  буду  лучше
относиться к нему, то разве вы не поставите это мне в вину?
   - Это еще что значит? - воскликнула г-жа де Ватвиль. - Что вы хотите этим
сказать? Может быть, ваша мать пристрастна и, по-вашему,  несправедлива  при
любых обстоятельствах? Чтоб я никогда больше  не  слышала  от  вас  подобных
ответов! Как! Вашей матери... - И так далее.
   Нотация продолжалась три часа с лишним, и Розали запомнила ее.  Баронесса
побледнела от гнева и отослала дочь в ее комнату, где Розали задумалась  над
тем, что означает эта сцена, но ничего не могла понять, так велико  было  ее
простодушие.
   Итак, молодой г-н де Сула, хотя весь Безансон считал его близким к  цели,
к которой он стремился с помощью пышных галстуков и баночек ваксы,  -  цели,
заставлявшей его покупать столько всяких средств для вощения  усов,  столько
красивых  жилетов,  подковок  и  корсетов  (ибо  он  носил  кожаный  корсет,
употребляемый "львами"), итак, Амедей был дальше от этой  цели,  чем  первый
встречный, хотя на его  стороне  и  был  сам  достойный  аббат  де  Грансей.
Впрочем, в то время, когда начинается наша повесть, Розали еще не знала, что
графу Амедею де Сулейасу предуготовлена роль ее мужа.
   - Сударыня, - начал г-н де Сула, обращаясь к баронессе в  ожидании,  пока
остынет горячий суп, и стараясь придать рассказу  оттенок  романтичности,  -
как-то  утром  почтовая  карета  привезла  в  гостиницу  "Националь"  одного
парижанина. Он занялся поисками квартиры и в конце концов поселился на улице
дю Перрон, в первом этаже, в доме девицы Галар.  Затем  приезжий  побывал  в
мэрии и подал заявление о том, что остается здесь на постоянное  жительство.
Наконец, представив все нужные документы, оказавшиеся в полном  порядке,  он
был внесен в список поверенных при суде и разослал  визитные  карточки  всем
своим новым коллегам, должностным лицам, советникам и членам суда.  На  этих
карточках стояло: Альбер Саварон.
   -  Фамилия  Саварон  весьма  известна,  -  заметила  Розали,  сведущая  в
геральдике. - Саварон де Саварюсы -  одно  из  самых  старинных,  знатных  и
богатых бельгийских семейств.
   - Но он француз и трубадур, - возразил Амедей де Сула. - Если он  возьмет
герб Саварон де Саварюсов,  то  ему  придется  провести  на  нем  поперечную
полосу. В Брабанте осталась лишь одна девица Саварюс, богатая невеста.
   - Хотя поперечная  полоса  -  признак  незаконного  происхождения,  но  и
побочный потомок графа де Саварюса знатен, - возразила Розали.
   - Довольно, Розали! - сказала баронесса.
   - Вы хотели, чтобы она знала толк в геральдике, - заметил барон, - и  она
отлично в ней разбирается!
   - Продолжайте, Амедей.
   - Вы понимаете,  что  в  таком  городе,  как  Безансон,  где  все  строго
определено, оценено, сосчитано, обозначено номером, взято на учет,  где  все
знают друг друга, Альбер Саварон был  принят  нашими  стряпчими  без  особых
возражений. Они подумали: "Вот еще один  бедный  малый,  не  знающий  нашего
Безансона. Кто, черт побери, мог посоветовать  ему  приехать  сюда!  Что  он
намеревается тут делать? Послать  чиновникам  свои  карточки,  вместо  того,
чтобы лично нанести визиты? Какой промах!" Поэтому через три дня о  Савароне
больше не говорили. Он нанял себе слугу по  имени  Жером,  умевшего  немного
стряпать и бывшего камердинером покойного г-на Галара.  Альбер  Саварон  был
забыт с той большой легкостью, что никто с тех пор не видал  и  не  встречал
его.
   - Разве он не ходит к обедне? - спросила г-жа де Шавонкур.
   - Ходит по воскресеньям в церковь св. Петра, к ранней  обедне,  в  восемь
часов утра. Новый адвокат встает ежедневно около двух часов  ночи,  работает
до  восьми,  завтракает  и  опять  садится  за  письменный  стол.  Затем  он
прогуливается по саду, обходит его раз пятьдесят -  шестьдесят;  вернувшись,
обедает и ложится спать около семи часов вечера.
   - Откуда вам все это известно? - спросила г-на де Сула г-жа де Шавонкур.
   - Во-первых, сударыня, я живу на углу Новой улицы и улицы дю Перрон и мне
виден дом, где проживает сия таинственная личность. Затем мой "тигр"  ин