впервые принимала у себя и за это время заметила  присутствие  в  доме
невидимого фактотума, капитана Паза, фамилия которого произносится так,  как
она написана.
   - Ваше сиятельство, господин Паз просят  извинить  их,  им  сейчас  никак
нельзя, они в конюшне и не одеты; как только граф Паз переоденутся,  они  не
заставят себя ждать, - доложил лакей.
   - Что он там делает?
   - Они показывают, как чистить лошадь вашего  сиятельства;  Константен  не
угодил им, - ответил лакей.
   Графиня  посмотрела  на  слугу;  он  был  серьезен  и  не  улыбался   той
фамильярной улыбкой, с которой подчиненные  обычно  говорят  о  вышестоящих,
если те находятся на одном с ними положении.
   - Ах так, он чистил Кору.
   - Прикажете, ваше сиятельство, оседлать лошадь?  -  осведомился  лакей  и
ушел, не дождавшись ответа.
   - Он поляк? - спросила графиня мужа, утвердительно кивнувшего в ответ.
   Клемантина Лагинская молча  смотрела  на  Адама.  Она  вытянула  ноги  на
подушке, повернула голову, всей своей позой напоминая птичку, которая,  сидя
в гнездышке, прислушивается к шумам леса, -  самый  пресыщенный  человек  не
устоял бы перед ее очарованием. Казалось, она  сошла  с  гравюры  -  хрупкая
блондинка с длинными  английскими  буклями,  в  затканном  цветами  шелковом
пеньюаре восточного покроя,  пышные  складки  которого  не  вполне  скрывали
прелестные формы и тонкую талию. Яркая ткань скрещивалась на груди, оставляя
открытой шею, белизна  которой  оттенялась  богатой  гипюровой  отделкой.  В
глазах, осененных черными ресницами, и в полуоткрытом очаровательном  ротике
читалось любопытство. Красиво очерченный выпуклый лоб говорил о  характерных
чертах парижанки - своевольной, насмешливой,  умной  и  в  то  же  время  не
подвластной  обычным  вульгарным  соблазнам.  Она  свесила  с  подлокотников
нежные, почти прозрачные руки с  сужающимися  и  чуть  загнутыми  на  концах
пальцами; в розовых миндалевидных  ногтях  отражался  свет.  Адам  улыбался,
любуясь женой, его забавляло ее нетерпение. Он еще не пресытился супружеским
счастьем, и взор  его  был  по-прежнему  пламенным.  Эта  маленькая  хрупкая
женщина сумела взять верх  в  семейной  жизни,  ибо  сдержанно  отвечала  на
восторги Адама. Во взглядах, которые она украдкой бросала на мужа, возможно,
уже сквозило осознанное превосходство парижанки над этим бледным,  тщедушным
и рыжим поляком.
   - А вот и Паз, - сказал граф, услышав шаги в галерее.
   Графиня увидела рослого  статного  красавца  с  мягким  выражением  лица,
свойственным сильным людям, изведавшим горе. Паз поспешил переодеться в  так
называемую венгерку - сюртук в талию, отделанный брандебурами. Пышные, плохо
приглаженные черные волосы обрамляли  его  квадратный  широкий  лоб,  словно
изваянный из мрамора. В руке, которая напоминала руку Геркулеса  на  статуе,
где он изображен с ребенком, Паз держал  фуражку.  На  пышущем  здоровьем  и
силой лице  выделялся  большой  римский  нос,  который  напомнил  Клемантине
красавцев-транстеверинцев. Черный шелковый галстук еще  сильнее  подчеркивал
военный облик этой тайны пяти футов семи дюймов  ростом  с  угольно-черными,
пламенными, как у итальянцев, глазами.  Широкие  панталоны,  из-под  которых
видны были только носки ботинок,  свидетельствовали  о  пристрастии  Паза  к
польской моде. Поистине женщина, романтически настроенная, почувствовала  бы
всю гротескность резкого контраста между капитаном и  графом,  между  щуплым
поляком с худым лицом и красавцем-военным, между царедворцем и солдатом.
   - Здравствуй, Адам, - запросто поздоровался он с графом.
   Затем отвесил учтивый поклон Клемантине и осведомился, чем может быть  ей
полезен.
   - Так, значит, вы друг Лагинского? - спросила она.
   - До гробовой доски, - ответил Паз, которому граф  ласково  улыбнулся,  в
последний раз выпуская кольца ароматного дыма.
   - В таком случае почему же вы не обедаете с нами?  Почему  не  поехали  с
нами  в  Италию  и  Швейцарию?  Почему  прячетесь,  не   давая   возможности
поблагодарить вас за те услуги, что вы постоянно нам оказываете?  -  сказала
графиня, правда, с живостью, но без всякого тепла в голосе.
   Действительно, она догадывалась,  что  Паз  добровольно  принял  на  себя
обязанности слуги. В то время подобная мысль вызывала некоторое презрение  к
такой социальной амфибии, к человеку, одновременно являющемуся и секретарем,
и управляющим, не совсем управляющим и  не  совсем  секретарем,  обычно  это
бывал либо бедный родственник, либо друг, которого стесняются.
   - Дело в том, графиня, что меня не  за  что  благодарить,  -  ответил  он
довольно непринужденно. - Я друг Адама и почитаю для  себя  за  удовольствие
блюсти его интересы.
   - А стоять ты, верно, тоже почитаешь для себя за удовольствие, -  заметил
граф Адам. Паз сел в кресло возле двери.
   - Я вспоминаю, что видела вас в день моей  свадьбы  и  несколько  раз  во
дворе,  -  сказала  графиня.  -  Но  зачем  вы  ставите  себя  в   положение
подчиненного, раз вы друг Адама?
   - Мнение парижан мне безразлично, - ответил он. - Я живу  для  себя  или,
если угодно, для вас обоих.
   - Но мнение света о друге моего мужа не может быть мне безразлично...
   - О, сударыня, свет легко удовлетворить, сказав:  он  чудак!  Скажите  же
это. Вы не собираетесь на прогулку? - спросил он после минутного молчания.
   - Хотите прокатиться в лес? - ответила графиня.
   - Охотно.
   Паз поклонился и вышел.
   - Какой чудесный человек! Он прост, как дитя, - заметил Адам.
   -  А  теперь  расскажите  мне,  почему  вы  такие  друзья,  -   попросила
Клемантина, - Паз, душенька, принадлежит к столь  же  древнему  и  именитому
дворянству, как и мы. Их семью постигло несчастье, и один из Паззи  бежал  с
небольшими средствами из Флоренции в Польшу, где он осел и стал  основателем
рода Пазов, который затем был пожалован графским титулом. Их род отличился в
благословенные дни нашей республиканской монархии и разбогател.  Отводок  от
дерева, срубленного в Италии, дал могучие ростки, и  теперь  фамилия  графов
Паз насчитывает несколько ветвей. Я не удивлю тебя, сказав,  что  есть  Пазы
богатые и Пазы бедные. Наш  Паз  принадлежит  к  бедным  Пазам.  Он  сирота,
единственное его достояние сабля. Когда началось  восстание,  Паз  служил  в
полку великого князя Константина. Он тотчас же вступил в польскую  партию  и
дрался как поляк, как патриот, как  человек,  которому  нечего  терять:  три
основания, чтобы хорошо драться. В последнем сражении он бросился на русскую
батарею, думая, что увлек за собой своих солдат, и был взят в  плен.  Я  это
видел. Такая отвага воодушевила меня. "За  мной,  на  выручку  капитана!"  -
крикнул я своим кавалеристам. Мы, как хищники, налетаем на батарею,  и  я  с
шестью солдатами освобождаю Паза.  Нас  было  двадцать,  а  осталось  восемь
вместе с Пазом. Когда Варшаву предали, нам пришлось спасаться от русских. По
странной случайности мы с Пазом оказались в одно и то же время в одном и том
же месте по ту сторону Вислы. Я был свидетелем, как беднягу Паза  арестовали
пруссаки, ставшие в ту пору охотничьими псами русских. Человек, которого  ты
вытащил из вод Стикса, тебе дорог. Я не мог остаться равнодушным, когда Паза
постигла новая опасность, и, желая помочь ему, пошел за  ним  в  плен.  Двое
могут спастись  там,  где  один  погибнет.  Во  внимание  к  моему  имени  и
родственным связям с теми, от кого зависела наша судьба - ведь мы были тогда
в руках пруссаков, - на мой побег закрыли глаза. Дорогого мне капитана  Паза
я выдал за рядового, сказал, что он принадлежит к моей дворне,  и  нам  дали
возможность добраться до Данцига. Мы сели на  голландский  корабль,  который
шел в Лондон, куда  через  два  месяца  и  прибыли.  Там  меня  ждала  мать,
заболевшая в Англии. Паз и я ходили за  ней  до  самой  ее  смерти,  которую
ускорила неудача предпринятого нами восстания. Мы покинули Лондон, и я  увез
Паза во Францию. Пережитые вместе превратности судьбы сроднили нас. Двадцати
двух лет я очутился в  Париже,  имея  шестьдесят  с  чем-то  тысяч  годового
дохода, не считая остатков суммы, вырученной матерью  от  продажи  фамильных
бриллиантов и картин; я решил, прежде чем  начать  рассеянный  образ  жизни,
обеспечить Паза. Не раз я видел печаль  во  взгляде  капитана,  а  иногда  в
глазах его сверкали слезы. У меня были случаи оценить благородство, чистоту,
великодушие его души. Может быть, его мучило,  что  он  в  неоплатном  долгу
перед человеком на шесть лет моложе его. Я был легкомыслен и беспечен, как и
всякий в моем  возрасте,  я  мог  проиграться  дотла,  запутаться  в  сетях,
расставленных парижанками, в один прекрасный  день  мы  могли  расстаться  с
Пазом. Хоть я и давал себе слово удовлетворять все его  нужды,  я  предвидел
всякие случайности и боялся, что позабуду или не смогу выплачивать Пазу  его
пенсию.  Словом,  ангел  мой,  я   хотел   избавить   его   от   неприятной,
стеснительной, унизительной необходимости  обращаться  ко  мне  с  просьбами
денег или тщетно искать в минуту отчаяния своего друга. Итак, однажды утром,
после завтрака, когда мы курили трубки, протянув ноги к камину, я,  краснея,
осторожно, со всякими оговорками, ибо видел, что он с беспокойством  смотрит
на меня, вручил ему обязательство, обеспечивающее  предъявителю  две  тысячи
четыреста франков ренты...
   Клемантина встала, подошла к мужу, села к нему на колени,  обвила  руками
его шею и поцеловала в лоб со словами:
   - Сокровище мое, как ты благороден! А что сказал Паз?
   - Тадеуш побледнел и ничего не сказал... - ответил граф.
   - А-а, его звать Тадеуш?
   - Да, Тадеуш сложил чек и вернул его мне со словами: "Я думал, Адам,  что
мы друзья до гробовой  доски  и  никогда  не  расстанемся;  значит,  я  тебе
надоел?" - "А, ты так меня понял, - сказал я,  -  хорошо,  не  будем  больше
подымать этот вопрос. Если разорюсь я, разоришься и ты". -  "Твое  состояние
не позволяет тебе жить так, как подобает одному из Лагинских; разве тебе  не
нужен друг, который занялся бы твоими делами, был  бы  тебе  отцом,  братом,
верным человеком?" Ни взор, ни голос Паза, дружочек мой, когда он произносил
эти слова, не выдавали волнения, но за его  спокойствием  скрывалась  любовь
матери, признательность араба, преданность пуделя, дружба дикаря,  готового,
не произнося громких слов, пойти на любую жертву. Я обнял его, как  обнимаем
друг друга мы, поляки, и поцеловал в губы. "Итак, до  гробовой  доски!  Все,
что принадлежит мне, - твое, распоряжайся как хочешь!"  Этот  особняк  купил
мне он и, можно сказать, за  бесценок.  Он  продал  мои  бумаги,  когда  они
поднялись, и снова купил их, когда они упали в цене, и вырученными  деньгами
заплатил за эту хижину. Он знает толк в лошадях и так хорошо умеет купить  и
продать их, что моя конюшня досталась мне  почти  даром,  а  лошади  у  меня
прекрасные, выезды одни из лучших в Париже. Наши  люди  -  честные  польские
солдаты - наняты им, они пойдут за нас в огонь и воду. Я мог  прокутить  все
состояние, а Паз так разумно и аккуратно ведет наше хозяйство, что возместил
кое-какие мои незначительные проигрыши, пустяки, грехи молодости. Мой Тадеуш
хитер, как два генуэзца, жаден до прибыли, как польский еврей, экономен, как
образцовая хозяйка. Мне так и не удалось уговорить его жить, как жил я, пока
был холост. Иногда даже надо было применять дружеское насилие, чтобы убедить
его пойти в театр, если я шел туда  один,  или  принять  участие  в  обедах,
которыми я угощал в кабачке веселую компанию. Светскую жизнь он не любит.
   - А что же он любит? - спросила Клемантина.
   - Он любит Польшу и оплакивает ее. Единственно, на что он  тратился,  это
на поддержку кое-кого из наших неимущих изгнанников, которым посылал деньги,
чаще от моего, чем от своего имени.
   - Знаешь, я начинаю чувствовать к нему любовь, это такой хороший человек!
Он, мне кажется, незлобив, как все действительно большие люди.
   - Красивые вещи, что ты здесь видишь, приобретены Тадеушем на распродажах
или по случаю, - продолжал Адам, в похвалах  которого  сквозила  благородная
уверенность в друге. - Он любого торговца за пояс заткнет. Если ты  увидишь,
что он стоит во дворе и потирает руки, знай, он выменял  хорошую  лошадь  на
лучшую. Вся его жизнь во мне, для него радость, что я элегантно одет, что  у
меня шикарный выезд. Без шума, без громких  слов  выполняет  он  добровольно
взятые на себя обязанности. Как-то я проиграл двадцать тысяч франков в вист.
"Что скажет Тадеуш?" - думал я, возвращаясь домой. Тадеуш вручил мне их,  но
при этом глубоко вздохнул. Этот вздох оказался сильней увещеваний, к которым
прибегают в подобных случаях дядюшки, жены  или  матери.  "Тебе  жалко  этих
денег?" - спросил я. - "Ах, не из-за нас с тобой; нет, я просто подумал, что
на эти деньги  целый  год  могли  бы  прожить  двадцать  бедных  Пазов".  Ты
понимаешь, род Паззи не уступает роду Лагинских. Поэтому я никогда не считал
подчиненным  моего  дорогого  Тадеуша.  Я  старался  не   уступать   ему   в
благородстве. Я ни разу не вышел  из  дома  и  не  возвратился,  не  повидав
Тадеуша, все равно как если бы он был мне отцом. Все, что принадлежит мне, -
принадлежит и ему. Словом, Тадеуш  уверен,  что  и  сейчас  я  не  испугаюсь
никакой опасности, чтобы спасти его, как это уже было два раза.
   -  Ты  много  на  себя  берешь,  мой  друг,   -   заметила   графиня.   -
Самоотверженный поступок - это вспышка. Самоотвержение понятно на войне,  но
не в Париже.
   - В таком случае для Тадеуша я всегда на войне, - ответил Адам. - Мы  оба
резки, у нас есть недостатки, но каждый хорошо знает сердце другого,  и  это
еще крепче спаяло нас дружбой. Можно  спасти  жизнь  человеку  и  убить  его
потом, если он окажется плохим товарищем;  но  наша  дружба  неразрывна:  мы
непрестанно делимся всеми впечатлениями, и в этом смысле дружба дает,  может
быть, больше, чем любовь.
   Красивая ручка зажала рот графу таким быстрым движением,  что  жест  этот
можно было принять за пощечину.
   -  Ну  да,  ангел   мой.   Дружбе   незнакомо   банкротство   чувства   и
несостоятельность наслаждения, - сказал он. - Сначала  любовь  дает  больше,
чем у нее есть, а затем она дает меньше, чем получает.
   - Обоюдно, - улыбнулась в ответ Клемантина.
   - Да, - согласился Адам. - А дружба может только расти. Не надувай губок,
мой ангел: нас связывает не только любовь, но и дружба; во всяком случае,  я
надеюсь, что в нашем счастливом браке соединились оба эти чувства.
   - Я объясню тебе, почему вы так дружны, -  сказала  Клемантина.  -  Столь
разный, как у вас, образ жизни обусловлен вашими вкусами, а  не  положением,
выбран по собственному желанию, а не принудительно. Знаешь, насколько  можно
судить о капитане по твоему рассказу и по мимолетному знакомству,  я  думаю,
что тут нижестоящий в иных случаях может превзойти вышестоящего.
   - О, Тадеуш действительно превосходит меня, - простодушно ответил Адам. -
Все мои преимущества перед ним - чистая случайность.
   За такое благородное признание жена вознаградила его поцелуем.
   - Поразительное искусство, с которым он скрывает свои  чувства,  огромное
превосходство, - продолжал граф. - Я сказал ему:  "Ты  скрытный  человек,  у
тебя богатый  душевный  мир,  и  ты  замыкаешься  в  нем".  Он  имеет  право
называться графом Пазом, а для Парижа - он просто капитан Паз.
   - Словом, флорентинец средних веков возродился через  три  сотни  лет,  -
сказала графиня. - В нем есть что-то от Данте и от Микеланджело.
   - Знаешь, ты  права:  в  душе  он  поэт,  -  ответил  Адам,  -  Итак,  я,
оказывается, замужем за двумя поляками, - сказала графиня,  сопроводив  свои
слова очаровательным жестом,  которому  могла  бы  позавидовать  талантливая
актриса.
   - Милая моя детка! - воскликнул Адам, привлекая к себе  Клемантину.  -  Я
был бы искренне огорчен, если бы мой друг тебе не понравился: мы  оба  этого
боялись, хотя он и был в восторге, что я женюсь. Он будет безмерно счастлив,
если ты ему скажешь, что ты его любишь... Разумеется, как старого друга.
   - Я пойду переоденусь, погода прекрасная. Мы поедем на прогулку втроем, -
сказала Клемантина, позвонив своей горничной.
   Капитан Тадеуш вел такой замкнутый образ жизни, что весь парижский бомонд
заинтересовался, с кем это катается Клемантина в Булонском лесу,  когда  она
появилась там в сопровождении Тадеуша и  мужа.  Во  время  прогулки  графиня
потребовала,  чтобы  Тадеуш   обедал   с   ними.   Он   подчинился   желанию
неограниченной властительницы и принарядился к обеду. Воротясь  с  прогулки,
Клемантина оделась с большим кокетством, так что произвела впечатление  даже
на Адама, когда вошла в гостиную, где ее ждали оба друга.
   - Граф Паз, мы вместе поедем в Оперу, - заявила она.
   Это было сказано тем тоном, который в устах  женщины  означает:  если  вы
откажетесь, мы поссоримся.
   - Охотно, сударыня,  -  ответил  капитан.  -  Но  поскольку  у  меня  нет
графского состояния, зовите меня просто капитан.
   - В таком случае, капитан, вашу руку, - сказала она, беря его под руку  и
уводя в столовую с той восхитительной непринужденностью, которая так умиляет
влюбленных.
   Графиня посадила капитана рядом с собой, а он держал себя за столом,  как
бедный лейтенант на обеде у богатого генерала. Он слушал  Клемантину  с  той
почтительностью, с которой внимают словам начальника, не возражал ей и ждал,
чтобы к нему обратились с вопросом, раньше  чем  высказать  свое  мнение.  В
результате графиня,  кокетство  которой  не  могло  преодолеть  его  ледяной
серьезности и  дипломатической  почтительности,  сочла  его  просто  глупым.
Напрасно Адам старался его подбодрить: "Чего ты так дичишься, Тадеуш.  Можно
подумать, что ты у чужих! Ты, верно,  побился  об  заклад,  что  разочаруешь
Клемантину!" Но Тадеуш так и  не  стал  разговорчивее  и  оживленнее.  Когда
господа за десертом остались одни, капитан признался, что ведет образ  жизни
прямо противоположный тому, к которому привыкли люди  светские:  он  ложится
спать в восемь часов и встает  чуть  свет;  итак,  он  сослался  на  сильное
желание спать, которым и объяснил свое поведение.
   - Приглашая вас в Оперу, я думала, что театр развлечет вас;  но  вольному
воля, капитан, - сказала Клемантина, задетая за живое.
   - Я пойду, - ответил Тадеуш.
   - Дюпре поет Вильгельма Телля, - подхватил Адам. -  Но,  может  быть,  ты
предпочитаешь Варьете? Капитан улыбнулся и позвонил. Вошел лакей.
   - Скажите Константепу, чтобы он заложил большую карету, - приказал он.  -
В двухместной нам будет тесно, - прибавил он, взглянув на графа.
   - Француз позабыл бы об этом, - сказала, улыбнувшись, Клемантина.
   - Да, но мы,  флорентийцы,  пересаженные  на  север,  -  заметил  Тадеуш,
сопроводив свои слова такой тонкой улыбкой  и  таким  взглядом,  что  в  его
поведении  за  столом  при   всем   желании   нельзя   было   не   усмотреть
преднамеренности.
   Контраст между этой фразой, вырвавшейся у Паза по неосторожности, правда,
вполне  понятной,  и  поведением  его  за  столом  был  слишком   разителен.
Клемантина украдкой посмотрела на капитана тем взглядом,  который  у  женщин
означает обычно удивление и в то же время интерес. За кофе, который они трое
пили в гостиной, воцарилось молчание, смущавшее  Адама,  потому  что  он  не
понимал его причины. Клемантина не кокетничала больше с Тадеушем. И он  тоже
снова стал официально учтив и молчал и по дороге в  театр,  и  в  ложе,  где
притворился, что дремлет.
   - Теперь вы убедились, сударыня, что я очень скучный собеседник, - сказал
он во время балетного номера в последнем действии "Вильгельма Телля".  -  Не
был ли я прав, когда не хотел, как говорится, выходить из своего амплуа.
   - Знаете, капитан, вы не болтун и не шарлатан - какой же вы поляк?
   - Предоставьте мне заботу о ваших развлечениях, деньгах и доме, я  только
на это и годен.
   - Замолчи, лицемер! - ул