несчастным
Бэга, который умер пять дней спустя в ужасных мучениях. Но это  не  все.  Во
время  военной  экспедиции,  снаряженной,  чтобы  вернуть  трон   Фердинанду
Седьмому, я был назначен на один пост в Испании,  но,  к  величайшему  моему
счастью, доехал только до Тура,  ибо  у  меня  появилась  надежда  на  место
податного инспектора в Сансере. Накануне отъезда я был  на  балу  у  госпожи
Листомэр, куда было приглашено несколько  знатных  испанцев.  Вставая  из-за
карточного стола, - мы играли в  экартэ,  -  я  заметил  испанского  гранда,
afrancesado   в  изгнании,  недели  две
назад появившегося в Турени. Он очень поздно приехал  на  этот  бал,  где  в
первый раз показывался в свете, и прогуливался по гостиным  в  сопровождении
жены, правая рука которой была совершенно неподвижна. Мы молча расступились,
чтобы дать дорогу этой  паре,  которую  нельзя  было  видеть  без  волнения.
Представляете вы себе ожившую картину  Мурильо?  Огненные  глаза  мужчины  в
темных глубоких впадинах  оставались  неподвижны;  у  него  было  совершенно
иссохшее лицо; голый череп отливал бронзой, тело было страшно на вид  -  так
он был худ. А женщина! Представляете ее себе?.. Нет, вообразить ее нельзя. У
нее было то изумительное сложение, которое создало в испанском  языке  слово
гоепео; она была бледна, но все еще прекрасна; цвет ее лица  -  беспримерная
редкость для испанки - сверкал белизной, но взор, горевший солнцем  Испании,
падал на вас, как струя расплавленного свинца.  "Сударыня,  -  спросил  я  у
маркизы в конце вечера, - при каких обстоятельствах потеряли вы руку?" - "Во
время войны за независимость", - отвечала она мне.
   - Испания - удивительная страна, - сказала г-жа де  ла  Бодрэ.  -  В  ней
сохраняется что-то от арабских нравов.
   - 01 - смеясь, воскликнул журналист. - Отрезать руки  -  старинная  мания
испанцев, она воскресает время  от  времени,  как  некоторые  наши  газетные
"утки": ведь пьесы на этот сюжет писались для испанского театра еще  в  1570
году...
   - Значит, вы считаете  меня  способным  сочинить  сказку?  -  сказал  г-н
Гравье, обиженный дерзким тоном Лусто.
   - На это вы неспособны, - ответил журналист.
   - Ба! - заметил Бьяншон. - Измышления романистов  и  драматургов  так  же
часто переходят из их книг и пьес в реальную  жизнь,  как  события  реальной
жизни поднимаются на театральные  подмостки  и  без  стеснения  проникают  в
книги. Однажды я  сам  был  свидетелем,  как  разыгралась  в  жизни  комедия
"Тартюф", за исключением развязки: Оргону так и не удалось открыть глаза.
   - Как вы думаете, могут еще во Франции случаться истории вроде  той,  что
рассказал нам сейчас господин Гравье? - спросила  г-жа  де  ла  Бодрэ.  -  О
господи! - воскликнул прокурор.  -  Да  во  Франции  на  каждые  десять  или
двенадцать из ряда вон выходящих преступлений  ежегодно  придется  пять  или
шесть, обстоятельства которых по меньшей мере так же  необычайны,  как  и  в
ваших историях, а очень часто и превосходят их  в  романтизме.  И  разве  не
подтверждается эта истина изданием "Судебной газеты", что,  на  мой  взгляд,
является одним  из  крупнейших  злоупотреблений  печати.  Эта  газета  стала
выходить только в 1826 или 1827  году  и,  следовательно,  при  начале  моей
карьеры  по  министерству  юстиции  не  существовала;  поэтому   подробности
преступления, о котором я хочу вам рассказать, не были известны за пределами
департамента, где оно было совершено. В турском  предместье  Сен-Пьер-де-Кор
одна женщина, муж которой исчез после роспуска Луарской армии в 1816 году и,
разумеется, был должным образом оплакан, обратила на  себя  внимание  редкой
набожностью. Когда миссионеры обходили провинциальные  города,  чтобы  вновь
водрузить там сброшенные кресты и стереть следы революционного безбожия, эта
вдова была одной из самых пламенных их последовательниц; она  сама  несла  в
процессии крест, прибила к нему свой дар  -  серебряное  сердце,  пронзенное
стрелой, и еще долго после отъезда миссионеров всякий вечер ходила  молиться
у подножия креста, поставленного в соборе позади алтаря. Наконец, замученная
угрызениями совести, она призналась на исповеди в ужасном преступлении.  Она
зарезала своего мужа, как зарезали Фюальдеса, потом, выпустив из него  кровь
и сложив куски в две старые  бочки,  засолила  его,  точно  это  был  свиной
окорок. В продолжение очень долгого времени она каждое утро отрезала от него
по кусочку и ходила бросать их в Луару. Духовник посоветовался со старшим по
сану и объявил своей исповеднице, что должен  уведомить  прокурора.  Женщина
стала ждать обыска. Прокурор и судебный следователь, спустившись  в  погреб,
нашли там еще в рассоле, в одной из бочек, голову мужа. "Но,  несчастная,  -
сказал обвиняемой следователь, - раз у тебя хватило зверства выбросить таким
способом в реку тело твоего мужа, почему же не уничтожила ты и голову? Тогда
не осталось бы никаких доказательств..." - "А я и пробовала, сударь, не раз,
- ответила она, - да уж очень она мне казалась тяжелой".
   - О! Что же сделали с этой женщиной?.. - воскликнули оба парижанина.
   - Она была осуждена и казнена в Type, - ответил прокурор, -  но  все-таки
ее раскаяние и религиозность вызвали  к  ней  сочувствие,  несмотря  на  всю
чудовищность преступления.
   - Э, да разве узнаешь обо всех  семейных  трагедиях,  разыгрывающихся  за
плотным  занавесом,  который  публика  никогда  не  приподнимает?  -  сказал
Бьяншон. - Я считаю человеческий суд не правомочным разбирать  преступления,
совершаемые мужем и женой друг против друга; как полицейский орган, он имеет
на это полное право, но ничего в этом не смыслит при всех своих  притязаниях
на справедливость.
   - Зачастую жертва гак долго бывает палачом, - простодушно отозвалась г-жа
де ла Бодрэ, - что в иных случаях, если б обвиняемые осмелились сказать все,
преступление оказалось бы простительным.
   Этот ответ, на который ее подстрекнул Бьяншон,  и  история,  рассказанная
прокурором, сильно озадачили парижан, не понимавших положения Дины. Поэтому,
как только пришло время разойтись на покой, у них  состоялось  одно  из  тех
маленьких совещаний, которые устраиваются в коридорах старинных замков,  где
все холостяки с подсвечниками  в  руке  сходятся  для  таинственной  беседы.
Тут-то г-н Гравье и узнал, что целью этого забавного вечера  было  выяснить,
насколько добродетельна г-жа де ла Бодрэ.
   - Дело в том, - сказал Лусто, - что  невозмутимость  баронессы  одинаково
убедительно может указывать и на глубокую развращенность и на самую  детскую
чистоту. А у прокурора-то, по-моему, был  такой  вид,  будто  он  предлагает
стереть в порошок малютку ла Бодрэ...
   - Он вернется только завтра. Как знать, что произойдет сегодня  ночью?  -
сказал Гатьен.
   - Это мы узнаем! - воскликнул г-н Гравье. Жизнь в замке открывает богатые
возможности для злых шуток, причем  многие  из  них  таят  в  себе  страшное
коварство. Г-н Гравье,  видевший  на  своем  веку  столько  всякой  всячины,
предложил наложить печати на двери г-жи де ла Бодра  и  прокурора.  Журавли,
обличители убийц поэта  Ивика,  -  ничто  по  сравнению  с  волоском,  концы
которого соглядатаи с помощью двух сплющенных шариков воска  прикрепляют  по
обе стороны дверной щели так высоко или же, наоборот, так низко, что никто и
не  догадается  об  этой  ловушке.  Пусть  только  выйдет  из  своих  дверей
влюбленный и откроет другую дверь, внушающую подозрение, - прорванные и  тут
и там волоски скажут  все.  Убедившись,  что  все  обитатели  замка  уснули,
доктор, журналист,  податной  инспектор  и  Гатьен  босиком,  как  настоящие
злоумышленники, явились совершить тайный приговор над двумя дверями  н  дали
друг другу слово снова сойтись в пять часов утра, чтобы проверить,  целы  ли
печати. Вообразите их удивление, а также радость Гатьена, когда все четверо,
каждый с подсвечником в  руке,  полуодетые,  явившись  обследовать  волоски,
нашли их в состоянии полнейшей сохранности как на двери прокурора, так и  на
двери г-жи де ла Бодрэ.
   - Воск тот же? - спросил г-н Гравье.
   - И те же волоски? - осведомился Лусто.
   - Да, - сказал Гатьен.
   - Это все меняет! - воскликнул Лусто. - Вы на совесть обшарили кусты,  да
еще для чужой охоты.
   Податной инспектор и  сын  председателя  суда  обменялись  вопросительным
взглядом, который говорил: "Нет ли в этих словах  чего-нибудь  обидного  для
нас? Смеяться нам или сердиться?"
   - Если Дина добродетельна, - шепнул журналист  на  ухо  Бьяншону,  -  она
вполне заслуживает, чтобы я сорвал цветок ее первой любви.
   Теперь Лусто улыбалась мысль в несколько  мгновений  овладеть  крепостью,
девять лет сопротивлявшейся  сансерцам.  Он  первым  сошел  в  сад,  надеясь
встретить там владелицу замка. Случай этот представился тем легче, что  г-жа
де ла Бодрэ также имела желание побеседовать со своим критически настроенным
гостем Добрая половина нечаянных случаев бывает подстроена.
   - Вчера, сударь, вы охотились, - сказала г-жа Де ла Бодрэ. - Сегодня я  и
не придумаю, какое бы новое развлечение  вам  предложить:  разве  только  вы
согласитесь съездить в Ла-Бодрэ,  -  там  несколько  лучше  можно  наблюдать
провинцию, чем здесь: ведь того, что есть во мне смешного, вам хватит только
на зубок, но, как говорится, чем богаты, тем и рады - я ведь  только  бедная
провинциалка.
   - Этот дурачок Гатьен, - ответил Лусто, -  несомненно  передал  вам  одну
фразу, сказанную мною с целью заставить его признаться в страстной  любви  к
вам. Ваше  молчание  третьего  дня  за  обедом  и  в  течение  всего  вечера
достаточно ясно обнаружило его нескромность, какую никто себе не позволит  в
Париже. Но что поделаешь! Я не льщу себя надеждой быть понятым. Это была моя
выдумка - рассказывать вчера все эти истории, и единственно для того,  чтобы
увидеть, не вызовут ли они у вас и у господина де Кланьи  каких-либо  укоров
совести... О, успокойтесь, мы уверились  в  вашей  невинности!  Если  бы  вы
обнаружили хотя малейшую склонность к этому  добродетельному  чиновнику,  вы
потеряли бы в  моих  глазах  всю  свою  прелесть...  Мне  во  всем  нравится
цельность. Вы не любите, вы не можете любить мужа, этого холодного, мелкого,
черствого, ненасытного ростовщика, который наживается на бочках  с  вином  и
землях и держит  вас  здесь  ради  двадцати  пяти  сантимов  прибыли  с  уже
скошенного луга! О, я сразу же уловил  сходство  господина  де  ла  Бодрэ  с
нашими парижскими биржевиками: это одного поля ягода. Но вам двадцать восемь
лет, вы красавица, умница, у вас нет детей.., право, сударыня, я в жизни  не
встречал  лучшего  примера  необъяснимой  добродетели...  Автор  "Севильянки
Пакиты", должно быть, не раз предавался  мечтам!..  Обо  всем  этом  я  могу
говорить с вами без лицемерия, какое непременно вложил бы в  подобные  слова
молодой человек, - я состарился раньше времени. У меня уже нет иллюзий, да и
можно ли их сохранить при моем ремесле?
   Этим вступлением Лусто зачеркивал всю карту Страны Нежности, где истинные
страсти идут таким длинным обходным путем: он шел прямо  к  цели  и  как  бы
разрешал г-же де ла Бодрэ принести ему в дар свою  благосклонность,  которой
женщины заставляют добиваться годами, - свидетелем тому бедный прокурор: для
него наивысшая милость состояла  в  позволении  во  время  прогулки  немного
крепче прижать руку Дины к своему сердцу - о счастье! И г-жа  де  ла  Бодрэ,
чтобы не уронить своей славы выдающейся женщины, попробовала  утешить  этого
газетного Манфреда, предсказав ему такую любовь в будущем, о какой он  и  не
мечтал.
   - Вы искали наслаждения, но еще не любили, - сказала она. -  Верьте  мне,
очень часто истинная любовь приходит как бы наперекор всей жизни.  Вспомните
господина  Генца,  влюбившегося  на  старости  лет   в   Фанни   Эльслер   и
пренебрегшего Июльской революцией ради репетиций этой танцовщицы!..
   - Вряд ли это для меня осуществимо, - ответил Лусто. - Я верю  в  любовь,
но в женщин уже не верю... Видимо, во мне есть  недостатки,  которые  мешают
меня любить, потому что меня часто бросали. А может быть, я слишком  глубоко
чувствую идеал.., как все, кто насмотрелся житейской пошлости...
   Наконец-то г-жа де ла Бодрэ слышала  человека,  который,  попав  в  среду
самых блестящих умов Парижа, вынес  оттуда  смелые  аксиомы,  почти  наивную
развращенность, передовые убеждения и если и не был  человеком  возвышенным,
то  прекрасно  эту  возвышенность  разыгрывал.  Этьен  имел  у  Дины   успех
театральной премьеры. Сансерская Пакита упивалась  бурями  Парижа,  воздухом
Парижа. В обществе Этьена и Бьяншона она провела один  из  приятнейших  дней
своей жизни; парижане рассказали ей пропасть любопытных анекдотов  о  модных
знаменитостях, острот, которые войдут когда-нибудь в  собрание  черт  нашего
века, словечек и фактов, затасканных в Париже, но совершенно новых для  нее.
Само собой разумеется, Лусто отозвался  очень  дурно  о  великой  женщине  -
беррийской знаменитости, но с явным намерением польстить г-же де ла Бодрэ  и
навести  ее  на  литературные  признания,  изобразив  эту  писательницу   ее
соперницей. Такая похвала опьянила г-жу де  ла  Бодрэ,  и  г-ну  де  Кланьи,
податному инспектору и Гатьену показалось, что она стала с Этьеном ласковее,
чем была накануне. Теперь поклонники Дины очень пожалели, что все они уехали
в Сансер, где раструбили о вечере в Анзи. Послушать  их,  так  ничего  более
остроумного никогда и не говорилось;  часы  летели  так  незаметно,  что  не
слышно было их легкой поступи. Обоих парижан они расписали, как два чуда.
   Этот трезвон похвал разнесся по  всему  гулянью  и  привел  к  тому,  что
вечером  в  замок  Анзи  прикатило  шестнадцать  человек:  одни  в  семейных
кабриолетах, другие в шарабанах, холостяки на наемных лошадях.  Часов  около
семи все эти провинциалы более или менее развязно вошли в огромную  гостиную
Анзи, которую Дина, предупрежденная об этом нашествии, ярко осветила и, сняв
с прекрасной мебели серые чехлы, показала во всем блеске, ибо этот вечер она
считала своим праздником. Лусто,  Бьяншон  и  Дина  лукаво  переглядывались,
посматривая на позы и слушая речи гостей, которых заманило сюда любопытство.
Сколько поблекших лент, наследственных кружев, искусственных, но не  искусно
сделанных  цветов  отважно  торчало   на   позапрошлогодних   чепцах!   Жена
председателя суда Буаруж, родня Бьяншону, обменялась с доктором  несколькими
словами и получила у него бесплатный врачебный совет, пожаловавшись на якобы
нервные боли в желудке, которые Бьяншон  признал  периодическим  несварением
желудка.
   - Пейте попросту чай ежедневно, через час после  обеда,  как  это  делают
англичане, и вы поправитесь, ибо то, чем вы страдаете, - болезнь английская,
- серьезно ответил Бьяншон на ее жалобы.
   - Это  решительно  великий  врач,  -  сказала  жена  председателя,  снова
усаживаясь подле г-жи де Кланьи, г-жи Попино-Шандье и  г-жи  Горжю,  супруги
мэра. Прикрывшись веером, г-жа де Кланьи заметила:
   - Говорят, Дина вызвала его вовсе не ради  выборов,  а  для  того,  чтобы
узнать причину своего бесплодия...
   В первую же благоприятную минуту Лусто  представил  ученого  доктора  как
единственно возможного кандидата на будущих выборах. Но Бьяншон, к  великому
удовольствию нового супрефекта, высказался в том смысле, что  считает  почти
невозможным оставить науку ради политики.
   - Только врачи  без  клиентуры,  -  сказал  он,  -  могут  дать  согласие
баллотироваться. Поэтому выбирайте людей государственных,  мыслителей,  лиц,
чьи знания универсальны, притом умеющих подняться на ту высоту,  на  которой
должен стоять законодатель: вот чего не хватает нашим  палатам  депутатов  и
что нужно нашей стране! Две-три девицы, несколько молодых людей и  дамы  так
разглядывали Лусто, будто он был фокусник.
   - Господин Гатьен Буаруж  утверждает,  что  господин  Лусто  зарабатывает
своими писаниями двадцать тысяч франков в год, - сказала жена мэра  г-же  де
Кланьи. - Вы этому верите?
   - Неужто? А прокурор получает всего тысячу!..
   - Господин Гатьен! - обратилась  к  нему  г-жа  Шандье.  -  Попросите  же
господина Лусто говорить погромче, я его еще не слышала...
   - Какие красивые у него ботинки, - сказала мадемуазель Шандье брату, -  и
как блестят!
   - Подумаешь! Просто лакированные.
   - Почему у тебя нет таких?
   Лусто наконец  почувствовал,  что  слишком  уж  рисуется;  он  заметил  в
поведении сансерцев признаки того нетерпеливого любопытства, которое привело
их сюда. "Чем бы их ошарашить?" - подумал он.
   В эту минуту так называемый камердинер г-на де ла Бодрэ, одетый в  ливрею
работник с фермы, принес письма, газеты и  подал  пакет  корректур,  который
Лусто тут же отдал Бьяншону, так как г-жа де ла Бодрэ, увидав пакет, форма и
упаковка которого имели типографский вид, воскликнула:
   - Как! Литература преследует вас даже здесь?
   - Не литература, - ответил он, - а журнал,  который  должен  выйти  через
десять дней, - я заканчиваю для него рассказ. Я уехал  сюда  под  дамокловым
мечом короткой строчки: "Окончание в следующем номере" - и должен  был  дать
типографщику свой адрес. Ах, дорого  обходится  хлеб,  который  продают  нам
спекулянты печатной бумагой! Я вам опишу потом любопытную  породу  издателей
газет.
   - Когда же начнется разговор? - обратилась наконец к Дине г-жа де Кланьи,
точно спрашивая: "В котором часу зажгут фейерверк?"
   - А я думала, - сказала г-жа Попино-Шандье своей кузине, г-же  Буаруж,  -
что будут рассказывать истории.
   В этот момент, когда среди сансерцев, как  в  нетерпеливом  партере,  уже
начинался ропот, Лусто увидел, что  Бьяншон  размечтался  над  оберткой  его
корректур.
   - Что с тобой? - спросил Этьен.
   - Представь себе, на  листах,  в  которые  обернуты  твои  корректуры,  -
прелестнейший в мире роман. На, читай: "Олимпия, или Римская месть".
   - Посмотрим, - сказал Лусто и, взяв обрывок оттиска, который протянул ему
доктор, прочел вслух следующее:

204

ОЛИМПИЯ,

   Пещеру. Ринальдо, возмущенный трусостью  своих  товарищей,  которые  были
храбрецами только в открытом поле, а войти в Рим не отваживались, бросил  на
них презрительный взгляд.
   - Так я один? - сказал он им.
   Казалось, он погрузился в раздумье, затем продолжал:
   - Вы негодяи! Пойду один и один захвачу эту богатую  добычу!..  Решено!..
Прощайте.
   - Атаман!.. - сказал Ламберти. - А  что,  если  вас  ждет  неудача  и  вы
попадетесь?..
   - Меня хранит бог! - отвечал Ринальдо, указывая на небо. С этими  словами
он вышел и встретил на дороге управителя Браччиано.

   - Страница кончена, - сказал Лусто, которого все слушали с благоговением.
   -  Он  читает  нам  свое  произведение;  -  шепнул   Гатьен   сыну   г-жи
Попино-Шандье.
   - С первых же слов ясно, милостивые государыни,  -  продолжал  журналист,
пользуясь случаем подурачить сансерцев, - что разбойники находятся в пещере.
Какую небрежность проявляли тогда романисты к деталям,  которые  теперь  так
пристально и так долго изучаются якобы для передачи местного колорита!  Ведь
если воры в пещере,  то  вместо:  "указывая  на  небо",  следовало  сказать:
"указывая на свод". Однако, несмотря на эту  погрешность,  Ринальдо  кажется
мне человеком решительным, и его обращение к богу  пахнет  Италией.  В  этом
романе есть намек на местный колорит...  Черт  возьми!  Разбойники,  пещера,
этот предусмотрительный Ламберти... Тут целый водевиль  на  одной  странице!
Прибавьте  к  этим  основным  элементам   любовную   интрижку,   молоденькую
крестьяночку с затейливой прической,  в  короткой  юбочке  и  сотню  мерзких
куплетов.., и - боже мой! - публика валом повалит! Потом Ринальдо... Как это
имя подходит Лафону! Если б ему черные баки, обтянутые панталокы,  да  плащ,
да усы, пистолет и островерхую шляпу; да если б директор "Водевиля"  рискнул
оплатить несколько газетных статей - вот вам верных пятьдесят  п