фициозного  органа  печати.  Орден  Почетного  легиона,
дававший столько пищи его насмешкам, украшает петлицу его сюртука.
   "Мир во что бы то ни стало", борьбою против  которого  он  заполнял  свои
статьи,   теперь   составляет   предмет   его   восхищения.   Что   касается
наследственных прав, которым нанесли  столько  ударов  его  сен-симонистские
фразы, то он теперь защищает их доводами рассудка. Объяснением и  поддержкой
столь непоследовательного поведения служат  изменившиеся  взгляды  некоторых
лиц, действовавших во время наших  последних  политических  событий  подобно
Раулю.

   Париж, декабрь 1838 г.



   Оноре ДЕ БАЛЬЗАК
   ДЕЛО ОБ ОПЕКЕ



   ONLINE БИБЛИОТЕКА  http://www.bestlibrary.ru


   Контр-адмиралу Бавошу, губернатору острова Бурбон, посвящает  благодарный
автор,
   Де Бальзак.

   Однажды в 1828 году, в первом часу ночи, два молодых  человека  вышли  из
особняка,  расположенного   на   улице   Фобур-Сент-Оноре,   неподалеку   от
Елисейского дворца Бурбонов; это были известный врач Орас Бьяншон и один  из
самых блестящих парижан, барон де Растиньяк, -  друзья  с  давних  лет.  Оба
отправили домой свои экипажи, нанять же фиакр им не удалось,  но  ночь  была
прекрасна и мостовая суха.
   - Пройдемся пешком до бульвара, - предложил Бьяншону Эжен де Растиньяк, -
ты возьмешь извозчика у клуба, они стоят там всю ночь до утра. Проводи  меня
домой.
   - С удовольствием.
   - Ну, что скажешь, дорогой?
   - Об этой женщине? - холодно спросил доктор.
   - Узнаю Бьяншона! - воскликнул Растиньяк.
   - А что такое?
   - Но, мой милый, ты говоришь о маркизе д'Эспар, как  о  больной,  которую
собираешься положить к себе в лечебницу.
   - Хочешь знать мое мнение? Если ты бросишь  баронессу  де  Нусинген  ради
этой маркизы, ты променяешь кукушку на ястреба.
   - Госпоже де Нусинген тридцать шесть лет, Бьяншон.
   - А этой тридцать три, - живо возразил доктор.
   - Даже злейшие ее ненавистницы не дают ей больше двадцати шести.
   - Дорогой мой, если хочешь знать, сколько  лет  женщине,  взгляни  на  ее
виски и на кончик носа. К каким  бы  косметическим  средствам  ни  прибегала
женщина, она ничего не может сделать  с  этими  неумолимыми  свидетелями  ее
тревог. Каждый прожитый год оставляет свой след. Когда  у  женщины  кожа  на
висках стала слегка рыхлой, немного увяла, покрылась сетью  морщинок,  когда
на кончике носа появились точечки, вроде тех едва заметных  черных  пылинок,
которые, вылетая из труб, грязным дождиком  сеются  на  Лондон,  где  камины
топят каменным углем, - слуга покорный! - женщине  перевалило  за  тридцать.
Пусть она прекрасна, остроумна, обаятельна, пусть она  отвечает  всем  твоим
требованиям, но ей минуло тридцать лет, для нее уже настала пора зрелости. Я
не порицаю тех, кто сближается с такими женщинами, однако  столь  изысканный
человек, как ты, не  может  принимать  лежалый  ранет  за  румяное  яблочко,
которое радует взор на ветке и само просится на зубок.  Впрочем,  любовь  не
заглядывает в метрические записи. Никто  не  любит  женщину  за  юность  или
зрелость, за  красоту  или  уродство,  за  глупость  или  ум;  любят  не  за
что-нибудь, а просто потому, что любят.
   - Ну, меня  увлекает  в  ней  другое.  Она  маркиза  д'Эспар,  урожденная
Бламон-Шоври, она блистает в свете, у нее возвышенная душа, у нее прелестная
ножка, не хуже, чем у герцогини  Беррийской;  у  нее,  вероятно,  сто  тысяч
ливров дохода, и я, вероятно, в один прекрасный день женюсь на ней! И  тогда
конец всем долгам.
   - Я думал, ты богат, - заметил медик.
   - Помилуй! Все мои доходы - двадцать тысяч ливров, только-только  хватает
на собственный выезд. Я запутался с Нусингеном, как-нибудь я  тебе  расскажу
эту историю. Я выдал замуж сестер - вот единственная моя удача после разлуки
с тобой. Признаюсь, для меня важнее было устроить их, чем стать  обладателем
доходов в сто тысяч экю. Что же, по-твоему, мне делать?  Я  честолюбив.  Что
мне может дать госпожа де Нусинген? Еще год, и меня  сбросят  со  счетов,  я
буду конченный человек, все равно как если бы был женат. Я несу все тяготы и
брачной и холостой жизни, не зная преимуществ ни той, ни  другой,  -  ложное
положение, неизбежное для всякого, кто долго привязан к одной и той же юбке.
   - Так ты думаешь, что поймал ерша? - воскликнул Бьяншон.  -  Знаешь,  мой
дорогой, твоя маркиза мне совсем не по вкусу.
   - Тебя ослепляет либерализм. Если бы  это  была  не  госпожа  д'Эспар,  а
какая-нибудь госпожа Рабурден...
   - Послушай, мой милый, аристократка она  или  буржуазка,  все  равно  она
всегда останется бездушной кокеткой, законченным типом эгоистки. Поверь мне,
врачи привыкли разбираться в людях и в их поступках,  наиболее  искусные  из
нас, изучая тело,  изучают  душу.  Будуар,  где  нас  принимала  маркиза,  -
прелестный, особняк - роскошный; и все же, думается, она запуталась в долгах
- Почему ты это решил?
   - Я не утверждаю, а предполагаю. Она говорила о своей душе, как  покойный
Людовик Восемнадцатый говорил о  своем  сердце.  Поверь  мне!  Эта  хрупкая,
бледная женщина с каштановыми волосами жалуется на недуги, чтоб се пожалели,
а на самом деле у нее железное здоровье, волчий  аппетит,  звериная  сила  и
хитрость. Никогда еще газ, шелк и муслин не прикрывали ложь  столь  искусно.
Ессо! .
   - Ты пугаешь меня, Бьяншон! Видно,  многого  довелось  тебе  насмотреться
после нашего пребывания в пансионе Воке!
   - Да, дорогой, я перевидел  за  это  время  немало  марионеток,  кукол  и
паяцев! Я узнал нравы светских дам; они поручают нашему попечению свое  тело
и самое дорогое, что у них может быть, - своего ребенка, если только они его
любят, поручают нам уход за своим лицом, ибо уж о нем-то  они  всегда  нежно
заботятся. Мы проводим ночи напролет у их  изголовья,  из  кожи  вон  лезем,
чтобы не допустить малейшего ущерба для их красоты. Мы преуспеваем  в  этом,
не выдаем их тайн, молчим, как могила, - они присылают к  нам  за  счетом  и
находят его чрезмерным! Кто их спас? Природа! Они не только  не  восхваляют,
они порочат нас, боятся порекомендовать нас своим приятельницам.  Друг  мой,
вы говорите о них: "Ангелы!" - а я наблюдал этих ангелов во всей наготе, без
улыбочек, скрывающих их душу, и без тряпок, скрывающих недостатки  их  тела,
без манерничания и без корсета, - они не блещут  красотой.  Когда  в  юности
житейское море выкинуло нас на скалу "Дом Воке",  немало  подымалось  вокруг
нас со дна и мути и грязи, а все же то, что  мы  там  увидели,  -  ничто.  В
высшем свете я встретил чудовищ в шелках, Мишоно в белых  перчатках,  Пуаре,
украшенных орденскими лентами, вельмож, дающих деньги в рост не хуже  самого
Гобсека! К стыду человечества, должен признаться, что когда я захотел пожать
руку Добродетели, я нашел ее на чердаке, где  она  терпела  голод  и  холод,
перебиваясь на грошовые сбережения или на скудный заработок, дающий от  силы
полторы тысячи в год; на  чердаке,  где  ее  преследовала  клевета,  где  ее
всячески поносили, называя безумием, чудачеством или глупостью. Словом,  мой
дорогой, маркиза - светская львица,  а  я  не  терплю  женщин  этого  сорта.
Сказать тебе, почему? Женщина возвышенной души, с  неиспорченным  вкусом,  с
мягким характером, отзывчивым сердцем и  привычкой  к  простоте  никогда  не
станет модной львицей. Суди  сам!  Модная  львица  и  мужчина,  пришедший  к
власти, похожи друг на друга -  с  той  разницей,  что  свойства,  благодаря
которым возвеличивается мужчина, облагораживают его и служат к его славе,  а
качества,  которые  обеспечивают  женщине  ее  призрачное   владычество,   -
отвратительные пороки, она насилует  свою  природу,  скрывая  свой  истинный
характер, а беспокойная светская жизнь требует от нее железного здоровья при
хрупком облике. Как врач я знаю, что хороший  желудок  и  хорошая  душа  тут
несовместимы.  Твоя  красавица  бесчувственна,  ее   неистовая   погоня   за
удовольствиями - это  желание  согреть  свою  холодную  натуру,  она  жаждет
возбуждающих впечатлений, подобно  старику,  который  таскается  за  ними  в
балет. Рассудок властвует у нее над сердцем, и потому она приносит в  жертву
успеху истинную страсть  и  друзей,  как  генерал  посылает  в  огонь  самых
преданных офицеров, желая выиграть  сражение.  Женщина,  вознесенная  модой,
перестает быть  женщиной;  это  ни  мать,  ни  жена,  ни  любовница;  говоря
медицинским языком, пол у нее головного характера. У  твоей  маркизы  налицо
все признаки извращенности: нос - точно клюв хищной  птицы,  ясный  холодный
взор, вкрадчивая речь. Она блестяща, как сталь машины, она задевает  в  тебе
все чувства, но только не сердце.
   - В твоих словах есть доля правды, Бьяншон.
   - Доля правды? -  возмутился  Бьяншон.  -  Все  правда!  Ты  думаешь,  не
поразила меня в самое сердце эта  оскорбительная  вежливость,  с  какой  она
подчеркивала незримое расстояние между собой -  аристократкой  -  и  мною  -
плебеем? Ты думаешь, не  вызвала  во  мне  глубокого  презрения  ее  кошачья
ласковость? Ведь я же знал, что сейчас я  нужен  ей!  Через  год-другой  она
палец о палец не ударит для меня, а нынче вечером она расточала мне  улыбки,
полагая, что я могу повлиять на своего  дядю  Попино,  от  которого  зависит
успех затеянного ею процесса.
   - Дорогой мой, а ты предпочел бы, чтобы она наговорила тебе дерзостей?  Я
согласен с твоей филиппикой против светских львиц, но не об этом речь. Я все
же предпочту жениться на маркизе д'Эспар, чем на самой целомудренной,  самой
серьезной, самой  любящей  женщине  на  земле.  Жена-ангел!  Да  тогда  надо
похоронить себя в глуши и наслаждаться  сельскими  радостями.  Для  политика
жена - это ключ к власти, машина, умеющая любезно  улыбаться,  она  -  самое
необходимое, самое надежное орудие для честолюбца; словом, это друг, который
может совершить необдуманный поступок, ничем не рискуя, и от которого  можно
отречься, ничем не поступясь. Вообрази себе Магомета в Париже девятнадцатого
века! Жена у него была бы, ни дать ни взять, Роган, хитрая и  льстивая,  как
жена посланника, ловкая, как Фигаро. Любящая  жена  бесполезна  для  карьеры
мужа, а с женою, светской женщиной,  добьешься  всего;  она  алмаз,  которым
мужчина вырезает все стекла, когда у него нет золотого  ключа,  открывающего
все двери. Мещанам - добродетели мещан, а честолюбцам - пороки  честолюбцев.
Да разве, мой друг, сама любовь герцогини де Ланже, или  де  Мофриньез,  или
леди Дэдлей не огромное наслаждение? Если бы ты знал, какую прелесть придает
холодная и строгая сдержанность этих женщин малейшему проявлению их чувства!
Какая радость любоваться  барвинком,  пробивающимся  из-под  снега!  Улыбка,
полуприкрытая веером, опровергает холодность,  предписываемую  приличием,  и
разве  с  ней  могут  сравниться  необузданные  ласки  твоих  мещанок  с  их
сомнительным самопожертвованием, ибо в любви самопожертвование -  почти  тот
же  расчет!  А  кроме  того,  у  светской  женщины,  у  Бламон-Шоври,   свои
достоинства! Ее достоинства - состояние, власть, блеск, известное  презрение
ко всем, кто ниже ее.
   - Благодарю, - отпарировал Бьяншон.
   - Неисправимый чудак! - со смехом сказал ему  Растиньяк.  -  Откажись  от
плебейских замашек, последуй примеру твоего друга  Депленл,  стань  бароном,
кавалером ордена Святого Михаила, пэром Франции, а дочерей  выдай  замуж  за
герцогов.
   - А ну вас с вашими герцогами!
   - Вот так так! Да ты знаешь толк лишь в медицине, - право,  ты  огорчаешь
меня.
   -  Я  ненавижу  этих  людей.  Хоть  бы  произошла  революция  и  навсегда
освободила нас от них!
   - Итак, дражайший мой Робеспьер,  вооруженный  ланцетом,  ты  не  пойдешь
завтра к дяде?
   - Пойду, - ответил Бьяншон. - Для тебя я готов в огонь и в воду...
   - Дорогой мой, ты меня растрогал, я ведь  обещал,  что  маркиза  д'Эспара
возьмут под опеку! Послушай, у меня навертываются слезы благодарности, как в
былые дни.
   - Но не ручаюсь, - продолжал Орас,  -  что  Жан-Жюль  Попино  пойдет  вам
навстречу. Ты его еще не знаешь. Во всяком случае я притащу его  послезавтра
к твоей маркизе - пускай  обольстит,  если  может.  Но  сомневаюсь.  Его  не
соблазнят ни трюфели, ни пулярки, ни птицы высокого полета; его не  устрашит
гильотина; пусть король пообещает ему пэрство, господь бог посулит  место  в
раю и доходы с чистилища - никакие силы не заставят его переложить соломинку
с одной чаши весов на другую. Это судья неподкупный, как сама смерть.
   Друзья дошли до министерства иностранных дел, на углу бульвара Капуцинок.
   - Вот ты и дома, - смеясь, сказал Бьяншон и указал на особняк министра. -
А вот и моя карета, - прибавил он, указывая на наемный экипаж. - Таково наше
будущее.
   - Ты счастливо проживешь в тихих заводях, - сказал Растиньяк, - а я  буду
бороться с бурями  в  открытом  море,  пока,  потерпев  кораблекрушение,  не
попрошу приюта в твоем затоне, дорогой друг.
   - До субботы, - сказал Бьяншон.
   - До субботы! - ответил Растиньяк. - Так ты уговоришь Попино?
   - Да, я сделаю все, что позволит мне совесть. Кто знает, не скрывается ли
за этим требованием опеки какая-нибудь "драморама", как говаривали мы в наши
счастливые тяжелые дни.
   "Бедняга  Бьяншон!  Так  он  всю  жизнь  и  останется  просто  порядочным
человеком",  -  подумал  Растиньяк,  глядя  вслед  удалявшейся   извозчичьей
коляске.
   "Ну и задал мне задачу Растиньяк,  -  подумал  на  другой  день  Бьяншон,
просыпаясь и вспоминая возложенное на него щекотливое поручение. - Правда, я
еще ни разу не просил дядюшку ни о малейшей услуге, а  сам  по  его  просьбе
лечил бесплатно тысячи раз. Впрочем, мы не церемонимся друг с  другом.  Либо
он согласится, либо он откажет - и дело с концом".
   Наутро после этого небольшого монолога, в  семь  часов,  знаменитый  врач
направился на улицу Фуар, где проживал г-н Жан-Жюль Попино, следователь суда
первой инстанции департамента Сены. Улица Фуар, или, в старом  смысле  этого
слова, Соломенная, в XIII веке была самой известной  улицей  в  Париже.  Там
помещались аудитории университета, когда голоса Абеляра и Жерсона гремели на
весь ученый мир. Теперь это одна из самых грязных улиц Двенадцатого  округа,
самого бедного парижского квартала, где двум третям населения  нечем  топить
зимою, где особенно много подкидышей в приютах, больных в  больницах,  нищих
на улице, тряпичников у свалок, изможденных стариков, греющихся на  солнышке
у  порогов  домов,  безработных  мастеровых  на   площадях,   арестантов   в
исправительной полиции. На  этой  вечно  сырой  улице,  по  сточным  канавам
которой стекает к Сене черная вода из красилен, стоит старый кирпичный дом с
прокладкой  из  тесаного  камня,  вероятно  перестроенный  еще  во   времена
Франциска I, Всем своим видом он, подобно  многим  парижским  домам,  так  и
говорит о  прочности.  Второй  этаж  его,  выдавшийся  вперед  под  тяжестью
третьего  и  четвертого  этажей  и  подпертый  массивными  стенами  нижнего,
напоминает, если  можно  допустить  подобное  сравнение,  вздутый  живот.  С
первого взгляда кажется, что простенки между окон, несмотря на крепления  из
тесаного камня, вот-вот завалятся; однако человеку наблюдательному ясно, что
этот дом подобен Болонской  башне:  источенные  временем  старые  кирпичи  и
старые камни каким-то чудом  сохраняют  равновесие.  Во  всякое  время  года
внизу, на  прочных  еще  стенах,  лежит  особый  белесый  и  влажный  налет,
свойственный отсырелому каменному зданию. От стен на прохожего веет холодом,
а закругленные тумбы плохо охраняют дом от кабриолетов. Как во  всех  домах,
выстроенных во времена, когда еще не ездили  в  колясках,  сводчатые  ворота
очень низки и напоминают вход в тюрьму. Направо от ворот  три  окна  забраны
снаружи такой частой решеткой, что и самому любопытному зеваке не разглядеть
внутреннее убранство сырых и мрачных комнат, к тому же стекла заросли грязью
и пылью; налево - два таких же окна; одно из них  часто  стоит  открытым,  -
тогда видно, как привратник, его жена и дети копошатся, работают,  стряпают,
ссорятся, едят в комнате с дощатым  полом  и  деревянными  панелями;  в  эту
комнату, где все обветшало, спускаются по лестнице в несколько ступенек, что
указывает на постепенное повышение парижской мостовой. Если в дождливый день
прохожий укроется под сводом с выбеленными стропилами,  который  тянется  до
самой  лестницы,  его  взору  откроется  двор  этого  дома.  Налево   разбит
квадратный садик, не больше четырех шагов в длину и ширину, трава в  нем  не
растет, решетка для винограда давно стоит голая, а под сенью  двух  деревьев
растительность заменяют тряпье, старая бумага, всякий мусор, битая черепица,
- не сад, а  бесплодный  пустырь;  стены,  стволы  и  ветви  обоих  деревьев
покрылись пыльным налетом времени, словно остывшей  сажей.  Дом  состоит  из
двух частей, расположенных  под  прямым  углом,  и  выходит  окнами  в  сад,
сдавленный  двумя  соседними  домами  старинной  стройки,  облупившимися   и
грозящими обвалом. Каждый этаж  являет  взору  причудливые  образцы  изделий
жильцов. На длинных шестах сушатся  огромные  мотки  окрашенной  шерсти,  на
веревках ветер треплет выстиранное белье, чуть повыше  на  досках  красуются
свежепереплетенные книги с разделанными под мрамор обрезами;  женщины  поют,
мужчины насвистывают, дети кричат, столяр распиливает доски,  из  мастерской
медника доносится  скрежет  металла  -  здесь  собраны  все  ремесла,  и  от
множества инструментов стоит нестерпимый шум. Внутри этого прохода,  который
нельзя назвать ни двором ни садом, ни подворотней, хотя он напоминает и  то,
и Другое,  и  третье,  поднимаются  деревянные  арки  на  каменных  цоколях,
образующие стрельчатые своды. Две арки выходят  в  садик,  две  другие,  что
напротив ворот, открывают вид на лестницу с дрожащими от ветхости  ступенями
и затейливыми железными перилами, некогда  представлявшими  чудо  слесарного
мастерства. Двойные входные двери квартир,  с  засаленными,  побуревшими  от
грязи и пыли наличниками, обиты трипом и усажены в косую  клетку  гвоздиками
со стершейся позолотой. Это обветшалое великолепие говорит о  том,  что  при
Людовике XIV здесь жил либо советник парламента, либо  духовные  лица,  либо
какой-нибудь казначей. Но следы былой  роскоши  вызывают  лишь  улыбку,  так
наивно кажется это противоречие прошлого и настоящего. Г-н  Жан-Жюль  Попино
жил на втором этаже, где из-за узкой улицы было еще темнее, чем это бывает в
нижних этажах парижских домов.  Это  ветхое  жилище  знал  весь  Двенадцатый
округ, которому провидение даровало в следователи  Попино,  как  оно  дарует
целебные травы для врачевания или облегчения недугов.
   Теперь постараемся набросать наружность человека,  которого  рассчитывала
обольстить маркиза д'Эспар. Как полагается судье,  Попино  одевался  во  все
черное, и такой  костюм  делал  его  смешным  в  глазах  людей,  склонных  к
поверхностным  суждениям.   Человеку,   ревниво   оберегающему   собственное
достоинство, к  чему  обязывает  подобная  одежда,  приходится  постоянно  и
тщательно о ней заботиться, но наш милейший Попино был неспособен  соблюдать
необходимую при  черном  костюме  пуританскую  аккуратность.  Его  неизменно
поношенные панталоны как будто сшиты были из той жиденькой материи,  которая
идет на адвокатские мантии, и из-за присущей  ему  неряшливости  вечно  были
измяты; вся ткань пестрела беловатыми, порыжелыми и залоснившимися полосами,
что говорило или  об  отвратительной  скаредности,  или  о  самой  беспечной
нищете. Грубые шерстяные чулки спускались  на  стоптанные  башмаки.  Сорочка
пожелтела, как  обычно  желтеет  белье  от  долгого  лежания  в  шкафу,  что
указывало на пристрастие  покойной  г-жи  Попино  к  запасам  белья:  следуя
фламандскому обычаю, она вряд ли обременяла себя стиркой  чаще  двух  раз  в
год. Фрак и  жилет  вполне  соответствовали  панталонам,  башмакам,  чулкам,
бе