а Бодрэ допустила большую ошибку, ответив одной
лжеприятельнице, явившейся оплакивать ее одиночество:
   - Лучше пустой стол, чем стол  с  пустой  посудой.  Эта  фраза  произвела
ужасающий эффект в Сансере и впоследствии была безжалостно  обращена  против
самой Сафо из Сен-Сатюра, когда сансерцы, видя ее бездетной после  пяти  лет
замужества, стали глумиться над маленьким ла Бодрэ.
   Чтобы понять эту провинциальную шутку, нужно напомнить тем, кто его знал,
герцога д'Эрувиля, о котором  говорили,  что  он  самый  храбрый  человек  в
Европе, ибо отваживается ходить на жиденьких своих  ножках;  уверяли  также,
будто он кладет себе в башмаки свинец, чтобы его не сдуло ветром. Г-н де  ла
Бодрэ, человечек с желтым и почти прозрачным  лицом,  годился  бы  в  первые
камергеры при герцоге д'Эрувиле, если бы этот обер-шталмейстер  Франции  был
по крайней мере великим герцогом Баденским. Г-н де ла Бодрэ, у которого ноги
были так тонки, что он из приличия носил накладные икры, бедра были не толще
предплечий нормально сложенного  человека,  а  туловище  довольно  явственно
напоминало майского жука,  служил  бы  постоянным  утешением  для  самолюбия
герцога д'Эрувиля. Во время ходьбы маленький винодел частенько  водворял  на
место вертевшиеся на голенях накладные икры, не делая из этого  ни  малейшей
тайны, и благодарил тех, кто указывал ему на сию маленькую неисправность. Он
продолжал носить короткие панталоны, черные шелковые  чулки  и  белый  жилет
вплоть до 1824 года. Но после  женитьбы  надел  длинные  синие  панталоны  и
сапоги на каблуках, что всему Сансеру дало повод говорить, будто он прибавил
себе два дюйма росту, чтобы дотянуться до подбородка жены. Десять лет подряд
на нем видели все тот же сюртучок бутылочного цвета, с  большими  пуговицами
из белого металла, и черный галстук, оттенявший его холодное хитрое  личико,
на котором блестели серо-голубые  глаза,  проницательные  и  спокойные,  как
глаза кошки. Мягкий, подобно всем людям, следующим раз  начертанному  плану,
он, казалось, составил счастье своей жены, никогда явно ей не  противоречил,
уступал ей на словах и довольствовался тем, что действовал не  спеша,  но  с
цепкостью насекомого.
   Вызывая поклонение своей несравненной красотой, восхищая своим умом самых
светских мужчин Сансера, Дина поддерживала  это  восхищение  разговорами,  к
которым, как говорили впоследствии, она заранее готовилась. Она видела,  что
ее слушают с восторгом, мало-помалу сама привыкла себя  слушать,  а  кончила
тем, что, войдя во вкус высокопарной речи, стала смотреть  на  своих  друзей
как на наперсников в трагедии, которые должны только подавать ей реплики.  К
тому же она обзавелась великолепной коллекцией фраз и идей  -  частью  путем
чтения, частью усваивая мысли своих постоянных собеседников, и  превратилась
в своего рода шарманку, которая начинала свои песенки, чуть только  разговор
случайно  задевал  ее  рычажок.  Жадная  к  знаниям   -   отдадим   ей   эту
справедливость, - Дина читала  все,  даже  книги  по  медицине,  статистике,
естественным наукам и юриспруденции, потому что, осмотрев  свои  цветники  и
отдав распоряжения садовнику, она  не  знала,  куда  девать  утренние  часы.
Одаренная прекрасной памятью и присущим некоторым женщинам умением  находить
подходящие голова, она могла  говорить  о  чем  угодно  ясным,  затверженным
слогом. Зато все - из Кона, Шарите, Невера с правого берега Луары, из  Лере,
Вальи,  Аржана,  из  Бланкафора  и  Обиньи  с  берега   левого   -   спешили
представиться г-же де ла Бодрэ, подобно тому как в Швейцарии  представлялись
г-же де Сталь. Те, кто не более одного раза слышал песенки этой  швейцарской
музыкальной табакерки, уезжали ошеломленные  и  рассказывали  о  Дине  такие
чудеса, что на десять лье кругом женщины проникались завистью.
   В восхищении, внушаемом людям, как и в постоянном разыгрывании взятой  на
себя  роли,  таится  для  кумира  нечто  опьяняющее,  что  заглушает  в  нем
критическое чутье. Может  быть,  состояние  непрестанного  нервного  подъема
создает как бы сияние, сквозь которое видишь  мир  где-то  далеко  внизу,  у
своих ног? Чем же иным объяснить то неизменное простодушие, с каким снова  и
снова повторяются одни и те же представления с теми же  эффектами,  несмотря
на замечания детей, столь беспощадных к своим родителям,  или  мужей,  давно
раскусивших невинное  плутовство  своих  жен?  Г-н  де  ла  Бодрэ  отличался
непосредственностью человека, раскрывающего зонтик при первых каплях  дождя;
когда его жена поднимала  вопрос  о  торговле  неграми  или  о  тяжкой  доле
каторжников, он брал свою голубенькую фуражку и бесшумно  скрывался,  вполне
уверенный, что успеет сходить в Сен-Тибо, чтобы присмотреть там за выгрузкой
бочек, и, вернувшись через час, застанет дискуссию в полном разгаре. Если же
ему делать было нечего, то он отправлялся  на  бульвар,  откуда  открывается
восхитительный вид на долину Луары, и прогуливался на свежем  воздухе,  пока
жена его исполняла какую-нибудь словесную сонату или философический дуэт.
   Заняв однажды положение выдающейся женщины, Дина  захотела  дать  видимые
доказательства своей любви к самым  замечательным  произведениям  искусства,
причем, живо восприняв идеи романтической  школы,  она  включала  в  понятие
искусства поэзию и живопись, книги и статуи, мебель  и  оперу.  Поэтому  она
стала поклонницей Средневековья. Она разведала также, где могут  встретиться
редкости, относящиеся к эпохе Возрождения, и превратила своих поклонников  в
самоотверженных комиссионеров. Так, в первые дни  замужества  она  приобрела
мебель г-на Руже на распродаже, состоявшейся в Иссудене в начале 1824  года.
Она накупила прекрасных вещей в Нивернэ и по Верхней Луаре. На новый год или
ко дню рождения ее друзья непременно подносили  ей  какую-нибудь  диковинку.
Г-н де ла Бодрэ милостиво взирал на фантазии жены и делал вид, что  согласен
пожертвовать  несколько  экю  на  ее  прихоти,  -  в   действительности   же
землевладелец думал только о своем замке Анзи.  Эти  "антики"  стоили  тогда
гораздо дешевле, чем современная мебель. Через пять или шесть лет  передняя,
столовая, обе гостиные и будуар, который Дина устроила себе в  первом  этаже
Ла-Бодрэ, - все, вплоть до лестничной клетки, было битком набито  шедеврами,
собранными в четырех близлежащих департаментах. Эта  обстановка,  казавшаяся
всему городу странной,  вполне  гармонировала  с  Диной.  Чудеса  искусства,
которым вскоре предстояло вновь войти в моду, поражали  воображение  гостей;
все  ждали  чего-то  необыкновенного,  но   эти   ожидания   бывали   далеко
превзойдены, когда, сквозь море  цветов,  взорам  гостей  открывались  целые
катакомбы старинных вещей, расставленных, как у покойного Дюсомерара,  этого
мебельного "кладбищенского  старика"!  К  тому  же  всякий  вопрос  об  этих
достопримечательностях как  бы  нажимал  некую  пружинку,  вызывавшую  целый
фонтан тирад о Жане Гужоне,  Мишеле  Коломбе,  Жермене  Пилоне,  о  Буле,  о
Ван-Хейсоме, о Буше - этом великом художнике-беррийце; о  Клодионе,  резчике
по дереву, о венецианских инкрустациях, о Брустолоне, итальянском мастере  -
этом Микеланджело резьбы по дубу; о тринадцатом, четырнадцатом, пятнадцатом,
шестнадцатом и семнадцатом веках, об эмалях Бернарда Палисси или  Петито,  о
гравюрах Альбрехта Дюрера (Дина говорила "Дюр"), о раскрашенных пергаментах,
о готике "цветистой", "пламенеющей", "сложной",  "чистой"  -  фонтан  тирад,
приводивший в бесчувствие старцев и в восторг юношей.
   Одушевленная  желанием  оживить  Сансер,  г-жа  де  ла  Бодрэ  попыталась
учредить  так  называемое  литературное  общество.  Председатель  суда,  г-н
Буаруж, который в то время не знал, как сбыть с рук дом с садом, доставшийся
ему по наследству от Попино-Шандье, одобрил создание этого общества.  Хитрый
чиновник явился к г-же де ла Бодрэ условиться о его уставе, выразив  желание
быть  одним  из  основателей,  и  сдал  дом  на  пятнадцать  лет  в   аренду
литературному обществу. На второй год там уже играли в домино, в бильярд,  в
бульот,  запивая  игру  горячим  подслащенным  вином,  пуншем  и   ликерами.
Несколько раз там устраивались небольшие изысканные ужины, а на масленице  -
костюмированные  балы.  Что  касается  литературы,  то  там  читали  газеты,
обсуждали политические вопросы и говорили о делах. Г-н де ла Бодра  прилежно
посещал это общество - "ради жены", говаривал он шутя.
   Такой результат глубоко огорчил возвышенную женщину; она поставила  крест
на Сансере и с той поры сосредоточила все лучшие умы города в своем  салоне.
Но, несмотря на все искренние старания господ де Шаржбеф, Гравье, де Кланьи,
аббата Дюре, первого и второго товарищей прокурора, молодого врача, молодого
заместителя судьи - слепых обожателей Дины, бывали минуты, когда,  выбившись
из сил, они позволяли себе экскурсы в область тех приятных пустяков, которые
составляют  основу  всех  светских  разговоров.  Г-н  Гравье   называл   это
"переходом от назидательного к утешительному". Спасительным  отвлечением  от
почти сплошных монологов божества служил вист аббата  Дюре.  Три  соперника,
утомившись от прений "наивысшего порядке", как именовали они свои беседы, но
не смея показать и малейшего пресыщения, иногда с ласковым видом  обращались
к старому священнику:
   - - А господину кюре до смерти хочется  составить  партийку,  -  говорили
они.
   Сметливый кюре довольно  успешно  приходил  на  помощь  своим  лицемерным
сообщникам; он отнекивался, он восклицал;
   -  Мы  слишком  много  потеряем,  перестав   внимать   нашей   прекрасной
вдохновительнице!
   И пробуждал великодушие в Дине, которой в конце концов  становилось  жаль
своего дорогого кюре.
   Этот  смелый  маневр,  изобретенный  супрефектом,  производился  с  такой
ловкостью, что Дина ни разу не заподозрила своих невольников  в  бегстве  на
зеленое поле карточного стола. В таких случаях ей оставляли  на  растерзание
молодого товарища прокурора или врача. Один  юный  домовладелец,  сансерский
денди, потерял милость Дины вследствие того, что несколько  раз  неосторожно
проявил свои чувства. Добившись чести быть допущенным в этот храм  и  лаская
себя надеждой похитить из него цветок, охраняемый  признанными  служителями,
он имел несчастье зевнуть во время  объяснения  философии  Канта  -  правда,
четвертого по счету, которым удостоила его Дина. Г-н де  ла  Томасьер,  внук
беррийского историка, был объявлен человеком, совершенно лишенным  понимания
и души.
   Трое штатных влюбленных примирились с непомерной затратой ума и  внимания
в надежде на сладчайшую из всех побед, которая  придет,  когда  Дина  станет
сговорчивее, ибо никто из них и  думать  не  смел,  что  она  расстанется  с
супружеской верностью прежде, нежели утратит свои иллюзии. В 1826 году Дина,
достигшая тогда двадцатилетнего возраста, была окружена особым  поклонением,
и аббат Дюре счел нужным поддерживать в ней  католический  пыл;  поэтому  ее
обожатели довольствовались малым - они не скупились на мелкие заботы, услуги
и знаки внимания, счастливые уже тем, что гости, которым  доводилось  вечера
два провести в Ла-Бодрэ,  принимали  их  за  церемониймейстеров  двора  этой
королевы.
   - Госпожа де ла Бодрэ - это плод, которому надо дать  созреть,  -  таково
было мнение г-на Гравье, готового подождать.
   Что до прокурора, то  он  писал  письма  на  четырех  страницах,  и  Дина
отвечала на них успокоительными  речами,  когда  прогуливалась  после  обеда
вокруг лужайки, опершись на руку своего  обожателя.  Хранимая  этой  тройной
любовью и, сверх того, присмотром  богомольной  матери,  г-жа  де  ла  Бодрэ
избегла уколов злословия. Ни один из этих трех мужчин  никогда  не  оставлял
соперника наедине с г-жой де ла Бодрэ, это всем  бросалось  в  глаза;  и  их
ревность служила потехой для  всего  Сансера.  От  Порт-Сезара  до  Сен-Тибо
существовала в то время дорога много короче той,  что  ведет  через  Большие
валы; такие дороги в горных странах зовутся "курьерскими", а  в  Сансере  ее
называли "костоломкой". Само название  указывает,  что  это  была  тропинка,
проложенная по крутому склону горы, загроможденная камнями и стиснутая между
изгородями  виноградников.  "Костоломка"  укорачивает  путь  от  Сансера  до
Ла-Бодрэ. Женщины, завидовавшие Сафо из Сен-Сатюра, нарочно прогуливались по
бульвару, чтобы наблюдать этот Лоншан местных властей, часто останавливая  и
вовлекая в разговор то супрефекта, то прокурора, проявлявших в таких случаях
признаки нетерпения или дерзкой рассеянности. Так как с бульвара открывается
вид на башенки Ла-Бодрэ, то не один молодой человек приходил сюда  созерцать
обиталище Дины, завидуя привилегии десятка или дюжины завсегдатаев проводить
вечера возле королевы Сансера Г-н де ла Бодрэ скоро заметил, что звание мужа
возвышает его во мнении поклонников его жены, и, с полнейшей  откровенностью
воспользовавшись  их  услугами,  добился  снижения  налога  и  выиграл   два
маленьких процесса. Во всех своих распрях - а де ла Бодрэ, как все  карлики,
был сутяга и  мелочно  придирчив,  хотя  и  мягок  в  приемах,  -  он  давал
почувствовать, что за ним стоит прокурор, и люди отступались от  всех  своих
притязаний.
   Но чем ярче блистала невинность г-жи де  ла  Бодрэ,  тем  менее  понятным
становилось ее положение  в  глазах  любопытствующих  женщин.  Бывало,  дамы
известного возраста, собравшись у г-жи Буаруж, жены  председателя  суда,  по
целым вечерам обсуждали между собой семейную жизнь четы  де  ла  Бодрэ.  Все
чувствовали здесь какую-то тайну, а разгадка подобных тайн  живо  интересует
женщин, знающих жизнь. Действительно, в Ла-Бодрэ разыгрывалась одна  из  тех
длинных  и  скучных  супружеских  трагедий,  которые  навсегда  остались  бы
неизвестными, если бы проворный  скальпель  девятнадцатого  века,  в  жадных
поисках новизны, не занялся исследованием самых темных уголков  сердца  или,
если хотите, тех его уголков, которые щадила  стыдливость  прошедших  веков.
Эта домашняя драма служит достаточным объяснением добродетельной жизни  Дины
в первые годы ее замужества.
   Девушка, успехи которой в пансионе Шамароль имели побудительной  причиной
гордость, первый расчет которой был вознагражден первой победой,  не  должна
была остановиться на таком славном пути Как ни был жалок на вид  г-н  де  ла
Бодрэ, но для девицы Дины Пьедефер  он  был  поистине  неожиданной  партией.
Какая тайная мысль могла быть у этого винодела, когда он в сорок четыре года
женился на семнадцатилетней девушке, и что она могла ожидать  от  него?  Вот
был первый предмет размышлений Дины. Этот человечек постоянно  обманывал  ее
ожидания. Так, в самом начале он позволил ей взять два  драгоценных  гектара
земли около Ла-Бодрэ, пропавшей без пользы под ее садовыми затеями, и, можно
сказать, щедрой рукой отсыпал семь или восемь тысяч  франков  на  внутреннее
устройство дома, производившееся по  указаниям  Дины,  которая  могла  тогда
купить в Иссудене мебель г-на Руже и осуществить свои  замыслы  декораций  -
как средневековых, так и в стиле Людовика XIV и Помпадур. В то время молодой
новобрачной трудно было поверить, что г-н де  ла  Бодрэ  так  скуп,  как  ей
говорили, она даже думала, что  приобрела  над  ним  некоторую  власть.  Это
заблуждение продолжалось полтора года. После второго путешествия г-на де  ла
Бодрэ в Париж Дина почувствовала в нем тот  ледяной  холод,  каким  веет  от
провинциального скряги, когда дело коснется  денег.  Обратившись  к  мужу  в
первый раз с просьбой отдать ей ее  капитал.  Дина  разыграла  грациознейшую
комедию, секрет которой идет еще от Евы;  но  маленький  человечек  напрямик
объявил жене, что он дает ей двести  франков  в  месяц  на  личные  расходы,
выплачивает  г-же  Пьедефер  тысячу  двести  франков  пожизненной  ренты  за
поместье де-Ла-Отуа, и, таким образом,  тысяча  экю  ее  приданого  ежегодно
превышается на двести франков.
   - Я уж не говорю о расходах по дому, - сказал он в  заключение,  -  я  не
запрещаю вам угощать по вечерам чаем с бриошами ваших друзей, потому что вам
нужно раз влечение, но до женитьбы  у  меня  не  уходило  и  полутора  тысяч
франков в год, а теперь я трачу шесть тысяч франков, считая налоги и деловые
расходы, а это уж чересчур, если принять в соображение самую природу  нашего
состояния. Винодел может быть  уверен  только  в  своем  расходе:  обработка
земли, подати, бочки;  тогда  как  доход  зависит  от  солнечного  луча  или
заморозка. Мелкие землевладельцы вроде нас, прибыли которых далеко не верны,
должны исходить из своего минимума, так как им не  из  чего  покрыть  лишний
расход  или  убыток.  Что  с  нами  станется,  если  прогорит   какой-нибудь
виноторговец? Поэтому будущая прибыль для меня  все  равно,  что  журавль  в
небе. Чтобы жить, как мы живем, нам всегда нужно иметь деньги на год  вперед
и рассчитывать только на две трети нашего дохода.
   Стоит женщине встретить сопротивление, как ей захочется  сломить  его;  а
Дина столкнулась с железной волей, скрытой под ватой  мягчайших  манер.  Она
попробовала было пробудить в этом человечке сомнения и ревность, но увидела,
что он защищен самой оскорбительной  невозмутимостью.  Уезжая  в  Париж,  он
расставался с Диной так же спокойно, как спокоен  бывал  Медор  за  верность
Анжелики. Когда же она приняла холодный и надменный  вид,  чтобы  задеть  за
живое этого уродца презрением,  -  прием,  применяемый  куртизанками  против
своих покровителей и действующий на них с точностью винта на пресс, - г-н де
ла Бодрэ лишь устремил на жену  пристальный  взгляд  кота,  который  посреди
домашнего переполоха не тронется с места,  пока  ему  не  пригрозят  пинком.
Необъяснимая озабоченность, проступавшая сквозь это немое равнодушие, довела
двадцатилетнюю женщину почти до ужаса; она  не  сразу  поняла  эгоистическое
спокойствие этого человека, похожего на  треснувший  горшок  и  выверявшего,
чтобы существовать на свете, весь  ход  своей  жизни  с  той  же  неуклонной
точностью, с какой часовщики выверяют маятник. Поэтому  маленький  человечек
постоянно ускользал от своей жены; сражаясь с  ним,  она  всегда  метила  на
десять футов выше его головы.
   Легче понять, чем описать приступы ярости, которым предалась Дина,  когда
увидела, что ей не вырваться ни из Бодрэ, ни из  Сансера,  -  ей,  мечтавшей
управлять состоянием и поведением этого карлика,  которому  она,  великанша,
сперва  подчинилась,  в  надежде  им  повелевать.  Рассчитывая  когда-нибудь
появиться на великой арене  Парижа,  она  мирилась  с  пошлой  лестью  своих
придворных кавалеров; ей хотелось, чтоб из избирательной  урны  было  вынуто
имя г-на де ла Бодрэ, ибо она  поверила  в  его  честолюбие,  когда,  трижды
побывав в Париже, он всякий раз поднимался  ступенькой  выше  по  социальной
лестнице. Но, обратившись однажды к сердцу этого человека, она увидела,  что
стучит о камень!.. Бывший податной инспектор,  бывший  референдарий,  бывший
судейский  чиновник  по  принятию  прошений,  кавалер   Почетного   легиона,
королевский комиссар был попросту крот, занятый рытьем своих подземных ходов
вокруг какого-то  виноградника!  Элегическими  жалобами  она  тронула  тогда
сердце прокурора, супрефекта и даже  г-на  Гравье,  и  все  они  еще  больше
привязались к этой благородной страдалице, потому что она, как,  впрочем,  и
все женщины, старательно избегала говорить о своих расчетах и, опять же, как
все женщины, не имея возможности наживаться, порицала всякую наживу.
   Дина, истомленная этими внутренними бурями, дожила в неопределенности  до
поздней осени 1827 года, когда вдруг разнеслась весть о приобретении бароном
де ла Бодрэ поместья Анзи. Старичок внезапно оживился  в  порыве  горделивой
радости, на несколько месяцев изменившей и настроение  его  жены;  когда  он
начал хлопотать об учреждении майората, ей даже почудилось  в  нем  какое-то
величие. Торжествуя, маленький барон восклицал:
   -