лью. Небрежность  никогда  не  изменяла  следователю  Попино:  стоило  ему
облачиться в новый фрак, как тот сейчас же уподоблялся  всему  остальному  в
его костюме, ибо Попино с поразительной быстротой пачкал одежду.  Старик  не
покупал новой шляпы, пока кухарка не заявляла, что прежнюю  пора  выбросить.
Галстук его всегда был небрежно повязан,  и  никогда  Попино  не  расправлял
воротника сорочки, примятого судейскими брыжами. Его седые волосы  не  знали
щетки, брился он не чаще двух раз в неделю. Перчаток он  не  носил,  а  руки
засовывал в свои вечно пустые жилетные карманы, засаленные по краям и  почти
всегда порванные, что еще более подчеркивало его неряшливый  вид.  Тот,  кто
бывал во Дворце правосудия, где можно узреть все виды черного одеяния, легко
представит себе наружность г-на Попино. Необходимость  день-деньской  сидеть
на месте уродует тело, а досада на докучливое красноречие адвокатов омрачает
лицо судейского чиновника.
   Сидя в четырех стенах тесных,  убогих  по  своей  архитектуре  комнат,  в
спертом воздухе, парижский судья невольно хмурится, лицо его  искажается  от
напряженного внимания, сереет от скуки,  бледнеет,  приобретает  зеленоватый
или землистый оттенок, в  зависимости  от  природы  каждого.  Словом,  через
известный срок самый цветущий молодой  человек  превращается  в  равнодушную
"машину для рассмотрения дел", в механизм, с безразличием часового  маятника
приспособляющий свод законов ко всем случаям судебной практики.  Г-н  Попино
от природы был наделен не  очень  привлекательной  внешностью,  а  судейское
ремесло отнюдь его не приукрасило. Весь он был какой-то нескладный.  Широкие
колени, огромные ноги, большие руки  совсем  не  вязались  с  обликом  жреца
правосудия; лицо чем-то напоминало кроткую до беспомощности телячью морду  -
прямой плоский нос, невыпуклый  лоб,  нелепо  торчащие  уши,  тусклые  глаза
разного цвета - ничто не оживляло эту бескровную физиономию;  жидкие  мягкие
волосы плохо  прикрывали  череп.  Лишь  одна  черта  привлекла  бы  внимание
физиономиста: рот Попино говорил о  неземной  доброте.  Благодушные  толстые
красные губы, все в морщинках, резко очерченные и подвижные,  выражали  одни
только хорошие чувства; губы его сразу располагали к нему и возвещали  ясный
ум, прозорливость, ангельскую душу этого человека; итак,  тот  не  понял  бы
Попино, кто стал бы судить о нем только по вдавленному лбу, тусклым глазам и
жалкому виду. Жизнь его соответствовала лицу, она была  заполнена  трудом  и
скрывала добродетели подвижника. Серьезные исследования  по  вопросам  права
принесли ему такую известность, что после судебных реформ Наполеона в 1806 -
1811 годах он был по совету Камбасереса  одним  из  первых  назначен  членом
верховного имперского суда в Париже. Попино не  был  интриганом.  Достаточно
было чьей-нибудь просьбы, чьего-нибудь ходатайства  о  местечке,  и  министр
обходил Попино, который никогда не являлся на поклон ни к великому канцлеру,
ни к председателю верховного суда. Из верховного суда  он  был  переведен  в
окружной суд, где его совершенно затерли люди ловкие и пронырливые.  Он  был
назначен запасным судьей! Вопль негодования раздался в судебной палате:
   "Попино  -  запасный  судья!"  Такая  несправедливость   возмутила   весь
судейский мир: стряпчих, судебных приставов - словом, всех,  за  исключением
самого Попино, который и  не  думал  жаловаться.  Когда  первое  возбуждение
прошло, каждый решил, что все идет к лучшему в том лучшем  из  миров,  каким
безусловно должен считаться судейский мир. Попино так и  оставался  запасным
судьей, пока  знаменитый  хранитель  печати  эпохи  Реставрации  не  обратил
внимание на несправедливость, жертвой которой стал  этот  скромный  и  тихий
человек по милости высших судебных властей  империи.  А  не  то,  проработав
двенадцать лет запасным судьей, Попино умер бы простым судьей округа Сены.
   Чтобы можно было понять печальную участь одного из лучших  представителей
судебного ведомства, необходимы кое-какие разъяснения, которые прольют  свет
на его жизнь и характер и покажут в действии некоторые колесики грандиозного
механизма, именуемого юстицией. Три последовательно сменившихся председателя
суда округа Сены причислили г-на Попино к категории рядовых  судей.  Они  не
признали за ним репутации человека одаренного, которую  он  заслужил  своими
прежними трудами. Ценители искусства, знатоки или невежды, - кто из зависти,
кто из самоуверенности, свойственной критикам, кто из предрассудка, - раз  и
навсегда  относят  художников  к  определенным  категориям:  к  пейзажистам,
портретистам, баталистам, маринистам или жанристам, сковывают их творчество,
предписывая им коснеть в одной и той же области, подходя  к  ним  с  тем  же
предвзятым мнением, с каким подходит свет  к  писателям,  к  государственным
деятелям, ко всем, кто начинает с  какой-нибудь  специальности,  прежде  чем
прослывет широкоодаренной  натурой.  Так  произошло  и  с  Попино,  которого
ограничили узко определенными рамками.
   Судьи, адвокаты, стряпчие - все, кто кормится  при  суде,  различают  две
стороны в каждом юридическом вопросе: право и справедливость. Справедливость
исходит из фактов, право -  из  применения  определенных  принципов  к  этим
фактам. Человек может быть чист  перед  справедливостью,  но  виноват  перед
законом, и судья тут ничего не может поделать. Между  совестью  и  поступком
лежит бездна решающих обстоятельств, неизвестных  судье,  а  именно  в  этих
обстоятельствах - осуждение или оправдание поступка. Судья -  не  бог,  долг
предписывает ему подгонять факты к  принципам,  выносить  решения  по  самым
разнообразным поводам, применяя одну установленную  мерку.  Обладая  властью
читать в сердцах людей  и  разбираться  в  их  побуждениях,  чтобы  выносить
справедливые  решения,  каждый  судья  был  бы  великим  человеком.  Франции
требуется около шести тысяч судей, никакое поколение не может предоставить к
ее услугам шесть тысяч  великих  людей,  тем  паче  к  услугам  одного  лишь
судебного ведомства. На фоне парижских нравов  Попино  был  весьма  искусным
кади, который в силу склада своего ума и  привычки  считаться  не  только  с
буквой закона, но и с истинным смыслом фактов, порицал поспешные и  жестокие
приговоры. Отличаясь в своей области особой внутренней зоркостью, пронизывал
он  взором  двойную   оболочку   лжи,   под   которой   тяжущиеся   скрывали
действительную сущность тяжбы. Попино был настоящим судьей, как  Деплен  был
настоящим хирургом; он проникал  в  тайны  человеческой  совести,  как  этот
знаменитый ученый проникал в тайны человеческого тела. Жизнь и опыт  научили
его вскрывать при исследовании фактов сокровеннейшие помыслы. Он докапывался
до самой сущности судебных тяжб, как Кювье - до  древнейших  пластов  почвы.
Подобно этому великому мыслителю, переходя от вывода к  выводу,  выносил  он
заключение  и  восстанавливал  прошлое  человеческой  совести,   как   Кювье
воссоздавал строение аноплотерия.  Нередко  под  впечатлением  какого-нибудь
показания просыпался он среди ночи,  пораженный  верной  догадкой,  внезапно
сверкнувшей перед его внутренним взором, как золотоносная  жила.  Возмущаясь
жестокой   несправедливостью,   которой   обычно   завершались   юридические
столкновения, где все неблагоприятно для честного человека и идет на  пользу
подлецу, он во имя справедливости, особенно в тех случаях, когда  дело  было
неясно, выносил зачастую решения, грешившие против правовых норм. И он  слыл
среди сослуживцев неделовым человеком, его всесторонне  обоснованные  доводы
затягивали судопроизводство. Заметив, как неохотно его слушают, Попино  стал
весьма кратко формулировать свое мнение. Тогда сочли,  что  должность  судьи
ему не по плечу; но он поражал своим  даром  анализа,  здравыми  суждениями,
глубокой проницательностью, и посему решили, что он наделен  всеми  данными,
необходимыми для  выполнения  тяжелых  обязанностей  судебного  следователя.
Итак, большую часть своей жизни он проработал следователем.  Хотя  по  своим
данным Попино был как будто предназначен для  этой  трудной  деятельности  и
хотя он слыл глубоким криминалистом, любящим свое дело,  его  доброе  сердце
всегда обрекало его на пытку: он разрывался  между  долгом  и  состраданием.
Работа судебного следователя оплачивается лучше, чем работа судьи, и все  же
она мало кого прельщает, - слишком тяжки ее условия. Попино, человек честный
и знающий, скромный труженик, не честолюбец, никогда не сетовал  на  судьбу:
он принес в жертву общественному благу и свои умственные склонности  и  свое
мягкосердечие,  беззаветно  ушел  в  дебри  судебного  следствия,  оставаясь
одновременно  и  строгим  и  добрым.  Нередко  по  его  поручению  судейский
протоколист  передавал  деньги  на  табак  или  на  теплую   зимнюю   одежду
арестованным, которых он препровождал из кабинета  следователя  в  Сурисьер,
тюрьму  для  подследственных.  Попино   был   неподкупным   следователем   и
милосердным человеком. И никто лучше его  не  умел  добиться  признания,  не
прибегая к обычным юридическим уловкам.  К  тому  же  ему  свойственна  была
исключительная наблюдательность. Этот добрый и простоватый с  виду  человек,
бесхитростный и рассеянный, разоблачал самых отъявленных пройдох,  Криспинов
каторги,  выводил  на  чистую  воду  самых  изворотливых   воровок,   смирял
закоренелых  злодеев.  Некоторые   особые   обстоятельства   обострили   его
проницательность, но, чтобы понять их, необходимо познакомиться с его личной
жизнью, ибо для общества он был только следователем, меж тем  в  нем  таился
другой, прекрасный и мало кому известный человек.
   В 1816 году, за двенадцать лет до начала  этой  истории,  когда  страшный
голод совпал с пребыванием во Франции так называемых союзников,  Попино  был
назначен председателем Чрезвычайной комиссии по оказанию помощи беднякам его
квартала, - как раз в то время, когда он  собрался  съехать  с  квартиры  на
улице Фуар,  потому  что  она  не  нравилась  ни  ему,  ни  его  жене.  Этот
незаурядный законовед, опытный криминалист, превосходство которого  казалось
его собратьям досадным отклонением от  нормы,  уже  пять  лет  имел  дело  с
судебными случаями, не вникая в породившие их причины. Взбираясь на чердаки,
сталкиваясь  с  нищетой,  наблюдая  жестокую  нужду,  постепенно   толкающую
бедняков на предосудительные поступки,  короче  говоря,  постоянно  видя  их
житейскую борьбу, он проникся к ним глубокой жалостью. И судья  стал  святым
Винцентом для этих больших детей, для этих страдающих тружеников.  Не  сразу
произошло это преображение. Благотворительность,  как  и  порок,  овладевает
человеком постепенно. Добрые дела мало-помалу опустошают кошелек  праведника
так же, как рулетка поглощает состояние игрока. Попино переходил от горемыки
к горемыке, подавал милостыню за милостыней, и когда через год он совлек всю
ветошь, прикрывающую, словно повязки, гнойную, смердящую  рану  общественной
несправедливости, он сделался провидением своего квартала.  Он  стал  членом
благотворительного  комитета  и  человеколюбивого  общества.  Повсюду,   где
нуждались в бесплатной общественной работе, он брался  за  нее  без  громких
фраз, как тот "добрый человек в коротком плаще", который кормит бедняков  на
рынках и площадях. У Попино, к счастью, было более широкое поле деятельности
и возможность работать в более возвышенной сфере; он все видел, все знал; он
предотвращал преступление; он  давал  работу  безработному  люду,  устраивал
убогих в богадельни,  разумно  распределял  свою  помощь  между  теми,  кому
грозила беда; он  был  советником  вдов  и  покровителем  сирот;  он  ссужал
деньгами мелких торговцев. Никто ни в суде, ни в городе не знал этой  тайной
стороны жизни Попино. Столь блестящие добродетели не любят света, их  обычно
держат под спудом. А подопечные  Попино  работали  день-деньской,  ночью  же
валились с ног от усталости, им было не до прославления своего  благодетеля,
они отличались неблагодарностью детей, которым  никогда  не  расплатиться  с
родителями, ибо они должны им слишком много. Иногда люди и не по своей  вине
бывают неблагодарными, но разве великодушное сердце сеет добро  только  ради
того, чтобы пожинать благодарность и славу? На  второй  год  своего  тайного
апостольского служения Попино обратил в приемную помещение  в  нижнем  этаже
своего дома, куда свет проникал через три забранных решеткой окна.  Стены  и
потолок этой огромной комнаты побелили, по? ставили туда деревянные  скамьи,
как в школе, простои шкаф, письменный стол орехового дерева и кресла.
   В шкафу хранились  реестры  бедняков,  хлебные  боны,  придуманные  г-ном
Попичо,  и  поденные   записи.   Чтобы   не   стать   жертвой   собственного
мягкосердечия, Попино завел настоящую бухгалтерию. Все нужды  квартала  были
зарегистрированы, занесены в книгу, каждый  горемыка  имел  свой  счет,  как
должник у купца. Когда Попино сомневался, стоит ли  помочь  тому  или  иному
человеку, той или иной семье, он  обращался  за  сведениями  к  полиции.  По
хозяину был и слуга, - в Лавьене  Попино  нашел  верного  помощника.  Лавьен
выкупал из ломбарда или перезакладывал вещи, посещал самые страшные трущобы,
когда хозяин его уходил на работу. Летом с четырех до  семи  утра,  зимой  с
шести до девяти  в  приемной  толпились  женщины,  дети,  убогие,  и  Попино
внимательно выслушивал каждого. Даже зимой не было  нужды  в  печке:  народу
набивалось столько, что было жарко; Лавьен  только  устилал  свежей  соломой
сырой пол. Со временем скамьи отполировались, как красное дерево, а стены до
высоты человеческого роста потемнели и залоснились от рубищ и тряпья  нищего
люда. Бедняки очень любили Попино,  и  когда  зимним  утром  им  приходилось
мерзнуть у закрытых еще дверей, женщины грели руки над чугунами  с  горячими
углями, а мужчины хлопали себя по плечам, но  никто  ни  единой  жалобой  не
нарушал его сна. Тряпичники - люди,  выходившие  на  промысел  по  ночам,  -
хорошо знали это жилище, нередко до позднего часа видели они свет в кабинете
г-на Попино. Даже воры, проходя  мимо,  говорили:  "Вот  его  дом"  -  и  не
посягали на него.  Утром  он  занимался  бедняками,  днем  -  преступниками,
вечером - юридическими изысканиями.
   Поразительная наблюдательность, свойственная Попино, не могла не  открыть
ему  противоречий:  отыскивай  в  тайниках  душ  самые   неприметные   следы
преступления, самые скрытые  его  нити,  он  обнаруживал  добродетель  среди
нищеты, поруганные добрые чувства, благородные  побуждения,  неведомое  миру
самопожертвование. Унаследованное от отца имение давало  Попино  тысячу  экю
дохода Его жена, сестра Бьяншона-отца, врача  из  Сансера,  принесла  ему  в
приданое вдвое больше. Она умерла пять  лет  назад,  оставив  все  состояние
мужу. Запасный судья получает более чем скромное жалованье,  а  следователем
Попино работал только четыре года;  нетрудно  понять  причину  его  мелочной
бережливости во всем, что касалось его самого и его привычек, -  доходы  его
были скромными,  а  благотворительность  широкой.  И  наконец  равнодушие  к
одежде, свойственное  Попино,  как  занятому  человеку,  возможно,  является
отличительным признаком всех людей, отдающихся науке, самозабвенно преданных
искусству, поглощенных вечно  деятельной  мыслью.  Заканчивая  портрет  его,
прибавим,  что  Попино  был  из  числа  тех  немногих  чиновников  судебного
ведомства округа Сены, которым забыли пожаловать орден Почетного легиона.
   Таков был человек, которому  председатель  второго  отделения  суда,  где
служил Попино, уже два года занимавшийся гражданскими делами, поручил  вести
предварительное следствие по делу маркиза д'Эспара в  связи  с  ходатайством
его жены о назначении над мужем опеки.
   Улица Фуар, которую чуть свет наводняли толпы бедняков, пустела к  девяти
часам утра и принимала свой обычный мрачный и жалкий вид.  Бьяншон  подгонял
лошадь, чтобы застать дядюшку, пока не кончился прием. Он не мог без  улыбки
представить себе, как нелепо  будет  выглядеть  следователь  рядом  с  г-жой
д'Эспар; во всяком случае, Бьяншон решил заставить его приодеться, чтобы  он
не стал общим посмешищем.
   "Да есть ли еще у дядюшки новый фрак? - задал он себе вопрос,  когда  его
кабриолет въехал в полосу  слабого  света,  падавшую  из  окон  приемной.  -
Пожалуй, лучше всего поговорить об этом с Лавьеном".
   На шум кабриолета из-под ворот  с  удивлением  выглянуло  человек  десять
бедняков; узнав доктора, они ему поклонились:  Бьяншон,  лечивший  бесплатно
всех больных, о которых просил следователь, был не менее его популярен среди
собравшейся тут голи. Бьяншон застал дядю еще в  приемной,  где  на  скамьях
сидели просители в  таких  живописных  рубищах,  что  на  улице  перед  ними
остановился бы самый равнодушный к  искусству  прохожий.  Живи  в  наши  дни
истинный художник, новый  Рембрандт,  он  создал  бы  великолепную  картину,
вдохновившись этой простодушно выставленной напоказ безропотной нищетой. Вот
суровый старец с белой  бородой,  с  изрытым  морщинами  челом  апостола,  -
превосходная натура  для  образа  святого  Петра.  Раскрытый  ворот  рубашки
обнажал крепкую шею - признак железного здоровья, давшего ему силу выдержать
целую   эпопею   бедствий.   Поодаль   молодая   женщина   кормила    грудью
раскричавшегося малыша; другой сынишка, лет пяти, прижался к ее коленям. Эта
мать в лохмотьях, прикрывающих  ее  сверкающее  белизной  тело,  младенец  с
прозрачным личиком, его брат - судя по повадкам, в недалеком будущем уличный
мальчишка, - вся эта  семья  умиляла  душу,  выделялась  какой-то  особенной
трогательностью среди длинного ряда сизых от холода лиц. А  дальше  старуха,
бледная и застывшая, - грозная маска  озлобленной  нищеты,  мстящей  в  день
мятежа за все пережитые страдания. Тут же  молодой  мастеровой,  изнуренный,
опустившийся,  чей  взор,  горящий  умом,  говорил,  однако,  о  дарованиях,
загубленных нуждой, которую он тщетно пытался преодолеть; в молчаливой  муке
ждал он близкой уже смерти, ибо ему не хватило ловкости, чтобы  выскользнуть
за решетку той чудовищной клетки, где бились эти  несчастные,  пожирая  друг
друга. Больше всего здесь было женщин: должно быть, мужья, уходя на  работу,
поручили им быть ходатаями за  всю  семью,  полагаясь  на  ум,  свойственный
женщине из народа, которая почти всегда самовластно  распоряжается  в  своей
лачуге. Платки на всех просительницах были изодранные, юбки - с обтрепанными
подолами, косынки на плечах - рваные, кофты - заношенные и дырявые, но глаза
сверкали,  как  горящие  уголья.  Страшное  сборище  это   сперва   казалось
отвратительным,  а  затем  возбуждало  ужас:  стоило  только  заметить,  что
покорность судьбе у этих людей, прошедших через все жизненные  испытания,  -
чистая случайность, лицемерие,  питаемое  благотворительностью.  Две  свечи,
горевшие в  комнате,  мерцали,  как  в  тумане,  в  смрадном  воздухе  плохо
проветренного помещения.
   Следователь был не менее живописной  фигурой,  чем  его  подчиненные.  На
голове у  него  торчал  порыжелый  колпак.  Галстука  на  нем  не  было,  из
обтрепанного воротника старого халата выступала  морщинистая  и  красная  от
холода шея. На  усталом  лице  его  застыло  тупое  выражение,  свойственное
озабоченным людям. Рот, как у всякого углубленного в  работу  человека,  был
сжат, словно туго стянутый кошелек; на лбу набухли вены, как бы  под  грузом
всех сделанных ему тяжких  признаний.  Он  вслушивался,  обдумывал  и  делал
выводы; внимательный, как корыстолюбивый заимодавец, он отрывался от книг  и
справок,  проникая  взором  в  самую  душу  людей,   которых   оглядывал   с
поспешностью обеспокоенного скупца. Позади  хозяина  стоял  Лавьен,  готовый
выполнить его приказания; он  воплощал  собою  надзор,  принимал  и  ободрял
застыдившихся новичков. Когда появился доктор, сидящие на ск