ь лет подряд танцуют с теми же кавалерами, в тех  же  гостиных,  по
тем же поводам. Эта прекрасная жизнь перемежается торжественными  прогулками
по бульвару, визитами, которые по этикету наносят друг дружке женщины, чтобы
спросить вас, где вы покупаете материю  на  платье.  С  юга  духовная  жизнь
ограничена наблюдением над любовными связями, таящимися на дне  стоячих  вод
провинциальной  жизни,  с  севера  -  предстоящими  свадьбами,  с  запада  -
завистью, с востока - колкими словечками. И вот, как видите, - сказала  она,
рисуясь, - у женщины в двадцать девять лет  уже  морщины  -  на  десять  лет
раньше срока, предписанного доктором Бьяншоном; так же рано покрывается лицо
ее красными пятнами или  желтеет,  как  лимон,  но  есть  и  такие,  которые
зеленеют. Когда это случилось, нам хочется оправдать  это  естественное  для
нас состояние. Тут-то мы и пускаем в ход наши острые, как  у  полевой  мыши,
зубы против  жестоких  парижских  страстей.  Есть  у  нас  здесь  смиренницы
поневоле, которые рвут  в  клочья  кружевной  наряд  кокетства  и  разрушают
очарование ваших поэтических парижских красоток; которые  подтачивают  чужое
счастье, восхваляя свои орехи и прогорклое сало, превознося  до  небес  свою
нору расчетливой мыши, серые краски и монастырский  душок  нашей  прекрасной
сансерской жизни.
   - А мне нравится эта сила духа, сударыня, - сказал Бьяншон. - Подвергаясь
подобным испытаниям, не всякий способен обратить несчастье в добродетель.
   Ошеломленный блестящим ходом, которым Дина предала  провинцию  парижанам,
предупредив этим их колкие шутки, Гатьен Буаруж подтолкнул  локтем  Лусто  и
бросил на него ликующий взгляд, говоривший: "Ну что?
   Разве я не прав?"
   - Но, сударыня, - сказал Лусто, - слушая вас, можно подумать, что мы  еще
в Париже. Я украду у вас эту тираду, она даст мне лишних десять  франков  за
фельетон.
   - О сударь, - ответила она, - не доверяйтесь провинциалкам!
   - Почему же? - спросил Лусто.
   Госпожа  де  ла  Бодрэ  прибегала  тут  к  хитрости,  довольно,  впрочем,
невинной: она считала, что  если  этим  двум  парижанам,  среди  которых  ей
хотелось сделать выбор, заранее показать ловушку, ожидающую победителя,  тот
скоро перестанет ее замечать, и тогда она окажется более сильной.
   -  Сначала,  пока  не  потускнело  воспоминание  о  блеске  Парижа,   над
провинциалкой смеются, - сказала она, - потом, наблюдая ее в естественной ее
стихии, за нею  начинают  ухаживать  для  препровождения  времени.  Вы,  как
человек, составивший себе славу  любовными  похождениями,  будете  предметом
внимания, которое вам польстит... Берегитесь! - воскликнула Дина,  кокетливо
грозя пальцем и своими саркастическими замечаниями сразу ставя себя  выше  и
провинциальных прелестниц и самого  Лусто.  -  Когда  бедная  провинциалочка
возгорается  неуместной  страстью  к  какой-нибудь  выдающейся  личности,  к
парижанину, случайно попавшему в  провинцию,  -  для  нее  это  больше,  чем
чувство: в этой страсти она находит занятие и посвящает ему всю свою  жизнь.
Ничего нет опаснее привязанности провинциалки: она сравнивает, она  изучает,
она размышляет, она мечтает, она  никогда  не  оставляет  своей  мечты,  она
продолжает думать о том, кого любит, когда  тот,  кого  она  любит,  уже  не
думает  о  ней.  Поэтому  одна   из   неотвратимых   бед,   тяготеющих   над
провинциалкой, - это внезапная развязка  ее  страсти,  какую  нередко  можно
наблюдать в Англии. В провинции за  жизнью  женщины  наблюдают  с  терпением
насторожившегося индейца, вынуждая ее идти напрямик по своему пути или сразу
же сходить  с  рельсов,  подобно  локомотиву,  налетевшему  на  препятствие.
Стратегия  любовной  борьбы,  кокетство,  составляющие   половину   существа
парижанки, - ничего этого здесь нет и в помине.
   - Это верно, - сказал Лусто, - в сердце провинциалки таятся сюрпризы, как
в некоторых игрушках.
   - Ах, боже мой, - продолжала Дина, - женщина за зиму три раза  поговорила
с вами и, сама того не зная, заключила  вас  в  своем  сердце;  подвернулась
поездка за город, прогулка - и сказано все, или, если угодно,  сделано  все.
Это поведение, нелепое на взгляд людей ненаблюдательных, в  сущности  вполне
естественно. Вместо того чтобы клеветать на провинциалку,  утверждая,  будто
она развращена, поэт, подобный вам, или же философ, наблюдатель, как  доктор
Бьяншон, сумели бы угадать никому неведомые поэтические чувства и  даже  все
страницы ее прекрасного романа, развязкой которого  пользуется  какой-нибудь
счастливый лейтенант или какой-нибудь провинциальный лев.
   - Провинциалки, которых я видел в Париже, - сказал Лусто,  -  были,  надо
сказать, довольно решительны...
   - Еще бы! Ведь им любопытно, - проговорила  баронесса,  сопровождая  свои
слова легким движением плеч.
   - Они похожи  на  тех  театралов,  что  ходят  на  вторые  представления,
уверившись, что пьеса не провалится, - заметил Лусто.
   - В чем же причина ваших бед? - спросил Бьяншон.
   - Париж - вот чудовище, от него все наши горести, - ответила  "выдающаяся
женщина". - Это зло имеет семь лье в окружности,  а  страдает  от  него  вся
страна. Провинция  сама  по  себе  не  существует.  Только  там,  где  нация
разделена на пятьдесят маленьких государств, каждое из них может иметь  свое
лицо, и  тогда  женщина  отражает  блеск  той  сферы,  где  она  царит.  Это
социальное явление, говорили мне, еще можно наблюдать в Италии, в  Швейцарии
и в Германии; но во Франции, как  и  в  других  странах  с  одной  столицей,
единообразие нравов будет неизбежным следствием централизации.
   - Так что нравы, по-вашему, приобрели бы самобытность  и  яркость  только
при условии федерации французских провинций, образующих одно государство?  -
спросил Лусто.
   - Вряд ли следует этого желать, а то гению Франции пришлось бы  завоевать
слишком много земель, - заметил Бьяншон.
   - Англия не знает  этого  бедствия!  -  воскликнула  Дина.  -  Лондон  не
распространяет на нее той тирании, которою  подавляет  Францию  Париж  и  от
которой французский гений когда-нибудь найдет средство  избавиться.  Зато  у
Англии есть нечто еще более ужасное - ее чудовищное  лицемерие,  а  это  еще
худшее зло! -  Английская  аристократия,  -  подхватил  журналист,  который,
предвидя байроническую тираду, поспешил овладеть разговором, -  имеет  перед
нашей то преимущество, что она присваивает себе все, что есть  лучшего,  она
живет в своих поместьях с роскошными парками и является в Лондон  только  на
два месяца, ни больше, ни меньше; она живет в провинции, сама там  красуется
и ее украшает.
   - Да, - сказала г-жа де  ла  Бодра,  -  Лондон  -  столица  лавочников  и
биржевиков,  там  осуществляется   управление   государством.   Аристократия
общается там между собой  только  в  течение  шестидесяти  дней,  запасается
лозунгом дня, бросает мельком  взгляд  на  правительственную  кухню,  делает
смотр девицам на выданье и продающимся экипажам, говорит "прощайте" и скорей
уезжает; она так мало занимательна, что может вытерпеть самое себя не дольше
нескольких недель, именуемых "сезоном".
   - Зато в коварном Альбионе, как называет ее "Конститюсьонель", - вскричал
Лусто, чтобы колкостью остановить этот неудержимый поток  слов,  -  в  любом
пункте королевства есть надежда встретить прелестных женщин.
   - Но английских прелестных женщин! -  возразила,  улыбаясь,  г-жа  де  ла
Бодрэ. - А вот и моя мать... Сейчас я вас представлю, - сказала она, заметив
приближавшуюся к ним г-жу Пьедефер.
   Познакомив обоих львов с этим скелетом, притязавшим на звание женщины, по
имени  г-жа  Пьедефер  -  высокой  высохшей  особой  с   прыщеватым   лицом,
подозрительными зубами и крашеными волосами, - Дина на  несколько  мгновений
оставила парижан одних.
   - Ну как? - обратился Гатьен к Лусто. - Что вы о ней думаете?
   - Я  думаю,  что  самая  остроумная  женщина  Сансера  -  попросту  самая
болтливая особа, - ответил журналист.
   - Женщина,  которая  хочет  сделать  вас  депутатом!..  Этот  ангел!..  -
вскричал Гатьен.
   - Виноват, я позабыл, что вы в нее влюблены, -  сказал  Лусто.  -  Такому
старому чудаку, как я, цинизм  простителен.  Спросите  у  Бьяншона:  у  меня
больше нет иллюзий, я называю вещи своими именами. Понятно, что  мать  такой
женщины  высохла,  как  куропатка,  которую  поставили  на  слишком  большой
огонь...
   За обедом, если  не  изысканным,  зато  обильным,  Гатьен  Буаруж  улучил
минутку пересказать г-же де ла Бодрэ  слова  фельетониста,  и  владетельница
замка старалась говорить поменьше. Эта вялость разговора выдала нескромность
Гатьена. Этьен пытался снова снискать расположение, но все  любезности  Дины
были обращены к Бьяншону. Однако к середине вечера баронесса опять сделалась
мила с Лусто. Не приходилось ли вам замечать,  сколько  больших  оплошностей
совершается из-за сущих пустяков? Так, эта гордая Дина, не желавшая  сдаться
глупцам, влачившая в глуши своей провинции  ужасную  жизнь,  полную  борьбы,
скрытой поэзии и подавленных мятежных  порывов,  эта  Дина,  которая  сейчас
только, чтобы отдалиться от Лусто, взобралась на самую высокую, самую крутую
скалу своего пренебрежения и не спустилась бы с нее, даже увидав у своих ног
этого Лжебайрона, просящего пощады, - эта самая Дина вдруг кувырком полетела
с высоты, вспомнив внезапно о своем альбоме.
   Госпожа  де  ла  Бодрэ  страдала  манией  собирать  автографы;  она  была
обладательницей  целой  книги  удлиненного  формата,   которая   тем   более
заслуживала свое латинское название album , что две трети ее листов оставались белыми.  Баронесса  де  Фонтэн,
которой на три месяца была  послана  эта  книга,  с  большим  трудом  добыла
строчку Россини, три такта Мейербера,  четверостишие,  которое  Виктор  Гюго
вписывает во все альбомы, строфу Ламартина, остроту Беранже, слова: "Калипсо
не могла утешиться  после  отъезда  Улисса",  написанные  рукой  Жорж  Санд,
знаменитые стихи Скриба о  зонтике,  фразу  Шарля  Нодье,  линию  горизонта,
начертанную  Жюлем  Дюпре,  подпись  Давида  Анжерского,  три  ноты  Гектора
Берлиоза. Г-н де Кланьи, побывав однажды в Париже, собрал следующее: песенку
Ласенера (высоко ценимый автограф), две  строки  Фиески,  очень  коротенькое
письмецо Наполеона, - и все эти три листка были наклеены на веленевую бумагу
альбома. Г-н Гравье во время одного  путешествия  упросил  написать  в  этом
альбоме госпож Марс, Жорж, Тальони и Гризи, первейших артистов - таких,  как
Фредерик Леметр, Монроз, Буффе, Рубини, Лаблаш, Нурри и Арналь, ибо  он  был
вхож в общество старых  холостяков,  "вскормленных",  по  их  выражению,  "в
серале", которые и  доставили  ему  эти  знаки  благоволения.  Такая  основа
будущей коллекции была тем драгоценнее для Дины,  что  она  единственная  на
десять лье кругом обладала альбомом.
   За последние два года множество молодых девиц завели альбомы и заставляют
своих друзей и знакомых вписывать в них более или менее нелепые фразы.
   О, вы проводящие жизнь в собирании автографов, люди столь же счастливые и
простодушные, как голландцы со своими тюльпанами, вы, конечно, поймете Дину,
которая, опасаясь, что ей не удастся задержать гостей  дольше,  чем  на  два
дня, принесла свой альбом и попросила  Бьяншона  обогатить  его  несколькими
строками.
   Доктор вызвал у Лусто улыбку, показав ему на первой странице такую мысль:
   "Народ оттого так опасен, что отпущение всех его грехов у него в кармане.
Ж. - Б, де Кланьи".
   - Поддержим этого мужчину, так отважно выступающего в защиту монархии,  -
шепнул на ухо Лусто ученый воспитанник Деплена.
   И Бьяншон приписал внизу:
   "То, что отличает Наполеона от водоноса, важно  только  для  общества,  -
перед природой же они равны.  Поэтому  демократия,  отвергающая  неравенство
состояний, тем самым взывает к природе. О. Бьяншон".
   - Вот они, богачи! - вскричала пораженная Дина. - Они вынимают из  своего
кошелька золотую монету так же легко, как бедняк достает медный грош... Я не
знаю, - сказала она, обратившись к Лусто, - не будет ли просьба о нескольких
строфах злоупотреблением гостеприимством?..
   - О сударыня, вы льстите  мне!  Бьяншон  -  великий  человек,  а  ведь  я
безвестен!.. Через двадцать лет мое имя еще труднее  поддастся  разысканиям,
чем имя  господина  прокурора,  мысль  которого,  вписанная  в  ваш  альбом,
несомненно,  обличит  в  нем  непризнанного  Монтескье.  Помимо  того,   мне
понадобятся по крайней мере  сутки,  чтобы  набросать  какое-нибудь  горькое
размышление, ибо я умею писать лишь о том, что живо чувствую...
   - Мне было бы приятно, если б вы у меня попросили две недели,  -  любезно
сказала г-жа де ла Бодрэ, протягивая свой альбом, - тогда вы остались  бы  у
меня подольше.
   На другой день в замке Анзи гости в пять часов утра уже были на ногах. Ла
Бодрэ устроил для парижан охоту; не столько ради их удовольствия, сколько из
тщеславия собственника, ему очень хотелось заставить гостей пошагать по  его
лесам и проехаться по двенадцати сотням гектаров полей,  которые  он  мечтал
возделать, - предприятие это требовало нескольких сотен тысяч франков,  зато
могло принести с земель  Анзи  от  тридцати  до  шестидесяти  тысяч  франков
дохода.
   - Знаете, почему прокурор не пожелал поехать с нами на охоту?  -  спросил
Гатьен Буаруж у г-на Гравье.
   - Да ведь он нам сказал, что сегодня у  него  присутствие,  заседает  суд
исправительной полиции, - ответил податной инспектор.
   - А вы и поверили? - вскричал Гатьен. - Так послушайте,  что  мне  сказал
отец: "Господин Леба приедет к вам с  опозданием,  потому  что  господин  де
Кланьи попросил его вести заседание".
   - Вот тебе раз! - пробормотал, изменившись в лице, Гравье. -  А  господин
де ла Бодрэ уезжает в Шарите!
   - Вам-то что за дело до этого? - спросил Орас Бьяншон Гатьена.
   - Орас прав, - сказал Лусто. - Не понимаю, как это вы столько занимаетесь
друг другом, вы тратите время на переливание из пустого в порожнее.
   Бьяншон взглянул на  Этьена  Лусто,  как  бы  желая  напомнить  ему,  что
фельетонные колкости и остроты мелкой газетки непонятны в Сансере. Между тем
все подошли к чаще кустарника, и г-н Гравье предоставил обоим  знаменитостям
и Гатьену углубиться в нее, спустившись  с  пригорка  под  предводительством
лесничего.
   - Подождем же финансиста, -  сказал  Бьяншон,  когда  охотники  вышли  на
поляну.
   - Эх вы! Хоть в медицине вы и  великий  человек,  зато  в  провинциальных
делах - невежда. Вы  ждете  господина  Гравье?..  А  он,  несмотря  на  свой
кругленький животик, бегает, как заяц, и сейчас уже минутах  в  двадцати  от
Анзи (Гатьен вынул часы). Так и есть! Он поспеет как раз вовремя.
   - Куда?..
   - В замок, к завтраку, - ответил Гатьен. - Вы думаете, я был бы  спокоен,
если б госпожа де ла Бодрэ осталась наедине с господином де Кланьи? А теперь
их двое, они последят друг за другом, и Дина будет под надежной охраной.
   - Вот как, значит, госпожа де ла Бодрэ еще не сделала выбора?  -  спросил
Лусто.
   - Так думает мама, а я боюсь,  что  господин  де  Кланьи  уже  приворожил
госпожу де ла Бодрэ; ведь если ему удалось убедить ее, что  звание  депутата
сулит ему некоторые надежды на мантию  хранителя  печати,  то  он,  конечно,
может выдать и свою землистую физиономию, свирепые глаза, всклоченную гриву,
голос осипшего вахтера, худобу нищего поэта за,  прелести  Адониса.  Раз  уж
Дина вообразила господина де Кланьи хранителем печати, то  может  вообразить
его и красавцем мужчиной. Красноречие дает большие преимущества. К  тому  же
госпожа де ла Бодрэ полна честолюбия, Сансер ей не нравится, она  мечтает  о
блеске Парижа.
   -  Но  вам-то  что  до  этого?  -  заметил  Лусто.  -  Пусть  себе  любит
прокурора... А, понятно! Вам кажется, что долго любить его она не станет,  и
вы надеетесь занять его место!
   - Вы, друзья мои, ежедневно видите  в  Париже  столько  красивых  женщин,
сколько дней в году, - сказал Гатьен. - А  в  Сансере  их  не  насчитаешь  и
шести; и то из этих шести пять полны нелепых  претензий  на  добродетель,  а
самая красивая из них своими презрительными взглядами держит  вас  на  таком
громадном   расстоянии,   точно   она   принцесса   крови;    стало    быть,
двадцатидвухлетнему молодому  человеку  очень  даже  простительно  стараться
разгадать тайны этой женщины, потому что тогда  ей  придется  оказывать  ему
внимание.
   - Это называется здесь "вниманием", - сказал, улыбаясь, журналист.
   - Думаю, что у госпожи де ла Бодрэ достаточно вкуса  и  она  не  удостоит
благосклонностью эту гадкую обезьяну, - заметил  Орас  Бьяншон.  -  О  Орас,
мудрый истолкователь человеческой природы! - воскликнул журналист. - Давайте
устроим этому прокурору волчью западню, -  мы  окажем  услугу  нашему  другу
Гатьену и сами вволю нахохочемся. Не люблю прокуроров.
   - У тебя верное предчувствие твоей судьбы, - сказал Орас. -  Но  как  это
сделать?
   -  А  вот  как:  расскажем  после  обеда  две-три  истории  о   женщинах,
застигнутых  мужьями,  убитых  и  замученных   до   смерти   при   ужасающих
обстоятельствах. И посмотрим, какую мину состроят тогда госпожа де ла  Бодрэ
и господин де Кланьи.
   - Недурно придумано, - сказал Бьяншон. - Трудно допустить, чтобы ни  один
из них не выдал себя каким-нибудь жестом или замечанием.
   - Я знаю, - обращаясь к Гатьену, продолжал журналист,  -  издателя  одной
газеты, который, с целью избежать печальной участи, допускает  только  такие
рассказы, где любовников сжигают, рубят, колют, крошат, рассекают на  куски;
где женщин пекут, жарят, варят; он показывает эти ужасные  рассказы  жене  в
надежде, что она останется ему  верна  из  страха  -  на  худой  конец,  сей
скромный муж был бы рад и этому! "Вот  видишь,  душенька,  к  чему  приводит
малейший грешок", - говорит он ей, передавая своими словами речи Арнольфа  к
Агнессе.
   -  Госпожа  де  ла  Бодрэ  совершенно  невинна,  молодой  человек  просто
заблуждается, - сказал Бьяншон.  -  Госпожа  Пьедефер  кажется  мне  слишком
набожной, чтобы приглашать в замок Анзи  любовника  дочери.  Госпоже  де  ла
Бодрэ пришлось бы обманывать мать, мужа, свою горничную, горничную матери  -
тут, того и гляди, попадешься впросак.
   - К тому же и муж не простак, - рассмеялся  Гатьен,  радуясь,  что  вышло
складно.
   - Мы припомним две-три такие  истории,  что  Дина  затрепещет,  -  сказал
Лусто. - Но, молодой человек,  и  ты,  Бьяншон,  я  требую  от  вас  строгой
выдержки: покажите себя дипломатами,  будьте  естественны  и  непринужденны,
следите, не подавая виду, за лицами обоих преступников.., понимаете,  искоса
или в зеркало, совсем незаметно. Утром мы поохотимся за зайцем, вечером - за
прокурором.
   Вечер начался победно  для  Лусто:  он  передал  владетельнице  замка  ее
альбом, в котором она нашла следующую элегию:

ТОСКА

   О горькие стихи, которые пишу я,
   В то время, как меня, безудержно бушуя,
   Влечет людской поток -
   В тот мир, в котором нет ни света, ни покоя,
   В котором вижу я с обидой и тоскою
   Лишь горе и порок!

   Наверно, поглядев на этот лист альбомный,
   Не заразитесь вы тоскою неуемной.

   Для вас нужней всего
   Два слова о любви - в ней главная основа,
   Два слова о балах, о платьях два-три слова
   И два про божество!

   Ведь это было бы насмешкой самой злою,
   Когда б заставили меня с моей тоскою
   О счастье говорить.
   Возможно ли слепцу рассказывать о красках
   Иль сироте пропеть о материнских ласках
   И сердце не разбить?

   Ведь если с детских лег тебя студила вьюга,
   И прожил ты свой век без преданного друга,
   Без ласки, без любви,
   И горю твоему ничья слеза не вторит.
   Так будущего нет - довольно о жизнью спорить,
   Скорее оборви!

   Я жалости молю! Хоть каплю, хоть немного!
   В своих страданиях я отвергаю бога!
   Я промысла не чту!
   За что, за что мне слать ему благословенья?
   Он мог мне дать и блеск и