-  мне
упорно не везло в картах, но я вошел в азарт  и  проигрался;  я  должен  две
тысячи франков. Не разрешите ли вы мне взять  две  тысячи  в  счет  годового
жалованья?
   - Нет, - отвечал он с обворожительной улыбкой. - Когда выезжаешь в  свет,
надо иметь деньги на игру. Возьмите шесть  тысяч,  расплатитесь  с  долгами;
отныне мы будем делить расходы пополам: ведь вы по большей  части  являетесь
моим представителем в свете, и от этого не должно страдать ваше самолюбие.
   Я не стал благодарить графа. Изъявление благодарности показалось  бы  ему
излишним. Этот случай даст вам представление о  характере  наших  отношений.
Тем не менее мы еще не чувствовали полного  доверия  друг  к  другу,  он  не
раскрывал передо мною бездонных тайников, которые я смутно  угадывал  в  его
душевной жизни, а я не решался спросить его: "Что с  вами?  Какие  муки  вас
терзают?" Что он делал, где пропадал долгими вечерами? Часто он  возвращался
пешком или в наемной карете, когда я, его секретарь, подъезжал к дому в  его
собственном экипаже! Неужели такой благочестивый человек  предавался  тайным
порокам и лицемерно скрывал их? Может быть, он устремлял  все  силы  ума  на
утоление мук ревности, более изощренной, чем ревность самого Отелло? Или  он
был в связи с женщиной, его недостойной? Однажды  утром,  уплатив  по  счету
одному из поставщиков и возвращаясь домой, я наткнулся  по  пути  от  собора
святого Павла к городской ратуше на  графа  Октава,  который  так  оживленно
разговаривал с какой-то старухой, что не заметил  меня.  Физиономия  старухи
навела меня на  странные  подозрения,  тем  более  обоснованные,  что  я  не
понимал, куда граф девает деньги.  Страшно  подумать!  Я  становился  судьей
моего покровителя! В то время, по моим сведениям, у него на руках было более
шестисот тысяч франков, и если бы он обратил их в ренту, я бы непременно это
знал, до такой степени безгранично было его доверие  ко  мне  во  всем,  что
касалось его доходов. Иногда по утрам граф бродил  по  саду  и  кружился  по
аллеям, как будто прогулка  служила  крылатым  конем  для  его  мечтательной
задумчивости. Он шагал, шагал без устали, потирая руки, чуть не сдирая с них
кожу. И когда я встречался с ним на повороте аллеи, то видел, что  его  лицо
светится радостью. Не холодными, как бирюза, были глаза его, а бархатистыми,
как барвинок, что  поразило  меня  еще  при  первом  нашем  знакомстве,  ибо
подчеркивало  удивительное  различие:   различие   между   взором   человека
счастливого и человека несчастного. Не раз в такие минуты случалось, что он,
схватив меня под руку, увлекал за собой, а потом вдруг спрашивал:  "Вы  меня
искали?" - вместо того, чтобы поделиться со мной своею  радостью.  Но  чаще,
особенно с тех пор как я стал заменять его в работе  и  составлять  за  него
доклады, несчастный проводил целые часы в  саду,  глядя  на  золотых  рыбок,
плававших в прекрасном мраморном бассейне, вокруг которого амфитеатром росли
великолепные цветы.  Казалось,  этот  государственный  муж  до  самозабвения
увлекался пустой забавой - бросал рыбам хлебные крошки.
   Вот каким образом открылась мне  трагедия  его  внутренней  жизни,  столь
бурной, столь опустошенной, где, как в круге ада,  забытом  Данте,  бушевали
чудовищные страсти...
   Генеральный консул сделал паузу.
   - Как-то в понедельник, - продолжал он - по воле случая, к  графу  Октаву
приехали на совещание господин председатель де Гранвиль и граф де Серизи - в
то время товарищ председателя Государственного совета. Втроем они составляли
комиссию, секретарем которой был я. К тому времени граф  уже  назначил  меня
аудитором  Государственного   совета.   Все   материалы,   необходимые   для
рассмотрения одного политического вопроса, негласно  подведомственного  этим
господам, были разложены на длинном столе нашей библиотеки. Де Гранвиль и де
Серизи собрались к графу Октаву для  предварительного  изучения  документов,
относящихся к их работе. Было решено сначала собраться на улице Пайен, чтобы
не переносить бумаг на квартиру председателя комиссии господина  де  Серизи.
Тюильрийский кабинет придавал огромное значение этой  работе;  она  ложилась
главным образом на меня, и благодаря  ей  я  в  том  же  году  был  назначен
докладчиком дел. Хотя граф де Гранвиль и граф  де  Серизи,  напоминавшие  по
образу жизни моего  патрона,  никогда  не  обедали  вне  дома,  однако  наше
обсуждение затянулось до такого позднего  часа,  что  лакей  вызвал  меня  и
сказал:
   - Их преподобия, настоятель Белых ряс и настоятель церкви святого  Павла,
уже два часа ожидают в гостиной.
   Было девять часов!
   - Ну вот, господа, вам придется пообедать в обществе двух священников!  -
воскликнул со смехом граф Октав, обращаясь к  своим  коллегам.  -  Не  знаю,
способен ли Гранвиль побороть свое отвращение к сутане.
   - Смотря по тому, какие попы.
   - Один из них - мой дядя, а другой - аббат Годрон, - ответил я. -  Будьте
покойны, аббат Фонтанен уже ушел из прихода святого Павла...
   - Ну что ж,  пообедаем  со  святыми  отцами,  -  сказал  председатель  де
Гранвиль. - Ханжи приводят меня в ужас, но истинно набожные люди бывают иной
раз весельчаками.
   И мы отправились в столовую. Обед  удался  на  славу.  Высокообразованные
люди,  политические  деятели,  обогащенные  громадным  жизненным  опытом   и
привычкой говорить речи, - превосходные  рассказчики,  если  обладают  даром
слова. У  них  не  бывает  середины  -  они  или  скучные,  или  обаятельные
собеседники. В этой тонкой игре ума князь Меттерних не уступает Шарлю Нодье.
Остроты государственных мужей отшлифованы, как граненый алмаз, и  отличаются
четкостью, блеском и глубоким смыслом. Мой дядя, уверенный, что  в  обществе
трех высокопоставленных особ  приличия  будут  соблюдены,  дал  волю  своему
остроумию, изящному, трогательно незлобивому и полному лукавства, как у всех
тех, кто привык скрывать свои  мысли  под  сутаной.  Поверьте,  что  в  этой
беседе, которую я охотно сравнил бы по очарованию с музыкой Россини, не было
ни  пошлости,  ни  пустословия.  Аббат  Годрон,  скорее  напоминавший,   как
выразился  господин  де  Гранвиль,  святого  Петра,  нежели  святого  Павла,
крестьянин, крепкий в вере, высокий и широкоплечий, бык в образе священника,
ничего не смыслил в  вопросах  света  и  литературы  и  вносил  оживление  в
разговор наивными восклицаниями и неожиданными вопросами. Наконец заговорили
об одной из неизбежных язв, присущих общественной жизни, о  прелюбодеянии  -
извечная тема, которая и теперь  занимает  нас  с  вами.  Мой  дядя  отметил
противоречие между законом гражданским и законом религии, которое  допустили
в этом вопросе составители Кодекса законов еще в эпоху  революционных  бурь,
откуда, по его мнению, и проистекало все зло.
   - В глазах церкви, - сказал он, - прелюбодеяние  есть  тяжкий  грех;  для
вашего же суда это всего лишь проступок. Прелюбодея увозят в карете  полиции
нравов, вместо  того  чтобы  сажать  на  скамью  подсудимых.  Наполеоновский
Кодекс, проникшись состраданием к виновной женщине, не справился с  задачей.
Разве не следовало согласовать в этом вопросе  гражданское  право  с  правом
церковным и, как в  былые  времена,  до  конца  дней  заточать  в  монастырь
виновную супругу?
   - В монастырь?! - воскликнул господин де Серизи. - Да пришлось бы сначала
понастроить сотни монастырей, а в те  годы  монашеские  обители  обращали  в
казармы. К тому же, подумайте только, господин аббат!.. Как можно предлагать
богу тех, кого отвергло общество!
   - Да вы не знаете Франции, - возразил граф де  Гранвиль.  -  Ведь  мужьям
предоставлено право жаловаться, и что же - за год  не  поступает  и  десятка
жалоб на прелюбодеяние.
   - Господин аббат старается неспроста: понятие прелюбодеяния изобрел Иисус
Христос, - заметил граф  Октав.  -  На  Востоке,  в  колыбели  человечества,
женщина была просто игрушкой, вещью; от нее не требовали иных  добродетелей,
кроме покорности и красоты. А  нынешняя  европейская  семья,  дщерь  Иисуса,
возвеличив душу над плотью, выдумала нерасторжимый брак, да еще обратила его
в таинство.
   - Э, церковь  отлично  сознавала  все  эти  трудности!  -  воскликнул  де
Гранвиль.
   -  Такое  установление  создано  новым  обществом,  -   продолжал   граф,
усмехаясь, - но наши нравы никогда не привьются в  странах,  где  семилетняя
девочка  считается  созревшей  женщиной,  а  женщина  двадцати  пяти  лет  -
старухой. Католическая церковь упустила из виду  интересы  половины  земного
шара. Следовательно, будем говорить о Европе. Что такое женщина - низшее или
высшее существо? Вот основной вопрос в наших условиях. Если женщина существо
низшее, то, возведя ее на такую высоту, как это  сделала  церковь,  пришлось
изобрести страшные кары для прелюбодеек.  Потому-то  в  старое  время  их  и
наказывали так строго. Монастырь или смертная казнь  -  вот  и  все  прежнее
законодательство. Но с тех пор законы, как это бывает всегда, изменились под
влиянием обычаев. Трон стал ложем прелюбодеяния, и  широкое  распространение
этого пресловутого греха указывает, что догматы католической церкви ослабли.
В наши дни церковь требует от грешницы лишь искреннего покаяния, общество же
довольствуется моральным осуждением, не применяя  наказаний.  Правда,  закон
все еще выносит приговоры виновным, но он уже  никого  не  страшит.  Словом,
существует две морали: мораль света и мораль закона. Там, где слаб закон - я
согласен в этом с нашим почтенным аббатом, - свет дерзок и своеволен. Кто из
судей не хотел бы сам  совершить  проступок,  против  которого  на  судебном
процессе  он  обрушивает  довольно  безобидные  громы  своих  "обвинительных
речей".  И  все  же   свет,   подрывающий   мораль   своими   празднествами,
развлечениями и обычаями, более суров, чем Свод законов и  церковь,  -  свет
наказует всякий ложный шаг, тем самым поощряя лицемерие. Систему  законов  о
браке следует, по-моему, пересмотреть сверху донизу. Быть может, французское
законодательство станет совершеннее, если лишить дочерей права  наследования
- Мы-то, все трое, изучили вопрос досконально, - сказал со  смехом  граф  де
Гранвиль. - У меня жена, с которой я не могу ужиться, у Серизи жена, которая
не хочет жить с ним, а тебя. Октав, жена бросила. Таким образом,  мы  втроем
олицетворяем все виды "супружеского согласия"; нет сомнения, что  именно  из
нас и составят комиссию, если когда-нибудь вернутся к вопросу о разводе.
   Граф уронил вилку на стакан, - стакан разбился, разбилась и тарелка. Граф
побледнел, как мертвец, ч метнул  на  председателя  гневный  взгляд,  указав
глазами на меня.
   - Прости, друг мой, я и забыл, что здесь Морис, - сказал де  Гранвиль.  -
Но ведь Серизи и я были твоими соучастниками, а до этого свидетелями,  я  не
думал, что совершаю нескромность, коснувшись  этого  вопроса  в  присутствии
двух почтенных священнослужителей.
   Де Серизи переменил разговор, рассказав про все безуспешные ухищрения, на
какие он пускался, чтобы  понравиться  своей  жене.  Старик  доказывал,  что
человеческими симпатиями и антипатиями управлять невозможно, утверждая,  что
общественные законы тем  совершеннее,  чем  ближе  они  к  законам  природы.
Природа же не принимает в расчет союз  душ,  ее  цель  -  продолжение  рода.
Следовательно,  современное   законодательство   поступает   весьма   мудро,
предоставляя  широкие  возможности  случаю.   Лишение   же   дочерей   права
наследования, при наличии наследников мужского пола,  было  бы  превосходной
поправкой к закону; это помешало бы  вырождению  рода  и  способствовало  бы
семейному счастью, положив конец постыдным  бракам  по  расчету  и  заставив
домогаться одних лишь нравственных достоинств и красоты.
   - Однако, - добавил он, пренебрежительно махнув  рукой,  -  попробуйте-ка
усовершенствовать законодательство в  стране,  где  собираются  от  семи  до
восьми сотен законодателей!.. Впрочем, - продолжал он, - хотя я и несчастлив
в браке, зато у меня есть ребенок, который мне наследует...
   - Оставляю в стороне вопрос религиозный, - заметил мой дядя, - но позволю
себе обратить ваше внимание на то, что природе мы обязаны только  жизнью,  а
обществу - нашим благополучием. Вы отец? - спросил дядя у г-на де Гранвиля.
   - А я? Разве есть у меня дети? - глухо  сказал  граф  Октав,  и  тон  его
произвел такое впечатление,  что  никто  уже  больше  не  заговаривал  ни  о
женщинах, ни о браке.
   После кофе оба графа и оба аббата, видя, что бедный Октав впал в глубокую
задумчивость, потихоньку удалились, а он даже не заметил, как они ушли  один
за другим. Мой покровитель сидел  в  кресле  у  камина,  и  самая  поза  его
показывала, как он подавлен горем.
   - Теперь вы знаете тайну моей жизни, - сказал он, увидев, что мы одни.  -
Однажды вечером, после трех лет супружества, мне подали  письмо,  в  котором
графиня извещала, что покидает  меня.  Ее  письму  нельзя  было  отказать  в
благородстве, женщины способны в какой-то мере сохранять  добродетель,  даже
совершив такой ужасный проступок... В свете считают, что  жена  моя  погибла
при кораблекрушении, она слывет умершей. Вот уже семь лет я живу один!..  На
сегодня довольно, Морис. Мы побеседуем о моем положении, когда я привыкну  к
мысли, что могу  говорить  об  этом  с  вами.  Когда  страдаешь  хронической
болезнью, приходится  приучать  себя  даже  к  временным  улучшениям:  часто
облегчение кажется нам только иной стадией болезни.
   Я отправился спать в большом волнении: тайна не только не раскрылась, но,
казалось, стала еще загадочней. Мне чудилась какая-то необычайная  трагедия,
"( понимал, что между избранницей графа и им -  человеком  высокой  души  не
могло произойти ничего пошлого.  Во  всяком  случае,  только  исключительные
обстоятельства  могли  побудить  графиню   покинуть   такого   благородного,
обаятельного, такого безупречного человека, глубоко  любящего  и  достойного
любви. Слова  господина  де  Гранвиля  были  подобны  факелу,  брошенному  в
подземелье, над которым я бродил так долго; и хотя вспышка пламени лишь едва
осветила его, глаза мои успели различить его бездонную глубину. Я  попытался
объяснить себе страдания графа, не зная ни силы их, ни  горечи.  Пожелтевшее
лицо, впалые виски, ввалившиеся глаза, неустанные занятия,  мрачное  уныние,
мельчайшие подробности жизни этого женатого  холостяка  -  ярко  и  рельефно
предстали передо мной в этот час глубокого раздумья, в которое я погрузился,
как в тяжелый сон, и которому на моем месте предался бы всякий, у кого  есть
сердце. Как же я полюбил бедного своего покровителя! Он  стал  казаться  мне
каким-то  высшим  существом.  Я  прочел  целую  поэму  скорби,  я  обнаружил
непрестанную деятельность  в  этой  душе,  которую  еще  недавно  обвинял  в
вялости. Не приводят ли страдания чаще всего к бездействию? Отомстил  ли  за
свою обиду этот суровый судья, располагавший  такой  огромной  властью?  Или
смирился,  молчаливо  терзаясь  глубокой  тоской?  Ведь  ярость,  непрерывно
клокочущая столько лет, многое значит в  Париже.  Что  предпринял  Октав  со
времени своего страшного несчастья, ибо разрыв  между  супругами  -  большое
несчастье в наше время, когда личная жизнь,  не  в  пример  прошлому,  стала
общественной проблемой?
   Несколько дней мы провели выжидая, ибо глубокое юре целомудренно; наконец
однажды вечером граф сказал мне глухим голосом.
   - Останьтесь!
   Приведу его рассказ более или менее точно:
   "У моего отца была воспитанница, богатая и красивая  девушка;  ей  минуло
шестнадцать лет, когда я вернулся в наш старый дом из коллежа. Онорина -  ее
вырастила моя мать - только пробуждалась  к  жизни.  Она  была  прелестна  и
по-детски мечтала о счастье, как мечтала бы о  драгоценном  ожерелье.  Может
быть, и счастье  казалось  ей  не  чем  иным,  как  драгоценностью  души  Ее
благочестие тесно переплеталось с ребяческими забавами, и все, даже религия,
было поэзией для этого наивного создания. Будущее представлялось ей сплошным
праздником. Она была чиста и невинна, и дурные видения не  смущали  ее  сна.
Стыд и горе еще никогда не омрачали черт ее лица и не увлажняли  слезами  ее
глаз. Она даже не задумывалась о причине невольного волнения,  охватывавшего
ее порою в ясные весенние дни. Она чувствовала, что удел  слабой  девушки  -
покорность, и ждала замужества, не стремясь к нему. Ее живое воображение  не
ведало  той,  может  быть,  необходимой  испорченности,  которую   прививает
литература, изображая страсти; она ничего  не  знала  о  свете  и  не  имела
представления об опасностях, подстерегающих нас в жизни. Милая девочка,  она
не испытала страданий и не могла развить в себе мужества. Словом,  она  была
так непорочна, что без страха  прошла  бы  среди  змей,  подобно  идеальному
образу невинности, созданному каким-то художником. Никогда еще не бывало  на
свете такого ясного и светлого личика. Никогда  ничьи  уста  не  искажали  с
такой наивностью смысл самых простых слов.  Мы  росли  вместе,  как  брат  с
сестрой. Год спустя я сказал ей как-то здесь, в  саду,  когда  мы  стояли  у
бассейна с рыбками и бросали им хлебные крошки:
   - Давай поженимся! Со мной ты будешь  делать  все,  что  захочешь,  а  со
всяким другим будешь несчастна.
   - Маменька, - обратилась она к моей матери, которая подошла к нам, - мы с
Октавом решили пожениться.
   - В семнадцать-то лет? -  возразила  моя  мать.  -  Нет,  подождите  года
полтора. Если через полтора года ваши чувства не изменятся, - ну что же,  вы
равны родом и состоянием, ваш брак  будет  подходящим  и  по  расчету  и  по
склонности, Когда мне минуло двадцать семь лет, а Онорине  девятнадцать,  мы
поженились. Почтение к родителям, приверженцам старого порядка, помешало нам
отделать этот особняк согласно современной моде и переменить  меблировку,  а
жили мы там по-прежнему на положении детей Тем не менее я  выезжал,  вывозил
жену в свет и считал своей обязанностью ее просвещать. Позже я узнал, что  в
браке, подобном нашему, таятся подводные рифы, о которые разбивается  немало
привязанностей, немало благих намерений,  немало  человеческих  жизней.  Муж
становится наставником, учителем, если хотите, и любовь гибнет  под  ударами
линейки, которые рано или поздно ранят ее: юная супруга, красивая,  умная  и
веселая, богато одаренная от природы, не  терпит  превосходства  над  собой.
Быть может, я и сам был виноват. Возможно, что в  то  трудное  время,  когда
супруги начинают совместную жизнь, я принимал  слишком  наставительный  тон.
Или же, напротив, допустил ошибку, что Доверился всецело этой чистой  натуре
и не следил за графиней, считая, что она не способна на своеволие. Увы! Ни в
политике, ни в семейной жизни мы до сих пор еще  не  знаем,  в  чем  причина
гибели государств и счастливых супружеств - в излишнем  ли  доверии,  или  в
излишней строгости. Возможно также, что Онорина не нашла во  мне  воплощения
идеала своих девичьих грез. Разве в дни блаженства отдаешь себе отчет, какие
правила ты преступаешь?.."
   Я припоминаю лишь в общих  чертах  упреки,  которыми  осыпал  себя  граф,
пытаясь выяснить с добросовестностью анатома причины болезни,  ускользнувшие
от его коллег; кроткое милосердие этого покинутого мужа, право же,  казалось
мне тогда равным милосердию Христа, спасшего грешницу.
   "Через полтора года  после  кончины  моего  отца,  за  которым  несколько
месяцев спустя последовала в могилу и матушка, - продолжал он,  помолчав,  -
наступила та ужасная ночь, когда меня как громом поразило прощальное  письмо
Онорины. Какие чары обольстили мою жену? Была ли то пылкая страсть?  Был  ли
то ореол страдания или гениальности? Какая из этих сил захватила  и  увлекла
ее? Я не захотел ничего знать. Удар был настолько жесток, что я целый  месяц
чувствовал себя как бы оглушенным. Позже  разум  подсказал  мне,  что  лучше
оставаться в неведении, а несчастья Онорины на многое раскрыли мне