саду де Ватвилей строился бельведер, Саварон также  возводил  свое
сооружение.  Сумев  обзавестись  кое-какими  связями   в   торговых   кругах
Безансона, он основал журнал, выходивший два раза в  месяц  и  названный  им
"Восточным Обозрением". Для  этого  он  выпустил  сорок  акций,  по  пятисот
франков каждая, и разместил их между десятью главными клиентами, убедив  их,
что необходимо содействовать развитию Безансона, как важнейшего пункта между
Рейном и Роной, где должен сосредоточиться весь транзит между Мюльгаузеном и
Лионом.
   Чтобы соперничать со Страсбургом, Безансон должен был сделаться не только
центром торговли, но и центром просвещения. В журнале можно было бы  поднять
важные вопросы, касающиеся интересов Востока. Какая честь - лишить Страсбург
и Дижон их литературного влияния, просвещать весь восток Франции и  бороться
с  парижским  централизмом!  Эти  соображения,  высказанные  Альбером,  были
повторены всеми десятью негоциантами, приписавшими их себе.
   Адвокат Саварон не сделал ошибки и не выставил напоказ свое имя: денежные
дела журнала он поручил  главному  своему  клиенту,  г-ну  Буше,  бывшему  в
родстве с одним из крупных издателей церковных книг, но  Альбер  оставил  за
собой редактирование, с правом участия в  доходах,  в  качестве  основателя.
Коммерсанты дали знать своим коллегам в Дижоне, Доле, Салене,  Невшателе,  в
городах Юры, Бурге, Нантуа, Лон-де-Сонье. Ко всем  образованным  людям  трех
провинций: Бюже, Бресс и Конте - обратились с  просьбой  оказать  содействие
своими познаниями. Благодаря коммерческим связям и  корпоративному  духу,  а
также дешевизне ("Обозрение" стоило восемь франков в квартал)  было  найдено
сто пятьдесят подписчиков. Чтобы не задевать самолюбия провинциалов отказами
в печатании статей,  поверенный  благоразумно  решил  поручить  ведение  дел
редакции журнала старшему сыну г-на Буше, Альфреду,  молодому  человеку  лет
двадцати  двух,  весьма  падкому  до  славы,  но  совершенно  незнакомому  с
интригами  и  неприятностями,  связанными  с  должностью  редактора.  Втайне
Альбер, конечно, сосредоточил все в своих руках и сделал Альфреда Буше своим
сеидом. Альфред был единственным лицом во  всем  Безансоне,  с  кем  светило
адвокатуры обращалось запросто. Молодой Буше приходил по утрам  советоваться
с Альбером насчет содержания очередного номера. Стоит  ли  говорить,  что  в
первом номере были помещены, с согласия  Саварона,  "Размышления"  Альфреда!
Беседуя с ним, Альбер  порою  высказывал  глубокие  мысли,  а  молодой  Буше
пользовался ими для своих статей. Поэтому сын негоцианта считал  общение  со
столь  выдающимся  деятелем  весьма  выгодным.  Альбер  был   для   Альфреда
гениальным  человеком,  тонким  политиком.  Коммерсантам,  очень   довольным
успехами "Обозрения", пришлось внести  только  треть  стоимости  акций.  Еще
двести подписчиков, и "Обозрение" стало бы приносить пять процентов прибыли,
если учесть, что редактору ничего не платили. Такой редактор был неоценим.
   Начиная с третьего номера, "Обозрение" стали  посылать  в  редакции  всех
французских газет, которые читал Альбер.  В  третьем  номере  была  помещена
повесть под инициалами А. С. Полагали, что она  принадлежит  перу  адвоката,
уже ставшего известным в городе.
   Хотя в высших кругах Безансона этому "Обозрению"  уделяли  мало  внимания
(его обвиняли в либерализме), все же как-то зимой у г-жи де  Шавонкур  зашел
разговор об этой первой повести, появившейся в Конте.
   - Папенька, - сказала на другой  день  Розали,  -  в  Безансоне  издается
журнал; ты должен на него подписаться. Так как маменька не позволит мне  его
читать, то я буду брать его у тебя.
   Спеша повиноваться своей милой Розали, уже с полгода проявлявшей  к  нему
необычную нежность, барон лично выписал  "Обозрение"  на  целый  год  и  дал
дочери четыре уже полученных номера. Ночью Розали  с  жадностью  прочла  эту
повесть, первую повесть в ее жизни; но ведь  она  только  два  месяца  назад
начала по-настоящему жить! Поэтому не следует прилагать общепринятую мерку к
впечатлению,  произведенному  этой  вещью  на  Розали.  Каковы  бы  ни  были
недостатки или  достоинства  творения  парижанина,  принесшего  в  провинцию
блестящую манеру новой литературной школы, оно не могло не показаться Розали
шедевром: ведь ее девственный разум и чистое сердце  впервые  встретились  с
такого рода литературным произведением. К тому же на основании слышанного  у
Розали по интуиции появилась мысль,  из-за  которой  ценность  этой  повести
становилась для нее особенно велика: девушка надеялась найти здесь  описание
чувств и, может быть, событий, связанных с жизнью самого Альбера.  С  первых
же страниц эта надежда перешла  в  уверенность,  а  прочтя  повесть,  Розали
окончательно убедилась, что не ошибается.
   Вот  эта  исповедь,  где  Альбер,  по  словам  критиков  из  гостиной  де
Шавонкуров, подражал кое-каким современным писателям, которые, не  отличаясь
богатым воображением, рассказывают о  собственных  радостях,  о  собственных
печалях или же о происшествиях, случившихся с ними самими.

ЧЕСТОЛЮБЕЦ ИЗ-ЗА ЛЮБВИ

   В одно прекрасное июльское утро 1823 года двое  молодых  людей,  решивших
объехать всю Швейцарию, отправились из Люцерна на лодке в сопровождении трех
гребцов. Они ехали  в  Флюэлен,  намереваясь  осмотреть  достопримечательные
места Фирвальдштетского озера. Им предстояло, любуясь прибрежными  пейзажами
между Люцерном и Флюэленом, увидеть все, что только может потребовать  самое
взыскательное воображение от гор и  рек,  озер  и  скал,  ручьев  и  зелени,
деревьев и потоков. Перед их взорами представали и гордые одинокие  вершины,
и  живописные  мысы,  и  красивые,  дышащие  свежестью  поляны,  и  деревья,
украшавшие, подобно султанам, отвесные гранитные  скалы;  перед  их  глазами
внезапно появлялись уединенные  прохладные  бухточки  и  долины,  казавшиеся
издали еще красивее.
   Проезжая мимо очаровательного местечка  Жерсо,  один  из  друзей  обратил
внимание на деревянный  домик,  построенный  сравнительно  недавно.  Он  был
окружен изгородью, стоял на мысу и почти что омывался водами озера. Из  окна
верхнего этажа выглянула женская головка, любуясь плывущей по озеру  лодкой.
Равнодушный взгляд незнакомки упал на одного из молодых людей.
   - Давай  остановимся  здесь,  -  сказал  тот  своему  другу.  -  Хотя  мы
собирались  обосноваться  в  Люцерне  и  оттуда  предпринимать  поездки   по
Швейцарии, но ведь ты не будешь возражать, Леопольд,  если  я  изменю  нашим
планам  и  останусь  в  этом  местечке?  Ты  можешь  ехать  дальше,  но  мое
путешествие окончено! Гребцы, поверните к  берегу  и  высадите  нас  в  этой
деревне, мы там позавтракаем. Я съезжу в Люцерн за  вещами,  и,  прежде  чем
продолжать свой путь, ты узнаешь, где  я  поселился  и  где  найти  меня  по
возвращении.
   - Здесь или в Люцерне, - ответил Леопольд, - не все ли равно? Я не  стану
мешать твоему капризу.
   Двое молодых людей были друзьями в полном смысле слова.  Сверстники,  они
учились в  одном  и  том  же  коллеже  и,  окончив  курс  юридических  наук,
отправились на каникулы в классическое путешествие по Швейцарии. По  желанию
отца Леопольд  собирался  поступить  в  контору  парижского  нотариуса.  Его
прямота, кротость, спокойный характер и сметливость  служили  порукою  тому,
что из него выйдет хороший чиновник. Леопольд уже видел  себя  нотариусом  в
Париже, жизнь расстилалась перед ним, как большая дорога, одна из  тех,  что
пересекает французские равнины; он с философским  спокойствием  окидывал  ее
взором на всем протяжении.
   Характер его товарища - назовем его Родольфом - представлял собою  полную
противоположность; этот контраст, конечно, еще больше  укреплял  связывавшие
их узы дружбы. Родольф был незаконным  сыном  одного  аристократа,  которого
постигла преждевременная смерть; он не успел  написать  завещания  в  пользу
своей возлюбленной и сына. Мать Родольфа, когда ее постиг этот удар  судьбы,
решилась на героический поступок: продала все, что ей  подарил  щедрый  отец
ребенка, и вырученную сумму в сто  с  чем-то  тысяч  франков  поместила  под
хорошие проценты, чтобы получать пожизненный  доход.  Имея,  таким  образом,
около пятнадцати тысяч франков в год,  она  решила  целиком  посвятить  себя
воспитанию сына, выработать в  нем  те  качества,  которые  помогли  бы  ему
впоследствии сделать карьеру,  и,  наконец,  экономя  во  всем,  скопить  ко
времени его совершеннолетия небольшой капитал. Это было смело, это означало:
рассчитывать лишь на собственные силы; но без  этой  смелости  любящая  мать
вряд  ли  смогла  бы  прожить  и  прилично  воспитать  ребенка,  бывшего  ее
единственной надеждой, ее будущностью, источником ее радостей. Будучи  сыном
одной из прелестнейших парижанок  и  выдающегося  представителя  брабантской
аристократии,  плодом  взаимной   сильной   любви,   Родольф   был   наделен
чрезвычайной  чувствительностью.  С  самого  детства  он  во  всем  проявлял
величайшую пылкость. Мечты были для него движущей силой, стимулом его жизни,
возбуждали его воображение, руководили всеми  его  поступками.  Несмотря  на
старания умной матери, с испугом заметившей  это  предрасположение,  Родольф
отдавался мечтам с тем  же  жаром,  с  каким  поэт  творит,  ученый  мыслит,
художник пишет, музыкант создает мелодии. Нежный, как и мать, он с небывалой
страстностью  мысленно  устремлялся  к  тому,  о  чем   грезил;   время   не
существовало для него. Мечтая, он вовсе не  думал  о  том,  как  привести  в
исполнение свои планы. "Когда у моего сына  будут  дети,  -  говаривала  его
мать, - он захочет, чтобы они сразу стали взрослыми". Эта пылкость,  разумно
направляемая, помогла Родольфу  блестяще  окончить  курс  наук  и  сделаться
"безупречным джентльменом", по выражению англичан. Мать гордилась им, но все
же  опасалась  катастрофы,  могущей  произойти,  если   страсть   когда-либо
завладеет этим сердцем, нежным, чувствительным,  пылким  и  добрым.  Поэтому
благоразумная женщина поощряла дружбу,  связывавшую  Родольфа  и  Леопольда,
видя в будущем нотариусе, сдержанном  и  преданном  своему  другу,  опекуна,
товарища, который мог бы до известной степени заменить ее Родольфу, если, на
беду, ее не станет. Еще красивая в сорок три  года,  мать  Родольфа  внушила
Леопольду глубокое чувство. Это обстоятельство еще теснее  сближало  молодых
людей.
   Итак,  Леопольд,  хорошо  знающий  Родольфа,  нимало  не  удивился,   что
последний из-за одного взгляда, брошенного на верхний этаж  какого-то  дома,
решил остановиться в этом местечке и  отказался  от  задуманной  поездки  на
Сен-Готард. Пока в трактире "Лебедь"  приготовляли  завтрак,  друзья  обошли
деревню, расположенную по соседству с красивым новеньким  домиком.  Гуляя  и
разговаривая с жителями, Родольф нашел дом,  принадлежавший  людям  среднего
достатка, где его согласились взять на пансион, как  это  обычно  принято  в
Швейцарии.  Ему  предложили  комнату,  откуда  были  видны  озеро,  горы   и
открывался великолепный ландшафт одного из чудесных уголков, так восхищающих
посетителей Фирвальдштетского озера. От того  домика,  где  Родольф  заметил
прекрасную незнакомку, его  новое  жилище  отделялось  лишь  перекрестком  и
небольшой пристанью.
   За сто франков в месяц Родольф был избавлен  от  необходимости  думать  о
нуждах  повседневной  жизни.  Но  супруги  Штопфер,  принимая  во   внимание
предполагаемые  расходы,  попросили  заплатить  им  за  три  месяца  вперед.
Поскребите любого швейцарца,  и  он  окажется  ростовщиком.  После  завтрака
Родольф тотчас же принялся устраиваться на новом месте, отнес в свою комнату
вещи, взятые для поездки на Сен-Готард, и проводил Леопольда, решившего  для
порядка совершить эту поездку и за Родольфа и за себя.
   Когда лодка Леопольда скрылась  из  глаз,  Родольф,  сидя  на  прибрежном
утесе, стал разглядывать  домик  в  надежде  увидеть  незнакомку.  Увы,  ему
пришлось вернуться, не обнаружив там никаких признаков жизни. За  обедом  он
стал расспрашивать Штопфера, бывшего невшательского бочара, об  окрестностях
и в конце концов  выведал  все,  что  ему  хотелось  узнать.  Этому  помогла
болтливость хозяев, которые наговорили ему с три короба, не  заставляя  себя
просить.
   Незнакомку звали  Фанни  Ловлас,  или,  правильнее,  Ловлес.  Есть  такой
старинный род в Англии, но образ Ловласа, созданный  Ричардсоном,  прославил
это имя в ущерб всякой другой известности. Мисс Ловлес поселилась  на  озере
из-за нездоровья отца; врачи рекомендовали  ему  мягкий  климат  Люцернского
кантона. Эти двое англичан прибыли в сопровождении  только  одной  служанки,
четырнадцатилетней немой девушки, очень привязанной к мисс Фанни и  преданно
служившей ей; минувшей осенью  они  заключили  договор  с  четой  Бергманов.
Бергман-муж был прежде  главным  садовником  у  графа  Борромео,  в  имениях
последнего на Isola Bella и Isola Madre  на Лаго-Маджоре. Эти швейцарцы, получавшие около тысячи экю дохода,
сдали Ловлесам на три года весь верхний этаж своего дома за двести франков в
год. Отец Фанни, дряхлый, чуть не девяностолетний старец, редко  выходил  из
дому. Его дочь зарабатывала на жизнь переводами английских романов  и  сама,
как говорили, писала книги. Ловлесы были слишком бедны, чтобы позволить себе
много тратить, поэтому они не могли нанимать ни лодку для прогулок по озеру,
ни лошадей, ни проводников  для  осмотра  окрестностей.  Бедность,  влекущая
подобные лишения, вызывает у  швейцарцев  тем  больше  сочувствия,  что  они
теряют при этом возможность поживиться. Служившая в  доме  кухарка  готовила
пищу для всех трех англичан; они платили за пансион сто франков в месяц.  Но
все в Ркерсо были уверены, что именем  кухарки  прикрывались  сами  хозяева,
желавшие, несмотря на свойственные им буржуазные претензии,  извлечь  выгоду
из этой сделки. Бергманы устроили  возле  своего  дома  великолепный  сад  и
превосходную оранжерею. Цветы, фрукты, ботанические  диковинки  Бергманов  и
побудили молодую девушку при  проезде  через  Жерсо  остановить  свой  выбор
именно на этом доме. Мисс Фанни, младшей дочери старика, который ее  обожал,
можно было дать на вид лет  девятнадцать;  она,  по-видимому,  очень  любила
музыку, так как месяца два назад выписала из Люцерна  фортепьяно,  взяв  его
напрокат.
   "Она любит цветы и музыку, - подумал Родольф, - и она не  замужем!  Какое
счастье!"
   На другой день Родольф  попросил  у  Бергманов  разрешения  осмотреть  их
оранжереи и сад, уже  пользовавшиеся  известностью.  Ответ  был  получен  не
сразу. Бывший садовник потребовал - странное дело - у Родольфа паспорт,  что
было тотчас же исполнено. Паспорт вернули  на  другой  день  через  кухарку,
сообщившую, что ее хозяева охотно покажут Родольфу свои владения.
   Родольф отправился к  Бергманам  не  без  некоторого  трепета,  знакомого
только впечатлительным людям, вкладывающим в  минутное  переживание  столько
страстности, сколько другие не тратят за всю жизнь. Изысканно одетый,  чтобы
понравиться бывшему садовнику Борромейских островов и его  жене,  в  которых
Родольф видел хранителей своего сокровища, он обошел сады, поглядывая  время
от времени на дом, но с осторожностью: старая чета проявляла  к  нему  явное
недоверие.
   Внимание Родольфа было вскоре  привлечено  юной  немой  англичанкой;  его
проницательный взгляд угадал, что она родом из Африки или, по крайней  мере,
сицилианка. У этой девушки был золотистый, как гаванская сигара, цвет  лица,
огненные глаза, веки тяжелые, как у армянки, с длинными  ресницами,  что  не
часто встречается у англичанок, почти оливковая кожа, волосы,  как  вороново
крыло; чувствовалось, что она чрезвычайно нервна, почти  лихорадочно  пылка.
Немая испытующе, с любопытством поглядывала на Родольфа и следила за  каждым
его движением.
   - Что это за мавританочка? - спросил он у почтенной госпожи Бергман.
   - Она служит у англичан, - ответил г-н Бергман.
   - Но родилась-то она не в Англии!
   - Может быть, они привезли ее из Индии, - заметила г-жа Бергман.
   - Мне сказали, что мисс Ловлес любит музыку, и я буду  в  восторге,  если
она разрешит мне музицировать вместе с нею, пока я  вынужден  жить  на  этом
озере из-за предписаний врачей.
   - Они никого не принимают и никого не хотят  видеть,  -  возразил  старый
садовник.
   Родольф вышел, кусая губы, не получив приглашения  ни  войти  в  дом,  ни
осмотреть цветники, разбитые между его фасадом и берегом. С этой стороны над
первым этажом была устроена деревянная галерея с покатым навесом, шедшая, по
швейцарскому  обычаю,  вдоль  всего  здания.  Родольф   похвалил   изящество
постройки и выразил предположение, что с галереи открывается  чудесный  вид,
но все  было  напрасно.  Простившись  с  Бергманами  и  оставшись  один,  он
почувствовал себя дураком, как всякий одаренный умом и воображением человек,
обескураженный неудачей плана, на успех которого рассчитывал.
   Вечером Родольф катался на лодке  по  озеру,  вокруг  мыса;  добрался  до
Брюнена, Швица и вернулся с наступлением ночи. Издалека он заметил открытое,
ярко освещенное окно, слышал звуки фортепьяно и  мелодичный  голос.  Молодой
человек  велел   остановиться,   чтобы   насладиться   чудесно   исполняемой
итальянской арией. Когда  пение  прекратилось,  Родольф  велел  причалить  к
берегу, а затем отослал лодку и обоих  гребцов.  Рискуя  замочить  ноги,  он
уселся на куче изъеденных волнами камней,  над  которой  возвышалась  частая
изгородь из колючих акаций; вдоль нее тянулась аллея молодых лип. Через  час
над головой Родольфа послышались шаги  и  разговор;  долетевшие  слова  были
итальянскими, их произносили два молодых  женских  голоса.  Воспользовавшись
моментом, когда собеседницы находились  у  одного  конца  изгороди,  Родольф
бесшумно проскользнул к противоположному концу. После получасовых усилий ему
удалось  найти  место,  откуда  можно   было,   оставаясь   незамеченным   и
неуслышанным, увидеть обеих женщин, Когда они приблизятся к нему. Каково  же
было удивление Родольфа, когда он узнал в одной из женщин  маленькую  немую!
Она говорила по-итальянски с мисс Ловлес. Было одиннадцать часов вечера.  На
озере и вокруг дома царила такая  тишина,  что  обе  женщины,  должно  быть,
чувствовали себя в безопасности; лишь они  одни  не  спали  во  всем  Жерсо.
Родольф сообразил, что немота служанки была вынужденной хитростью.  Судя  по
тому, как они говорили  по-итальянски,  это  был  их  родной  язык.  Родольф
заключил из этого, что они выдавали себя за англичанок  из  каких-то  тайных
побуждений.
   "Это итальянки-эмигрантки, - подумал  он,  -  изгнанницы,  без  сомнения,
имеющие основания опасаться австрийской или сардинской полиции. Они  ожидают
наступления ночи, чтобы гулять и разговаривать в полной безопасности".
   Тотчас же Родольф лег на землю и пополз вдоль изгороди,  как  змея,  пока
ему не удалось найти проход между двумя  кустами  акаций.  Рискуя  разорвать
платье и оцарапать спину, он пробрался сквозь изгородь,  когда  мнимая  мисс
Фанни и ее мнимонемая служанка находились  на  другом  конце  аллеи;  затем,
когда они приблизились на расстояние двадцати  шагов,  по-прежнему  не  видя
его, так как он скрывался в тени изгороди, довольно ярко  освещенной  луной,
Родольф внезапно поднялся.
   - Не  бойтесь  меня,  -  сказал  он  по-французски,  -  я  не  шпион.  Вы
эмигрантки, я догадался об этом. А я француз; один ваш взгляд приковал  меня
к Жерсо.
   Внезапно  Родольф  почувствовал  острую   боль   от   стального   лезвия,
вонзившегося ему в бок, и упал навзничь.
   - Nel lago con pietra ,  -  шепнула  ужасная
немая.
   - Ax, Джина! - воскликнула итальянка.
   -  Она  промахнулась,  -  сказал  Родольф,  извлекая  из   раны   стилет,
натолкнувшийся на ребро. - Но чуточку повыше, и он попал бы прямо в  сердце.
Я  виноват,  Франческа,  -  продолжал  он,