тоящем  счастье,  все-таки   боится
опасностей,  подстерегающих  ее  на  каждом  шагу.  Ей  стало  холодно,  она
закуталась в мантилью. Грустный вид новобрачных и  г-жи  Эванхелиста  вызвал
всевозможные толки среди изысканно одетой толпы, окружавшей алтарь.
   - Солонэ только что сказал мне, что завтра утром молодые уезжают в  Париж
одни.
   - Но ведь госпожа Эванхелиста собиралась жить вместе с ними?
   - Граф Поль сумел отделаться от нее.
   - Какая ошибка! - воскликнула маркиза де Жиас. - Захлопнуть  перед  тещей
дверь своего дома - все равно, что распахнуть ее перед  любовником.  Неужели
он не понимает, как много значит присутствие матери?
   - Он очень жестоко поступил с госпожой  Эванхелиста.  Бедняжка  вынуждена
продать свой дом, она будет жить в Ланстраке.
   - Натали очень опечалена.
   - Кому же приятно пускаться в путь-дорогу на другое утро после свадьбы?
   - Да, это довольно неприятно.
   - Я очень рада, что побывала здесь, - сказала одна дама. - Лишний  раз  я
убедилась,  что  необходимо  справлять  свадьбу  как  можно   торжественнее,
соблюдая все общепринятые условности. Какой тут у всех  унылый  и  невеселый
вид! Хотите знать мое мнение? - прибавила она, наклонясь к уху соседа:
   - Вся эта свадьба кажется мне просто неприличной.
   Госпожа Эванхелиста взяла Натали в свою карету  к  сама  отвезла  дочь  к
Полю.
   - Итак, маменька, возврата нет...
   - Не забывай, дитя, о моих наставлениях, и ты будешь счастлива.
   Когда Натали была уже в постели,  мать  разыграла  небольшую  комедию,  с
плачем кинувшись в объятия зятя. Это, не в пример прочему,  вышло  несколько
по-провинциальному, но у вдовы были  свои  соображения.  С  помощью  слез  и
бессвязных возгласов, симулировавших глубокое горе,  она  добилась  от  Поля
уступок, на какие обычно идут мужья. Утром она усадила молодых  в  карету  и
сама проводила их до другого берега Жиронды, переправившись вместе с ними на
пароме. Шепнув матери несколько слов, Натали дала ей понять, что если Поль и
одержал победу при заключении брачного контракта, то теперь настал ее черед.
Она уже добилась от мужа полной покорности.

Заключение

   Пять лет спустя, в ноябре месяце, на исходе дня, граф Поль де  Манервиль,
закутавшись в плащ и низко опустив голову, чтобы кто-нибудь  его  не  узнал,
постучался в дом г-на Матиаса в Бордо. Слишком старый уже, чтобы вести дела,
нотариус продал контору и доживал остаток дней на покое, в  одном  из  своих
домов. В день приезда Поля он  отлучился  по  неотложному  делу;  но  старая
ключница, заранее предупрежденная, провела  Поля  в  комнату  покойной  г-жи
Матиас, скончавшейся за год до того. Утомленный быстрой ездой, Поль  проспал
до самого вечера. Вернувшись,  старик  тотчас  же  зашел  к  своему  бывшему
клиенту и долго смотрел на спящего, точно мать на ребенка. Ключница Жозетта,
вошедшая с хозяином, молча стояла перед постелью, упершись руками в бока.
   - Нынче год, Жозетта, как моя жена испустила здесь последний  вздох;  кто
бы мог подумать, что мне придется увидеть тут графа...  Он  тоже  напоминает
мертвеца.
   - Бедненький! Он стонет во сне, - заметила Жозетта.
   - Дело плохо, тысяча чер...нильниц! - пробурчал старик-нотариус. Это было
его обычное присловье,  говорившее  о  досаде  делового  человека,  которому
встретились непреодолимые затруднения.
   - Все-таки, - сказал он, -  благодаря  мне  он  сохранил  свои  права  на
Ланстрак, Озак, Сен-Фру и на свой дом в Париже.
   Сосчитав по пальцам, Матиас воскликнул:
   - Пять лет! Как раз в этом месяце исполнится пять лет с того  дня,  когда
его почтенная бабушка, покойная госпожа де Моленкур, просила для  него  руки
этого молоденького крокодила в юбке, окончательно его разорившего, как  я  и
предполагал...
   Вдоволь наглядевшись на молодого человека, добрый старый подагрик  вышел,
опираясь на трость, и долго прогуливался по садику медленным шагом. К девяти
часам, как обычно, был подан ужин. Матиас немало  удивился,  не  заметив  на
лице Поля никаких следов волнения: оно сохраняло  спокойствие,  хотя  сильно
изменилось. Правда, граф де Манервиль, которому  было  теперь  тридцать  три
года, казался сорокалетним,  но  эта  перемена  в  чертах  лица  объяснялась
исключительно душевными переживаниями;  физически  он  был  здоров.  Не  дав
старику встать, Поль взял его за обе руки и сердечно пожал их.
   - Добрый мэтр Матиас, и вас постигла утрата!
   - Моя утрата - в порядке вещей, граф; но ваша...
   - Мы поговорим об этом за ужином.
   - Если б у меня не было сына, служащего  в  судебном  ведомстве,  да  еще
замужней дочери, - сказал добряк, - то вы нашли бы, граф, у старого  Матиаса
не только гостеприимство, но и кое-что более существенное. Зачем вы приехали
в Бордо именно в  те  дни,  когда  прохожие  читают  расклеенные  на  стенах
объявления о запрете, наложенном на  ваши  фермы  в  Грассоле  и  Гюадэ,  на
поместье Бельроз и особняк? Вы не можете себе представить,  как  мне  тяжело
повсюду видеть эти огромные афиши: ведь я целых сорок лет заботился о  ваших
имениях, как о своих собственных! Ведь я был еще  только  третьим  писцом  в
конторе почтенного господина Шено, моего предшественника, в то время,  когда
ваша матушка поручила ему купить  их!  Ведь  я  сам  переписывал  купчие  на
веленевой бумаге красивым круглым почерком, каким щеголяют третьи  писцы.  А
ведь потом все документы на право владения этими поместьями хранились Г моей
конторе, перешедшей ныне к моему преемнику! Ведь я сам вел все счета! Ведь я
знал вас еще вот таким! - продолжал нотариус, показывая рукой на два фута от
земли. - Нужно сорок один год  с  половиной  проработать  нотариусом,  чтобы
понять, как больно мне видеть свое  имя,  напечатанное  четко,  на  всеобщее
позорище, в объявлениях о запрете, оспаривающих право вашей собственности на
эти земли! Когда я прохожу по улице  и  вижу  зевак,  читающих  эти  ужасные
желтые афиши, мне  почти  так  же  стыдно,  как  если  б  дело  шло  о  моем
собственном разорении и бесчестии. Встречаются глупцы, громко  читающие  все
это вслух, как будто нарочно для того, чтобы привлечь любопытных; затем  они
все вместе начинают судить и рядить об  этом.  Разве  вы  не  хозяин  своего
добра? Ваш отец промотал два наследства, прежде чем поправить  свои  дела  и
оставить вам столь значительное состояние. Вы не были бы де Манервилем, если
бы  не  последовали  его  примеру.  Притом,  запрещения,  накладываемые   на
недвижимость,  -  предмет  специальной  главы  гражданского   кодекса,   они
предусмотрены законом, ничего особенного  тут  нет.  Но,  не  будь  я  седой
старик, которого легко спихнуть в могилу одним толчком, я избил бы тех,  кто
глазеет на эти  отвратительные  строки:  "Поиску  г-жи  Натали  Эванхелиста,
супруги графа Поля-Франсуа-Жозефа де Манервиля, имущество  которой  выделено
из   общей   собственности   постановлением   трибунала   первой   инстанции
департамента Сены..." и так далее.
   - Да, - сказал Поль, - а теперь мы расстались совсем...
   - Неужели? - воскликнул старик.
   - Натали этого не хотела, - с живостью возразил Поль. - Мне  пришлось  ее
обмануть, она даже не знает, что я уезжаю за границу.
   - Как! Вы уезжаете?
   - Да, я уже и билет  купил  и  отправляюсь  в  Калькутту  на  "Прекрасной
Амели".
   - Через два дня? Итак, мы больше никогда не увидимся с вами, граф.
   - Вам всего семьдесят три года, дорогой Матиас, и вы страдаете  подагрой,
а это - гарантия долголетия. Вернувшись из Индии, я еще найду вас  в  добром
здравии. Ваш ум, ваше сердце к тому времени еще не утратят своей бодрости, и
вы поможете мне восстановить здание, фундамент которого расшатан. В  течение
семи лет я хочу сызнова разбогатеть. Когда я вернусь, мне будет всего только
сорок лет. В этом возрасте можно еще многое сделать.
   - Как! - воскликнул Матиас, не скрывая удивления. - Неужели вы  займетесь
коммерцией - вы, граф де Манервиль? Вы серьезно об этом думаете?
   - Я не буду графом, дорогой Матиас. Я решил уехать под  именем  господина
Камилла (мою мать, как вам известно, звали Камиллой). К тому же у меня  есть
кое-какие знакомства, дающие  мне  возможность  нажить  состояние  и  другим
путем. Коммерция будет моей последней ставкой. Словом, я еду, имея в кармане
достаточную сумму денег. Это позволит мне  попытать  счастья,  сразу  затеяв
какое-нибудь крупное дело.
   - Откуда же эти деньги?
   - Их пришлет один друг.
   Услышав слово "друг", старик уронил вилку;  на  его  лице  отразилось  не
столько удивление или насмешка, сколько грусть: ему было  больно,  что  Поль
все еще находится во власти обманчивых иллюзий. Там,  где  граф  предполагал
твердую почву под ногами, взор Матиаса видел зияющую пропасть.
   - Я проработал в нотариате около пятидесяти лет, но еще никогда не видел,
чтобы друзья разорившихся людей давали им деньги взаймы.
   - Вы не знаете де Марсе! Я совершенно уверен, что в эту самую  минуту  он
продает свои ценные бумаги, если у него не нашлось свободных денег, и завтра
же вы получите вексель на пятьдесят тысяч экю.
   - Будем надеяться, что это так. Почему же ваш друг не  помог  вам  раньше
уладить дела? Вы могли бы спокойно  жить  в  Ланстраке  шесть  -  семь  лет,
пользуясь доходами, получаемыми графиней.
   - Разве из этих доходов можно уплатить полтора миллиона франков долгов, в
том числе пятьсот пятьдесят тысяч - моей жене?
   - За четыре года полтора миллиона долгу?!
   - Ничего удивительного. Разве я не подарил жене все бриллианты? Разве  не
израсходовал на обстановку для парижского дома полтораста тысяч,  полученных
за проданный госпожой Эванхелиста особняк?  Разве  не  пришлось  платить  за
купленные имения и нести другие  расходы  в  связи  с  заключением  брачного
контракта? Наконец, чтобы расплатиться  за  Озак  и  Сен-Фру,  нам  пришлось
продать ценные бумаги,  принадлежавшие  Натали  и  приносившие  сорок  тысяч
дохода. Мы продали их по восемьдесят семь франков; таким образом, не  прошло
и месяца со дня свадьбы, как у меня уже было двести  тысяч  долгу...  У  нас
оставалось шестьдесят семь тысяч годового дохода, а мы  сверх  того  тратили
ежегодно по двести тысяч. Учтя, что девятьсот тысяч франков  пришлось  взять
под ростовщические проценты, вы без труда получите миллион.
   - О черт! - воскликнул старый нотариус. - Дальше?
   - Ну, мне захотелось  дополнить  бриллиантовый  убор  моей  жены,  начало
которому было положено серьгами ее матери и жемчужным ожерельем с  фамильным
алмазом "Дискрето" в застежке. Я заплатил сто тысяч за веночек  из  алмазных
колосьев. Итак, вот уже миллион сто тысяч. И наконец я должен  вернуть  жене
ее приданое, то есть триста пятьдесят шесть тысяч франков.
   - Однако, - возразил Матиас, - если бы графиня заложила свои  бриллианты,
а вы сделали бы заем под будущие доходы со своих имений, то это дало бы вам,
по-моему, еще тысяч триста, с помощью которых вы могли бы  утолить  аппетиты
кредиторов.
   - Ничем нельзя помочь делу, Матиас, когда человек  попал  в  беду,  когда
имения заложены и перезаложены, когда, прежде чем удовлетворить  кредиторов,
надо выделить имущество жены, когда наконец грозит протест векселей  на  сто
тысяч франков... Надеюсь, мне удастся заплатить по ним, если  земли  мои  не
будут проданы за бесценок. А расходы по их отчуждению!
   - Ужасно! - воскликнул старый нотариус.
   - К счастью, удалось отменить наложенный запрет; имения можно продать,  и
разгоревшийся пожар удастся потушить.
   - Продать Бельроз, - воскликнул Матиас, -  когда  вино  тысяча  восемьсот
двадцать пятого года еще в погребах?
   - Ничего не поделаешь. - Ведь одно Бельроз стоит шестьсот тысяч!
   - Натали купит его по моему совету.
   - Оно обычно дает шестнадцать тысяч дохода, не  говоря  о  таких  удачных
годах, как тысяча восемьсот двадцать пятый год!  Да  я  сам  берусь  продать
Бельроз за семьсот тысяч, а фермы - по сто двадцать тысяч.
   - Тем лучше! Я расплачусь со всеми  кредиторами,  если  вдобавок  удастся
продать мой дом в Бордо за двести тысяч.
   - Солонэ заплатит и больше, ведь он давно на него зарится. Он  уходит  от
дел, располагая  доходом  в  сто  тысяч  с  лишним,  нажитым  махинациями  с
низкосортным вином. Он продал свою контору за  триста  тысяч  и  женится  на
богатой мулатке. Ее богатства взялись бог весть откуда, но, говорят,  у  нее
миллионы. Нотариус занимается коммерческими операциями! Нотариус женится  на
мулатке! Ну и времена! Говорят, он разжился, пустив в  оборот  деньги  вашей
тещи.
   -  Она  очень  заботилась  о  благоустройстве  Ланстрака  и  хорошо  вела
хозяйство; этим она с лихвой заплатила за предоставленное ей пристанище.
   - Я никогда не думал, что она способна вести себя так примерно!
   - Она очень  добра  и  предана  мне;  она  платила  долги  Натали,  когда
проводила с нами в Париже три месяца в году.
   - А почему бы и нет, ведь она жила на доходы,  приносимые  Ланстраком,  -
возразил Матиас. - Она стала  бережливой!  Вот  чудеса-то!  Она  только  что
купила имение Гренруж, между Ланстраком и Грассблем, и если  аллею,  ведущую
из Ланстрака, продолжат до большой дороги, то  на  протяжении  полутора  лье
будут тянуться только ваши земли. Она заплатила за Гренруж сто тысяч франков
наличными, а приносит он чистоганом тысячу экю в год.
   - Госпожа Эванхелиста все еще красива, - заметил Поль. - Благодаря  жизни
в деревне она прекрасно сохранилась. Я не поеду прощаться с нею; она захочет
пожертвовать для меня последним, что у нее есть.
   - Да вы понапрасну и съездили бы в Ланстрак, она сейчас  в  Париже.  Быть
может, она приехала в столицу в то самое время, когда вы уезжали.
   - Она, должно быть, узнала о продаже моих имений и поспешила  ко  мне  на
помощь. В сущности, мне не на что  жаловаться.  Ведь  меня  горячо  любят  -
сильнее  нельзя  любить  в  этом  бренном  мире!  Меня  любят  обе  женщины,
соперничая друг с другом; одна ревнует к другой: дочь упрекает мать  за  то,
что последняя слишком любит меня, мать упрекает дочь за расточительность. Их
привязанность и погубила меня.  Ну,  как  не  стараться  исполнить  малейшие
прихоти любимой женщины? Как ей отказать? И опять-таки, как же  согласиться,
чтобы она всем пожертвовала ради меня? Да, конечно, мы могли бы расплатиться
со всеми долгами и переехать в Ланстрак;  но  я  предпочитаю  отправиться  в
Индию за новым богатством, только бы не  лишать  Натали  привычной  роскоши,
которую она так любит.  Поэтому  я  сам  предложил  выделить  ее  имущество.
Женщины - ангелы, житейские заботы не должны их касаться.
   Старый Матиас слушал Поля с явным недоверием и удивлением.
   - Есть ли у вас дети? - спросил он.
   - К счастью, нет, - ответил Поль.
   - Я иначе представляю  себе  смысл  брака,  -  откровенно  заявил  старый
нотариус. - По-моему, жена должна делить с мужем все - и радость и  горе.  Я
слыхал, что у новобрачных, страстно любящих друг друга, не бывает детей.  Но
разве наслаждение - единственная цель брака? Разве  его  целью  не  является
скорее семейное счастье и продолжение рода? Правда, вам было всего  двадцать
восемь лет, а графине - лишь двадцать; вполне  естественно,  что  вы  думали
только о любви. Тем не менее и ваше имя и условия вашего брачного договора -
скажу это как истый нотариус - все это обязывало вас поскорее произвести  на
свет здорового мальчугана. Да, граф, даже в том случае, если бы у вас  стали
рождаться дочери, не следовало  бы  останавливаться  до  тех  пор,  пока  не
появится ребенок мужского пола; иначе зачем было  основывать  майорат?  Ведь
графиня вполне здорова, ей нечего бояться материнства. Вы скажете,  что  это
устаревшие взгляды наших предков; но в знатных  семействах,  граф,  законная
супруга обязана рожать и воспитывать детей. Назначение женщины, как говорила
герцогиня Сюлли, жена великого Сюлли, - отнюдь не в  том,  чтобы  доставлять
наслаждения: жена олицетворяет честь и доброе имя семьи.
   - Вы не знаете женщин, добрый мой Матиас, - сказал  Поль.  -  Чтобы  быть
счастливым, нужно любить их так, как им  этого  хочется.  Разве  не  жестоко
сразу же лишать свою молодую жену ее преимуществ, наносить ущерб ее красоте,
не дав насладиться жизнью?
   - Если бы у вас появились дети, в ней заговорила бы мать, она не была  бы
так расточительна, чаще оставалась бы дома.
   - Если бы вам удалось убедить меня в справедливости ваших слов, -  сказал
Поль, нахмурившись, - то я был  бы  несчастнейшим  человеком  на  свете.  Не
усугубляйте же моего горя, не читайте мне нравоучений задним  числом;  дайте
мне уехать без горького осадка в душе.
   На другой день Матиас получил вексель  на  полтораста  тысяч  франков,  с
уплатой по предъявлении, посланный графом Анри де Марсе.
   - Вот видите, - сказал Поль, - оказывая мне неоценимую услугу, он даже не
пишет при этом ни слова. У Анри самый непоследовательный и  в  то  же  время
самый чудесный характер, какой я только знаю. Если бы  вы  видели,  с  каким
чувством  собственного  превосходства  этот  еще  совсем   молодой   человек
рассуждает о любви, об общественных делах, о политике, - вы удивились бы  не
меньше моего, что он способен проявлять такую сердечность.
   Матиас попытался было повлиять на Поля, чтобы тот переменил свое решение,
но оно было непреклонно и опиралось  на  столь  веские  доводы,  что  старый
нотариус оставил попытки отговорить своего клиента.
   Редко случается, чтобы  ставшие  под  погрузку  суда  отплывали  в  точно
назначенный срок; но по роковому для Поля стечению обстоятельств  ветер  был
благоприятный, и на другое утро "Прекрасная Амели"  была  готова  распустить
паруса. Ко времени отплытия  корабля  на  пристани,  как  обычно,  теснились
родственники и друзья уезжающих и просто любопытные.  Многие  в  этой  толпе
хорошо знали Манервиля. Если раньше он славился своим богатством, то  теперь
прославился своим разорением. Всех  охватило  живейшее  любопытство,  каждый
спешил вставить словечко. Матиас провожал Поля,  и  ему  было  очень  тяжело
слышать долетавшие до него замечания.
   - Взгляните-ка на человека, что стоит вон там, рядом со старым  Матиасом,
- кто бы мог узнать в нем того самого денди, который был  прозван  "душистым
горошком" и пять лет назад задавал тон всему Бордо!
   - Как, этот толстяк небольшого роста, в люстриновом сюртуке,  смахивающий
на кучера, - граф Поль де Манервиль?
   - Да, душенька, тот самый, что  женился  на  мадемуазель  Эванхелиста.  А
теперь, разорившись, без гроша в кармане, он  отправляется  в  Индию  искать
ветра в поле.
   - Но как он мог разориться? Ведь он был так богат!
   - О! Париж, женщины, игра на бирже, карты, привычка к роскоши...
   - К  тому  же,  -  заметил  кто-то,  -  Манервиль  всегда  был  ничтожным
человеком. Умом он недалек, характером мягок, как воск. Его  ощипывали  все,
кому не лень; способностей у него нет никаких; право же,  он  рожден,  чтобы
разориться.
   Поль пожал старику руку и поспешил на корабль, подальше от толпы.  Матиас
остался на пристани, провожая взглядом  своего  прежнего  клиента,  который,
облокотившись на перила, стал презрительно разглядывать зевак. Когда матросы
уже поднимали якоря,  он  вдруг  заметил,  что  Матиас  подавал  ему  знаки,
размахивая носовым платком. Старик,  по-видимому,  был  взволнован  каким-то
важным известием, которое сообщила подбежавшая  к  нему  впопыхах  ключница.
Поль попросил капитана задержаться на  несколько  минут,  послать  шлюпку  и
узнать, что нужно старику нотариусу, который  энергичными  знаками  призывал
его сойти на берег. Чувствуя, что у него не  хватит  сил  самому  взойти  на
палубу, Матиас передал  одному  из  матросов,  приехавших  со  шлюпкой,  два
письма.
   - Этот пакет, голубчик, - сказал бывший нотариус,  указывая  на  одно  из
вручаемых писем, - вот этот,  не  спутай,  только  что  доставлен  нарочным,
проскакавшим весь путь от Парижа до Бордо за тридцать пять часов.
   Скажи это графу; возможно, чт