ь  золотую  жилу,  надевая
домашние туфли, ковыряя после обеда в зубах зубочисткой, ложась спать или же
вставая с постели. Укажи мне другое место на свете, где удачная  мысль,  как
бы глупа она ни была сама по себе, быстрее подхватывается и приносит  больше
дохода!
   Неужели ты думаешь, что я, достигнув вершины лестницы, откажусь протянуть
тебе руку помощи, замолвить за  тебя  словечко,  дать  свою  подпись?  Разве
повесы вроде меня тоже не нуждаются в друзьях, на которых можно  положиться,
хотя бы для того, чтобы скомпрометировать их вместо себя,  использовать  как
простых солдат, посылаемых на смерть, лишь бы  спасти  генерала?  Невозможно
быть политиком, не имея возле себя честного  человека,  которому  можно  все
рассказать и все поручить. Итак, вот что я тебе посоветую: пусть "Прекрасная
Амели" отплывает без тебя; вернись сюда неожиданно, как удар грома. Я устрою
тебе дуэль с Феликсом де Ванденесом, ты будешь стрелять первый  и  ухлопаешь
его, как куропатку.
   Во  Франции  оскорбленный  муж,  убивший  соперника,  сразу   приобретает
всеобщее уважение. Никто больше не издевается над ним. Страх, мой  милый,  -
одна из основ общества и отличное средство  добиться  успеха,  особенно  для
тех, кто ни перед кем не опускает взгляда. Я никогда не испытывал  страха  и
дорожу жизнью не больше, чем чашкой ослиного молока;  но  я  заметил,  милый
мой, поразительное влияние этого чувства на современные нравы.  Одни  боятся
утратить  удовольствия,  ставшие  для   них   привычными,   других   страшит
перспектива расстаться с любимой женщиной. Смелые нравы былых времен,  когда
жизнь швыряли, как стоптанный башмак, давно исчезли.  Храбрость  большинства
людей - не более как тонкий расчет, основанный на том,  что  их  противников
охватит страх. В нынешней Европе одни лишь поляки  дерутся  из  удовольствия
драться; у них еще сохранилось чистое искусство, не  знающее  расчета.  Убей
Ванденеса, и все будут трепетать перед тобой: и жена, и теща, и публика;  ты
реабилитируешь себя, всенародно докажешь свою безумную любовь к  жене,  -  и
все тебе поверят, ты станешь героем. Такова уж Франция. Я дам тебе взаймы не
одну сотню тысяч, ты  заплатишь  часть  долгов,  предотвратишь  банкротство,
продав свои земли с правом обратного  выкупа.  В  самом  скором  времени  ты
займешь  видное  положение  и  сможешь  досрочно   расплатиться   со   всеми
кредиторами. Теперь, когда ты знаешь истинный характер своей жены, она будет
беспрекословно повиноваться тебе.  Пока  ты  любил  ее,  ты  не  мог  с  нею
бороться; разлюбив ее, ты приобретешь безграничную власть над нею.
   Постараюсь, чтобы твоя теща стала послушной, как овечка;  ведь  нужно  же
вернуть  тебе  полтораста  тысяч  годового  дохода,  которым  завладели  эти
женщины.
   Итак, брось мысль о добровольном изгнании, умные люди так  не  поступают.
Бежать - не значит ли дать сплетням  одержать  верх?  Игрок,  кинувшийся  за
деньгами, чтобы продолжать игру, проиграет наверняка. Деньги должны  быть  у
него в кармане. Ты же, друг мой, спешишь за подкреплением в Индию. Глупо! Мы
с тобой - два игрока, кидающие ставки на зеленое  сукно  политики;  помогать
друг другу - наш закон. Так вот, закажи лошадей, вернись  в  Париж  и  вновь
начни игру; с таким партнером, как Анри де Марсе, ты выиграешь, потому что у
Анри де Марсе верная рука и твердая воля. Вот как  обстоит  дело:  мой  отец
пользуется  немалым  влиянием  в   английском   правительстве;   мы   найдем
единомышленников и в Испании, с  помощью  г-жи  Эванхелиста,  ибо,  однажды,
показав друг другу когти, мы  с  твоей  тещей  сочтем  бесполезной  взаимную
борьбу: ведь ворон ворону глаз не выклюет. Монриво, милый  мой,  уже  сейчас
генерал-лейтенант; когда-нибудь он, наверное, станет военным министром,  так
как благодаря своему красноречию приобрел  большую  популярность  в  палате.
Ронкероль уже назначен министром, а также членом тайного совета, Марсиаль де
Ла-Рош-Югон - посол в Германии и пэр Франции; вместе  с  ним  мы  заполучили
маршала герцога Карильяно, а также весь хвостик, оставшийся от Империи и так
нелепо   приросший   к   позвоночнику   Реставрации.   Серизи   орудует    в
государственном совете, где он незаменим;
   Гранвиль - в суде, вместе с обоими сыновьями; Гранлье при дворе в большой
чести; Ферро  стал  душой  кружка  Гондревиля,  низких  интриганов,  которые
почему-то пошли в гору. Чего нам бояться, имея такую поддержку?
   У нас есть свои люди во всех столицах мира, во  всех  правительствах,  мы
незаметно захватываем власть.  Что  значат  деньги  по  сравнению  с  нашими
великими замыслами? Сущие пустяки, безделица! Что значит женщина? Неужели ты
навсегда останешься школьником? Во что превращается жизнь, дорогой мой, если
все сосредоточено в женщине? В никем не управляемое, отданное на  волю  всех
ветров судно, послушное магнитной стрелке, устремленной к полюсу безумия,  в
настоящую галеру, на которой мужчина отбывает каторгу, повинуясь  не  только
законам общества, но и безнаказанному произволу надсмотрщика. Тьфу!
   Повиноваться страстно любимой женщине,  испытывать  наслаждение,  передав
свою власть в белые ручки, - это я еще понимаю. Но  повиноваться  Медору!  В
таком случае - к чертям Анжелику!
   Весь секрет социальной алхимии, дружище, в том, чтобы брать от жизни  как
можно больше, в каком бы возрасте  мы  ни  находились,  срывать  весною  всю
зелень, летом - все цветы, осенью - все плоды Целых двенадцать лет  компания
весельчаков, к которой принадлежал и я,  прожигала  жизнь  не  хуже  черных,
серых и красных мушкетеров, ни в чем себе не отказывая, позволяя себе  порою
даже пиратские налеты. Теперь же, умудренные опытом, мы собираемся трясти  с
деревьев спелые сливы. Присоединись к нам! На  твою  долю  достанется  кусок
пудинга, который мы состряпаем. Приезжай, и ты найдешь  преданного  друга  в
лице Анри де Марсе".

***

   Когда Поль  де  Манервиль  окончил  чтение  этого  письма,  каждая  фраза
которого, точно ударом молота, крушила воздушные замки его надежд, иллюзий и
любви, - корабль был уже далеко за Азорскими островами. Его охватил  приступ
холодного бешенства и бессильного гнева "Что я им сделал?" - подумал он.
   Обычные слова неудачников, слова людей слабохарактерных,  недальновидных,
не умеющих заглянуть в будущее.
   "Анри! Анри!" - воскликнул он мысленно, обращаясь к своему верному другу.
   Многие на месте Поля сошли бы с ума; он же бросился на койку и заснул тем
тяжелым сном, какой овладевает людьми, потерпевшими полное поражение.  Таким
сном заснул Наполеон после битвы при Ватерлоо.

   Париж, сентябрь - октябрь 1835 г. 



   Оноре ДЕ БАЛЬЗАК
   ДОЧЬ ЕВЫ



   ONLINE БИБЛИОТЕКА  http://www.bestlibrary.ru


   Графине Болоньини, урожденной Вимеркати

   Если вы еще помните, сударыня, о путешественнике,  которому  удовольствие
беседы с вами напоминало в Милане  Париж,  вы  не  удивитесь,  что,  в  знак
признательности за многие приятные вечера, проведенные близ вас, он подносит
вам одну из своих повестей и просит оказать ей покровительство вашим именем,
подобно тому как имя это покровительствовало повестям одною из ваших  старых
писателей, любимого в Милан: У вас подрастает дочь, уже расцветая  красотой,
и умненькое, улыбающееся личико вашей Эжени свидетельствует о том,  что  она
унаследовала от матери драгоценнейшие качества  женщины  и  что  детство  ее
озарено тем счастьем, какого не знала в доме  своей  угрюмой  матери  другая
Эжени, выведенная  в  этой  повести.  Французов  обвиняют  в  легкомыслии  и
забывчивости, но, как видите, постоянством и верностью воспоминания, я сущий
итальянец. Часто, написав имя Эжени, я переносился мыслью в вашу  прохладную
гостиную с белыми стенами или в садик на  виколо  деи  Капучши  -  свидетель
звонкого смеха милой маленькой Эжени, наших горячих споров, наших рассказов.
Вы покинули Корсо ради Тре Монастери, я совсем не знаю, как вы  тал  живете.
Mне уж теперь приходится видеть вас лишь мысленным взором, не среди знакомых
мне красивых вещей, которые вас окружали и, наверно, окружают теперь, а  как
один из  прекрасных  женских  образов,  созданных  Карло  Дольчи,  Рафаэлем,
Тицианом, Аллори и столь далеких от нас, что трудно поверить в  их  реальное
существовать.
   Если  этой  книге  удастся  перенестись  через  Альпы,  пусть  будет  она
доказательством живейшей благодарности и почтительной дружбы
   Вашего покорного слуги де Бальзака.

   В одном из самых красивых особняков на улице Нев-де-Матюрен  две  женщины
сидят в двенадцатом часу ночи перед камином  будуара,  обитого  тем  голубым
бархатом  нежного  отлива,  который  только  за  последние  годы   научились
выделывать во Франции. Обойщик, подлинный  художник,  задрапировал  двери  и
окна мягким кашемиром того же голубого цвета. С красивой  розетки  в  центре
потолка свисает на трех цепях серебряная лампа  изящной  работы,  отделанная
бирюзою. Стиль убранства  выдержан  в  мельчайших  подробностях,  вплоть  до
потолка, затянутого голубым шелком, по  которому  лучами  звезды  расходятся
сборчатые полосы белого кашемира, через  равные  промежутки  ниспадающие  на
обивку стен,  где  они  перехвачены  жемчужными  пряжками.  Ноги  утопают  в
пушистом ворсе бельгийского ковра,  мягком,  как  дерн,  и  усеянном  синими
букетами по светло-серому фону. Резная палисандровая  мебель,  сделанная  по
прекрасным моделям былых времен, своими яркими оттенками оживляет общий  тон
всей этой обстановки, слишком блеклый и вялый по  колориту,  как  сказал  бы
художник. Спинки стульев и кресел расшиты по  дивному  белому  шелку  синими
цветами в широкой раме тонкой деревянной резьбы, изображающей листву.
   Две  этажерки  по  обе  стороны  окна  уставлены  множеством  драгоценных
безделушек  -  цветов   прикладного   искусства,   расцветших   под   лучами
изобретательности. На синем мраморном камине платиновые с воронеными узорами
часы  окружены  причудливейшими  статуэтками  старого  саксонского  фарфора,
пастушками в свадебных нарядах и с хрупкими букетиками в руках - своего рода
китайскими изделиями на немецкий лад. Над  ними  в  раме  черного  дерева  с
барельефами сверкают острые грани венецианского зеркала, вывезенного, должно
быть, из  какого-нибудь  старинного  королевского  дворца.  Две  жардиньерки
являют взорам болезненную роскошь теплиц, бледных и дивных цветов,  жемчужин
растительного мира.
   В этом холодном, чинном будуаре,  так  аккуратно  прибранном,  словно  он
предназначен  для  продажи,  вы  не  нашли  бы  шаловливого   и   капризного
беспорядка, который свидетельствует о  счастье.  Здесь  царила  своеобразная
гармония, - обе женщины плакали, все имело страдальческий вид.
   Имя владельца, Фердинанда дю Тийе,  одного  из  самых  богатых  в  Париже
банкиров, объясняет безумную  роскошь  убранства  этого  особняка,  образцом
которой может служить будуар. Человек  без  роду,  без  племени,  бог  весть
какими средствами поднявшийся на поверхность, дю  Тийе,  однако,  женился  в
1831 году на младшей дочери графа де Гранвиля, пожалованного в пэры  Франции
после   Июльской   революции,   одного   из   знаменитейших   представителей
французского судейского сословия. Согласие на этот брак  честолюбец  оплатил
распискою  в  получении  неполученного  приданого,  равного  тому,   которое
досталось старшей сестре, выданной за графа Феликса де Ванденеса.  Гранвили,
в свою очередь, купили союз с родом Ванденесов огромной суммою приданого.  В
итоге банк возместил ущерб, нанесенный знатью судейскому сословию.  Если  бы
граф де Ванденес мог предвидеть, что  через  три  года  породнится  с  такой
личностью, как Фердинанд дю Тийе, он, пожалуй, отказался бы от  невесты,  но
кто же мог в конце 1828 года предугадать поразительные перемены, происшедшие
после  1830  года  в  политическом  строе,  в  имущественных  условиях  и  в
нравственных понятиях Франции? Сумасшедшим прослыл бы  тот,  кто  сказал  бы
графу Феликсу де Ванденесу, что при этой кадрили он  лишится  своей  пэрской
короны и что она окажется на голове его тестя.
   Съежившись в низком кресле, в позе внимательно слушающей женщины, г-жа дю
Тийе с материнскою нежностью прижимала к груди и по временам  целовала  руку
сестры,  графини  Феликс  де  Ванденес.  В  свете,   называя   ее   фамилию,
присоединяли к ней  имя  мужа,  чтобы  не  путать  графини  с  ее  золовкою,
маркизой, женой бывшего посланника - Шарля де Ванденеса, в  прошлом  богатой
вдовой графа Кергаруэта, а в девицах  мадемуазель  де  Фонтэн.  Полулежа  на
козетке, зажав  платок  в  руке,  со  слезами  на  глазах,  тяжело  дыша  от
сдерживаемых рыданий, графиня только что доверила г-же дю Тийе такие вещи, в
которых лишь сестра признается сестре, когда они любят  друг  друга.  А  эти
сестры нежно любили  друг  друга.  Мы  живем  в  такое  время,  когда  легко
допустить холодность  между  сестрами,  столь  странно  выданными  замуж,  и
поэтому историк обязан сообщить причины  этой  нежной  любви,  сохранившейся
между ними в полной неприкосновенности, несмотря  на  взаимную  антипатию  и
социальную рознь их мужей.  Краткий  очерк  их  детства  объяснит  положение
каждой из них.
   Мари-Анжелика и Мари-Эжени росли  в  мрачном  особняке  квартала  Марэ  и
воспитаны  были  набожной  и  ограниченной   женщиной,   которая,   согласно
классическому выражению, была проникнута  сознанием  долга  по  отношению  к
дочерям. Из домашней сферы, из-под материнского присмотра они не выходили до
самой поры замужества, а наступила эта пора  для  старшей  в  двадцать,  для
младшей - в семнадцать лет. Ни разу они не были в театре,  его  заменяли  им
парижские церкви. Словом, их воспитание в доме матери было не менее  строго,
чем в монастыре. Сколько они себя  помнили,  всегда  они  спали  в  комнате,
смежной со спальнею графини де Гранвиль, и дверь в нее  оставалась  открытой
всю ночь. Время, свободное от исполнения религиозных  обрядов,  от  занятий,
обязательных для благородных девиц, и  от  туалета,  уходило  на  шитье  для
бедных,  на  прогулки,  вроде  тех,  какие  позволяют  себе   англичане   по
воскресеньям, говоря: "Надо идти как можно медленнее, не то  люди  подумают,
что мы веселимся". Образование их не вышло за пределы,  которые  установлены
были их законоучителями, избранными из числа наименее  терпимых  и  наиболее
преданных янсенизму священников. Не было девушек, вступавших  в  супружество
более чистыми и целомудренными, чем они; их мать  считала,  что,  осуществив
это - весьма, впрочем, важное - требование морали, она  выполнила  все  свои
обязанности перед небом и людьми. Бедные создания до  самого  замужества  не
прочитали ни одного романа, а рисовали только такие фигуры, анатомия которых
показалась бы Кювье верхом  несуразности,  и  в  манере,  способной  сделать
женоподобным даже Геркулеса Фарнезского. Учила  их  рисованию  старая  дева.
Грамматике, французскому языку, истории, географии и необходимым для женщины
начаткам арифметики они обучались у почтенного священника.  По  вечерам  они
читали вслух, но только особо одобренные произведения, вроде  "Назидательных
писем", "Уроков по литературе" Ноэля,  всегда  в  присутствии  духовника  их
матери, ибо в книге могли встретиться места, которые без мудрых комментариев
подействовали бы на их воображение. "Телемак" Фенелона  сочтен  был  опасною
книгою. Графиня де Гранвиль так любила своих дочерей, что мечтала сделать из
них ангелов  наподобие  Марии  Алакок,  но  дочери  предпочли  бы  не  столь
добродетельную и более ласковую мать. Такое воспитание принесло свои  плоды.
Религия, навязанная  как  ярмо  и  представленная  своей  суровой  стороною,
утомила  обрядами  эти  невинные  молодые  души,  терпевшие  в  родном  доме
обращение, какому подвергают преступников; она подавила  в  них  чувства  и,
хотя пустила глубокие корни, не привлекла их к себе. Обе Марии  должны  были
стать дурами или возжаждать независимости;  чтобы  стать  независимыми,  они
пожелали выйти замуж,  лишь  только  увидели  свет  и  получили  возможность
сопоставить некоторые понятия, но своей трогательной прелести, цены себе они
не знали. Не понимая собственной чистоты, как могли они  понять  жизнь?  Они
были так же безоружны перед несчастьем, как лишены опыта для оценки счастья.
Только в самих себе  находили  они  утешение,  томясь  в  этой  родительской
тюрьме. Их нежные признания по вечерам, вполголоса, или те  немногие  фразы,
какими они обменивались, когда их на мгновение покидала мать,  бывали  порою
интонациями выразительнее самих слов.
   Часто брошенный украдкою взгляд, которым они сообщали друг  другу  ев  )и
волнения, подобен был поэме горькой скорби. Безоблачное небо, аромат цветов,
прогулка по саду рука об руку дарили  их  несказанными  усладами.  Окончание
какого-нибудь рукоделия  служило  источником  невинных  радостей.  Общество,
которое они видели у матери, не только не способно было обогатить сердце или
развить ум, но могло лишь омрачить  все  их  понятия  и  привести  в  уныние
чувства, ибо оно состояло из чопорных, сухих, неприветливых  старух,  беседа
которых вращалась вокруг  проповедников  или  духовных  наставников,  вокруг
мелких недомоганий и церковных  происшествий,  неуловимых  даже  для  газеты
"Котидьен" и "Друга религии". Что до мужчин этого круга,  то  они  могли  бы
погасить все факелы  любви,  так  холодны  были  их  лица,  такое  печальное
примирение с судьбою написано было на них; все они достигли  того  возраста,
когда мужчина угрюм и удручен,  когда  он  оживляется  только  за  столом  и
привержен лишь к  тому,  что  касается  телесного  благополучия  Религиозный
эгоизм иссушил эти сердца, обрекшие себя долгу и замкнувшиеся в  обрядности.
Чуть ли не все вечера проходили в молчании, за картами. Обе девочки,  словно
объявленные  вне  закона  этим   синедрионом,   поддерживавшим   материнскую
строгость, ловили себя на чувстве ненависти ко всем этим удручающим  фигурам
с впалыми глазами, с нахмуренными лбами. На темном фоне  такой  жизни  резко
выделялось только одно лицо - учитель музыки. Духовники решили, что музыка -
искусство христианское, возникшее в католической церкви  и  ею  взлелеянное.
Поэтому  девочкам  позволено  было   учиться   музыке.   Девица   в   очках,
преподававшая пение и игру на фортепиано в соседнем монастыре,  замучила  их
упражнениями. Но когда  старшей  дочери  исполнилось  десять  лет,  граф  де
Гранвиль настоял на приглашении учителя  Идя  на  эту  необходимую  уступку,
графиня сделала вид, будто подчиняется  мужней  воле:  святошам  свойственно
ставить себе в заслугу исполнение долга. Учитель был немец-католик, один  из
тех рождающихся стариками мужчин, которые  всегда,  вплоть  до  восьмидесяти
лет, кажутся пятидесятилетними Нечто детское и наивное сохранилось в  чертах
его худого и  морщинистого  смуглого  лица.  Голубизна  невинности  оживляла
глаза, а  на  губах  всегда  была  веселая  молодая  улыбка.  Седые  волосы,
естественно  лежавшие,  как  на  изображениях  Христа,  придавали   какую-то
торжественность  его  экстатическому  виду,  но   такое   впечатление   было
обманчиво: старик способен был наглупить с самой примерной  невозмутимостью.
Одежда для него была всего лишь необходимой оболочкою, он не обращал на  нее
никакого внимания, ибо взор его всегда витал в небесах и не мог снисходить к
материальным интересам. Недаром этот безвестный великий артист принадлежал к
забавному классу рассеянных людей, которые отдают  ближнему  время  и  душу,
забывая свои перчатки на всех столах и свои зонтики подле всех дверей.  Руки
у него были из числа тех, что остаются грязными  после  мытья.  Словом,  его
старое тело, плохо утвержденное на старых кривых  ногах  и  показывавшее,  в
какой мере  человек  способен  сделать  его  придатком  души,  относилось  к
категории тех странных творений природы, которые хорошо описал немец Гофман,
поэт того, что кажется нев