не плакала от боли. Эта повесть,  отразившая  модное
тогда литературное течение, была  первой  вещью  в  этом  роде,  прочитанной
Розали. В ней изображалась любовь рукой хоть  не  мастера,  но,  по  крайней
мере, человека, делившегося, видимо, собственными переживаниями; искренность
рассказа, правда, написанного неумело, не могла не тронуть  еще  девственную
дату. Но не в этом была  причина  ее  волнения,  лихорадки  и  слез:  Розали
ревновала к Фрайческе Колонна.  Мадемуазель  де  Ватвиль  не  сомневалась  в
правдивости повествования,  полного  поэзии.  Альбер  хотел  доставить  себе
удовольствие, поведав о возникновении своей любви; при этом он,  разумеется,
изменил  имена,  а  может  быть,  и   места   действия.   Девушку   охватило
непреодолимое любопытство. Да и какая другая женщина не  захотела  бы  в  ее
положении узнать настоящее имя соперницы? Ведь Розали полюбила!
   Читая эти страницы, заразившие ее страстью, она произнесла  торжественные
слова: "Я люблю!". Ока любила Альбера и испытывала в глубине  сердца  жгучее
желание бороться, отнять его у неизвестной соперницы. Ей пришло на  ум,  что
она не училась музыке и некрасива. "Он никогда не полюбит меня!"  -  сказала
она себе. Эта мысль удвоила ее желание узнать, не ошибается ли она, в  самом
ли деле Альбер любил итальянскую княгиню и был любим.
   В эту роковую ночь Розали полностью проявила тот  быстрый  и  решительный
ум,  каким  отличался  ее  знаменитый  предок.  В  ее   голове   зарождались
причудливые планы,  которые  почти  всегда  витают  в  воображении  девушек,
оставленных   неблагоразумными   матерями   в   одиночестве;   их   фантазия
воспламеняется  каким-либо  необычайным  происшествием,  чего  не  может  ни
предвидеть,  ни  предотвратить  тот  систематический  гнет,   которому   они
подвергаются. То Розали собиралась с помощью лестницы спуститься из  беседки
в сад дома, где жил Альбер, воспользоваться его сном, чтобы заглянуть  через
окно в кабинет, то она искала предлог,  как  написать  ему,  как  преодолеть
косность  безансонского  общества,  введя  Альбера  в  гостиную  де  Рюптов.
Наконец, у нее появилась мысль, как  осуществить  этот  план,  который  даже
самому аббату де Грансей показался бы верхом невозможного.
   "Ах, да, - подумала Розали, - ведь у папеньки  есть  тяжба,  связанная  с
имением Руксей. Я поеду туда; если процесс еще не ведется, я заставлю начать
его, и Альбер появится в нашей гостиной! - воскликнула  девушка,  кидаясь  к
окну, чтобы увидеть свет, горевший по ночам у Альбера  и  притягивавший  ее.
Пробил час ночи, адвокат еще спал. - Я увижу его, когда  он  встанет;  может
быть, он подойдет к окну".
   Тут Розали оказалась свидетельницей происшествия,  которое  доставило  ей
возможность узнать тайны Альбера. При свете луны она увидела, как из беседки
протянулись две руки и помогли Жерому, слуге Альбера, перелезть через  стену
и пробраться в  беседку.  В  соучастнице  Жерома  Розали  тотчас  же  узнала
горничную матери, Мариэтту.
   "Мариэтта и Жером! - подумала он?. - А ведь Мэриэтта такая дурнушка!  Как
им не стыдно!".
   Хотя  тридцатишестилетняя  Мариэтта  и  была  очень  некрасива,  но  зато
получила в наследство несколько участков земли.  В  течение  семнадцати  лет
службы у г-жи де Ватвиль, ценившей ее  за  набожность,  честность  и  долгое
пребывание в доме, Мариэтта, конечно, кое-что скопила, откладывая на  черный
день свое жалованье и другие доходы. Считая по десяти луидоров  в  год,  она
должна  была  обладать,  если  учесть  проценты  на  проценты  и  полученное
наследство, суммой тысяч в пятнадцать.  В  глазах  Жерома  пятнадцать  тысяч
франков меняли  все  законы  оптики:  он  находил,  что  Мариэтта  прекрасно
сложена, не замечал рябин и рубцов, оставленных оспой на ее худом и  плоском
лице; форма ее искривленного рта казалась ему правильной. Поступив на службу
к адвокату Саварону и оказавшись поблизости от  особняка  де  Рюптов,  Жером
повел правильную осаду набожной горничной, которая была так  же  угловата  и
добродетельна, как и ее госпожа, и, подобно всем  некрасивым  старым  девам,
более привередлива, чем самые хорошенькие женщины.
   Если ночная сцена в беседке и понятна теперь для проницательных людей, то
она далеко не была понятна для Розали; последняя,  тем  не  менее,  получила
наихудший урок, какой может дать  дурной  пример.  Мать  строго  воспитывает
дочь,  держит  ее  под  крылышком  целых  семнадцать  лет,  а  служанка   за
какой-нибудь час одним словом, часто одним  движением  разрушает  весь  этот
долгий и тяжелый труд...
   Розали снова легла, думая о выгодах, какие можно было извлечь  из  своего
открытия.
   На другое утро, отправляясь к обедне в сопровождении Мариэтты  (баронессе
нездоровилось), Розали взяла горничную под руку, чем крайне удивила уроженку
Конте.
   - Мариэтта, - спросила мадемуазель де  Ватвиль,  -  пользуется  ли  Жером
доверием своего хозяина?
   - Не знаю, право, мадемуазель.
   - Не стройте из себя невинную, - сухо возразила Розали. - Нынче ночью  вы
позволили себе целоваться с ним в беседке. Я больше не удивляюсь, почему  вы
так хвалили намерение маменьки разукрасить беседку.
   По дрожанию руки Мариэтты Розали  почувствовала,  что  служанка  охвачена
волнением.
   - Я не хочу вам зла, - продолжала девушка,  -  успокойтесь,  я  не  скажу
маменьке ни слова, и вы будете видаться с Жеромом сколько душе угодно.
   - Но, мадемуазель, - возразила Мариэтта, - у нас самые честные намерения;
Жером собирается жениться на мне.
   - Зачем же тогда назначать свидания  по  ночам?  Испуганная  Мариэтта  не
знала, что ответить.
   - Слушайте, Мариэтта, я тоже люблю! Люблю  тайком,  без  взаимности.  Вам
следует рассчитывать на меня больше, чем на кого  бы  то  ни  было:  я  ведь
единственная дочь.
   - Конечно, мадемуазель, вы можете положиться на меня  по  гроб  жизни!  -
воскликнула Мариэтта, довольная неожиданной развязкой.
   - Во-первых, молчание за  молчание,  -  сказала  Розали.  -  Я  не  желаю
выходить замуж за г-на де Сула и хочу, непременно хочу, чтобы вы помогли мне
в одном деле, только при этом условии я окажу вам покровительство.
   - Что же вам угодно? - спросила Мариэтта.
   - Мне нужны письма, которые господин Саварон будет  отправлять  по  почте
через Жерома.
   - Да на что они вам? - спросила пораженная Мариэтта.
   - Только для того, чтобы прочитывать их; а потом вы сами будете  относить
их на почту. От этого они немного запоздают, вот и все.
   В это время Розали  и  Мариэтта  вошли  в  церковь,  где  каждая  из  них
предалась своим мыслям, вместо того, чтобы читать обычные молитвы.
   "Господи, какой это грех!" - думала Мариэтта.
   Розали, душа, ум и сердце которой  были  все  еще  поглощены  прочитанной
повестью, решила, что повесть эта  написана  для  ее  соперницы.  Думая  все
время, как ребенок, об одном и том же, она в конце концов  пришла  к  мысли,
что "Восточное Обозрение", наверное, посылается возлюбленной Альбера.
   "Как бы узнать через отца, кому высылается  этот  журнал?"  -  размышляла
она, стоя на коленях и опустив голову на руки, как будто целиком погруженная
в молитву.
   После завтрака она гуляла с отцом по саду, болтая с ним, и повела  его  к
беседке.
   - Как  ты  думаешь,  милый  папочка,  посылают  ли  наше  "Обозрение"  за
границу?
   - Но оно только что начало выходить.
   - Все-таки держу пари, что посылают.
   - Вряд ли это возможно.
   - Пожалуйста, выясни это и узнай имена заграничных подписчиков.
   Через два часа барон сказал дочери:
   - Я был прав, за границей нет еще ни одного подписчика. Надеются, что они
будут в Невшателе, Берне, Женеве. Правда, один экземпляр посылают в  Италию,
но бесплатно, одной даме из Милана, в ее  поместье  на  Лаго-Маджоре,  около
Бельджирате.
   - Как ее зовут? - живо спросила Розали.
   - Герцогиня д'Аргайоло.
   - Вы ее знаете, папенька?
   - Я, конечно, слыхал о ней. Она дочь князя Содерини, из Флоренции,  очень
знатная дама; она  так  же  богата,  как  и  ее  муж,  обладающий  одним  из
крупнейших в Ломбардии  состояний.  Их  вилла  на  Лаго-Маджоре  -  одна  из
достопримечательностей Италии.
   Два дня спустя Мариэтта передала Розали следующее письмо.

   "Альбер Саварой - Леопольду Анкену...Ну да, дорогой друг, я в  Безансоне,
тогда как ты думаешь,  Что  я  путешествую.  Мне  не  хотелось  ничего  тебе
сообщать, пока я не добьюсь успеха, и вот его заря занимается.  Да,  дорогой
Леопольд, после стольких неудачных попыток,  испортив  себе  столько  крови,
израсходовав  столько  сил,  лишившись  изрядной  доли  мужества,  я   решил
поступить, как ты: пойти по торному пути, по большой дороге, самой  длинной,
но самой верной. Воображаю, как ты подскочил в своем кресле нотариуса! Но не
думай, что произошли какие-нибудь перемены в  моей  личной  жизни,  в  тайну
которой посвящен  лишь  ты  один,  да  и  то  с  теми  ограничениями,  какие
потребовала она. Жизнь в Париже меня страшно утомила, хоть я  и  не  говорил
тебе об этом, мой друг.  Мне  стала  ясна  безрезультатность  моего  первого
предприятия, на  которое  я  возлагал  все  свои  надежды,  предприятия,  не
принесшего плодов из-за коварства обоих моих  компаньонов:  они  сговорились
обмануть и разорить меня, хотя были обязаны своим успехом моей деятельности.
Увидев это, я решил отказаться от  попыток  приобрести  состояние;  напрасно
были потеряны три года, причем целый год ушел на тяжбу.  Может  быть,  я  не
выпутался бы так легко, если б мне не  пришлось  в  двадцатилетнем  возрасте
изучать право. После этого я  решил  стать  политическим  деятелем,  главным
образом для того, чтобы попасть когда-нибудь в палату пэров с титулом  графа
Альбера  Саварон  де  Саварюса,  и,  несмотря  на  то,  что  я   незаконного
происхождения и даже не усыновлен, - возродить во  Франции  прекрасное  имя,
угасающее в Бельгии".
   - Ах, я была в атом уверена, он  знатного  рода!  -  воскликнула  Розали,
уронив письмо.
   "Ты знаешь, что я добросовестно изучил политику,  был  малоизвестным,  но
верноподданным  и  полезным  журналистом  и   неплохим   секретарем   одного
государственного деятеля, покровительствовавшего  мне  в  1829  году.  Вновь
превращенный в ничто Июльской революцией в то самое  время,  когда  мое  имя
начинало приобретать известность, когда  я  должен  был  стать  наконец  как
докладчик Государственного совета необходимым  колесиком  правительственного
механизма, я сделал промах, сохранив верность побежденным,  борясь  за  них,
хотя они уже исчезли со сцены. Ах, почему мне было тогда только тридцать три
года, почему я не попросил тебя выставить  мою  кандидатуру  на  выборах?  Я
скрыл от тебя и опасности, угрожавшие мне, и свое самопожертвование. Чего же
ты хочешь, раз я верил в себя! Мы не сошлись бы во мнениях.  Десять  месяцев
назад,  когда  тебе  казалось,  что  я  весел  и  доволен,  занят   писанием
политических статей, на самом деле я был в  отчаянии:  я  предвидел,  что  в
тридцать семь лет останусь с двумя тысячами франков в кармане, не  пользуясь
ни  малейшей  известностью,  предвидел  неудачу  своей  очередной  затеи   -
ежедневной газеты,  сообразующейся  лишь  с  интересами  будущего,  а  не  с
политическими страстями данной минуты. Я не знал, на что решиться. Как плохо
мне  было!  Я  бродил,  мрачный  и  угнетенный,   по   пустынным   закоулкам
ускользавшего  от  меня  Парижа,  размышляя  об  обманутых   мечтах   своего
честолюбия, но будучи не  в  силах  отказаться  от  них.  О,  какие  письма,
проникнутые жестокой болью, писал я тогда ей,  моей  второй  совести,  моему
второму "я"! Иногда я говорил себе: "Зачем строить такие грандиозные  планы?
Зачем желать всего? Почему не ожидать счастья, посвятив  себя  какому-нибудь
простому занятию, убивающему время?"
   Я начал подумывать о скромном месте, могущем дать мне средства к жизни, и
собирался было стать редактором одной газеты, издатель которой, честолюбивый
денежный мешок, ничего не смыслил в этом деле. Но меня объял ужас.
   "Захочет ли она,  чтобы  ее  мужем  сделался  человек,  опустившийся  так
низко?" - спросил я себя. При этой мысли мне  показалось,  будто  мне  снова
только двадцать два года. О дорогой Леопольд, как слабеет душа,  находясь  в
нерешительности! Как должны страдать орлы в клетках, львы, лишенные свободы!
Они страдают так же, как страдал Наполеон, но не на острове Св. Елены, а  на
набережной Тюильри десятого августа, когда видел жалкую защиту Людовика  XVI
и мог легко подавить мятеж, что он и сделал на этом  самом  месте  позже,  в
вандемьере. Так вот, и я испытал эти страдания одного дня, растянувшиеся  на
четыре года. Сколько речей, предназначенных для Палаты депутатов, произнес я
в пустынных аллеях Булонского леса!  Эти  бесполезные  импровизации  все  же
изощрили мой язык и приучили ум свободно  излагать  мысли.  Пока  я  мучился
втайне от тебя, ты успел жениться, уплатить все  долги  и  стать  помощником
мэра округа, получив вдобавок крест за рану на улице Сен-Мерри.
   Слушай: когда я был еще малышом и  мучил  майских  жуков,  движения  этих
бедных насекомых иногда приводили меня в трепет. Это бывало, когда я  видел,
как они делают все новые и новые  усилия  взлететь,  но  все-таки  не  могут
подняться, хотя им удавалось расправить крылья. Мы говорили  про  них:  "Они
собираются". Было ли это сострадание или я предчувствовал свое  будущее?  О,
распустить крылья и не быть в состоянии лететь!  Это  и  случилось  со  мной
после  замечательной  затеи,  от  которой  меня  отстранили,  а  теперь  она
обогатила четыре семьи.
   Наконец, с полгода назад, заметив, сколько вакансий осталось в  парижской
адвокатуре после назначения многих юристов  на  важные  должности,  я  решил
попытаться выдвинуться в суде. Но вспомнив о соперничестве, виденном мною  в
прессе, зная, как трудно добиться чего-нибудь в Париже, на этой  арене,  где
встречается столько бойцов, я принял решение, жестокое, но могущее  привести
к верному и, быть может, более быстрому успеху, чем все  остальные.  Беседуя
со мной, ты  часто  описывал  общественную  жизнь  в  Безансоне,  говорил  о
невозможности  для  всякого  пришельца  выдвинуться  там,  произвести   хоть
малейшее впечатление, жениться, попасть в это общество, одержать в нем какой
бы то ни было успех. Но именно там я и решил водрузить свое знамя, правильно
рассудив, что там удастся избежать конкуренции и что кроме меня там никто не
станет домогаться места депутата. Жители  Конте  не  хотят  знать  "чужака";
ладно, "чужак" на них и смотреть не будет! Они отказываются допустить его  в
свои гостиные; ну что же, он никогда не  пойдет  туда!  Он  нигде  не  будет
показываться, даже на улице! Но есть еще один слой общества, тоже выбирающий
депутатов; это - коммерсанты. Я подробнее изучу торговое право, с которым  и
так знаком, буду  выигрывать  процессы,  улаживать  споры,  сделаюсь  лучшим
безансонским адвокатом. Впоследствии я постараюсь основать журнал, где  буду
защищать интересы края; я сумею создать или возродить эти интересы и сделать
их жизненными. Когда я приобрету, один за другим,  достаточно  голосов,  мое
имя появится в избирательных списках. Долгое время  к  безвестному  адвокату
будут относиться пренебрежительно, но благодаря какой-нибудь случайности  на
него обратят внимание; этой случайностью  может  стать  защитительная  речь,
произнесенная безвозмездно, какое-нибудь дело, за которое другие адвокаты не
захотят взяться. Если я выступлю с речью хоть раз, успех обеспечен.
   И вот, дорогой Леопольд, я велел упаковать свою библиотеку в  одиннадцать
ящиков, накупил юридических книг, могущих мне пригодиться,  и  отправил  все
это вместе с мебелью гужом в Безансон. Я взял свои  дипломы,  достал  тысячу
экю и простился с тобою. Почтовая карета высадила меня  в  Безансоне.  Через
три дня я отыскал  себе  квартирку,  выходящую  окнами  в  сад,  и  роскошно
обставил таинственный кабинет, где провожу дни и  ночи,  где  сияет  портрет
моего кумира - той, кому посвящена вся моя жизнь, той,  которая  придает  ей
смысл и является первопричиной моих усилий, источником моего мужества, душой
моего таланта. Затем, когда обстановка и книги прибыли, я  нанял  смышленого
слугу и провел пять месяцев, как сурок зимой. Впрочем, меня внесли в  список
адвокатов. Наконец, мне предложили защищать в суде присяжных одного бедняка,
наверное, только  для  того,  чтобы  послушать,  как  я  выступаю.  В  числе
присяжных был одни из влиятельнейших безансонских негоциантов; у него, между
прочим, велась в суде  запутанная  тяжба.  В  этом  процессе  я  сделал  для
подзащитного все, что мог, и одержал крупный успех; мой клиент  был  признан
невиновным,  и  я  не   без   драматизма   заставил   арестовать   настоящих
преступников,  игравших  роль  свидетелей.  Словом,  даже  члены  суда  были
восхищены так же, как и публика. Я  сумел  пощадить  самолюбие  следователя,
указав, что обнаружить столь хитро сплетенные козни было почти невозможно. Я
приобрел нового клиента в  лице  этого  толстяка-негоцианта  и  выиграл  его
тяжбу. Капитул собора поручил мне защищать его интересы в большом процессе с
городом, длившемся уже четыре года; я выиграл и этот процесс. Благодаря этим
трем делам мне удалось стать известнейшим адвокатом во всем Франш-Конте.  Но
моя жизнь окружена глубочайшей тайной, мои намерения никому не  известны.  Я
усвоил  привычки,  позволяющие  мне   не   принимать   ничьих   приглашений.
Советоваться со мною можно лишь от шести до восьми часов утра; после обеда я
ложусь спать, работаю же ночью. Разумеется, главный викарий, очень  умный  и
влиятельный человек, поручивший мне дело капитула, уже проигранное в  первой
инстанции, говорил со мной о вознаграждении.
   "Милостивый государь, - сказал я, - ваше дело я выиграю, но мне не  нужен
гонорар, я хочу большего". - Аббат взглянул на меня с удивлением. - "Знайте,
что я очень много потеряю, выступая против городского управления; я  приехал
сюда, чтобы сделаться депутатом,  и  хочу  заниматься  только  коммерческими
делами, так как депутатов выбирают коммерсанты, а последние  не  окажут  мне
доверия, если я буду защищать попов, ибо вы для них - попы. Если я берусь за
ваш процесс, то лишь потому, что в 1828 году был личным секретарем  министра
(жест удивления со стороны аббата), докладчиком Государственного совета  под
именем Альбера де Саварюса  (новый  жест).  Я  остался  верен  монархическим
принципам; но так как вы не составляете  в  Безансоне  большинства,  то  мне
нужно приобрести голоса среди буржуазии. Итак, просимое мною  вознаграждение
- это голоса, которые могли бы быть поданы за меня в  благоприятный  момент.
Сохраним в тайне этот разговор, и я буду безвозмездно вести все  дела  вашей
епархии.  Ни  слова  о  моем  прошлом,  и  будем  верными  друзьями".  Придя
поблагодарить меня после выигрыша  процесса,  главный  викарий  передал  мне
банковый билет в пятьсот франков и шепнул: "Голоса у вас будут". Побеседовав
с ним раз пять, я, кажется, стал его другом. Теперь, будучи завален  делами,
я берусь только за те яз них,  которые  касаются  негоциантов,  говоря,  что
коммерческие вопросы - моя специальность. Благодаря этой тактике меня  ценят
в торговом мире и я знакомлюсь с влиятельными  лицами.  Таким  образом,  все
идет хорошо. Через несколько месяцев я подыщу  в  Безансоне  подходящий  для
покупки дом, чтобы получить избирательный ценз.  Надеюсь,  ты  одолжишь  мне
необходимые для этого деньги. Если я умру или потерплю неудачу, твой  убыток
будет не так уж велик, чтобы стоило обращать  на  это  внимание.  Квартирная
плата обеспечит тебе проценты, и к тому  же  я  постараюсь  выждать  хорошей
оказии, чтобы ты ничего не потерял на этой  необходимой  для  меня  торговой
сделке.
   Ах, дорогой мой Леопольд! Даже у игрока, делающего  ставку  на  последние
крохи своего состояния в ту роковую ночь, когда он должен либо  обогат