глаза. До
сих пор, Морис, моя история самая заурядная, но  то,  что  я  скажу  сейчас,
меняет все: я люблю Онорину, я никогда не переставал ее обожать! С того дня,
как она покинула меня, я живу воспоминаниями о ней,  я  вновь  переживаю  те
наслаждения, которые самой Онорине, вероятно, были не по сердцу.
   О, не воображайте меня  героем,  -  сказал  он,  заметив  мой  удивленный
взгляд, - не думайте,  что  я  так  глуп,  как  выразился  бы,  какой-нибудь
полковник Империи, и не пытался "рассеяться". Увы,  милый  мой,  я  был  или
слишком молод, или слишком влюблен: в целом свете для меня  не  существовало
другой женщины. После ужасной борьбы с собой  я,  взяв  деньги,  отправлялся
искать развлечений, я заходил в  притоны  разврата;  но  на  пороге  вставал
передо мной, словно белая статуя,  образ  Онорины.  Вновь  ощущал  я  дивную
нежность ее пленительной кожи, сквозь  которую  просвечивали  тонкие  жилки;
вновь видел ее открытое лицо, столь  же  наивное  накануне  постигшего  меня
горя, как и в тот день, когда я сказал ей:
   "Давай  поженимся!";  вспоминал  ее  божественное   благоухание,   словно
источаемое добродетелью; представлял себе ее лучистый взгляд,  изящество  ее
движений и убегал прочь, как человек, который собирался осквернить могилу  и
вдруг увидел призрак умершего. На заседаниях Совета, и в Палате, и по  ночам
я непрестанно мечтал об Онорине. Она и до сих пор неразлучна со мной, и  мне
нужно напрягать всю свою волю, чтобы сосредоточиться на том, что я  делаю  и
что говорю. Я ищу забвения в работе И что же! Гнев мой против неверной  жены
не сильнее гнева любящего отца, который видит родное дитя в опасности,  куда
его завлекла неосторожность. Я понял, что создавал  из  Онорины  поэтический
образ, которым наслаждался  с  таким  упоением,  что  верил  в  ее  ответное
чувство. Да, Морис, безрассудная влюбленность мужа - тяжкий проступок, и  он
может довести жену до преступления. Вероятно, я  не  давал  исхода  душевным
силам этой женщины-ребенка, я только баловал ее, как ребенка; возможно,  что
я утомил ее своей страстью, прежде чем настал для нее час  любви!  Она  была
такой юной и не могла провидеть в верности  жены  самоотверженность  матери,
она приняла первые испытания супружества за самую жизнь и,  как  своенравное
дитя, прокляла жизнь, не решаясь  пожаловаться  даже  мне,  может  быть,  из
стыдливости!  В  тяжком  душевном  смятении   она   оказалась   беззащитной,
столкнувшись с  каким-то  другим  человеком,  который  бурно  взволновал  ее
сердце. А я,  слывущий  проницательным  судьей,  человек  добрый,  но  вечно
занятый другими мыслями, "слишком  поздно  угадал  неведомые  мне  законы  в
кодексе женской души и прочел их лишь при свете пожара, охватившего мой дом.
Тогда, в силу закона, поставившего мужа судьей жены, я обратил свое сердце в
трибунал; я  оправдал  свою  жену  и  осудил  самого  себя.  Но  любовь  моя
разрослась  в  страсть,  в  ту  постыдную,  всепоглощающую  страсть,   какая
овладевает порою стариками. И вот теперь я люблю далекую Онорину, как  любят
в шестьдесят лет женщину, которой хотят обладать во что бы то  ни  стало,  и
ощущаю при этом юношеские силы. Я дерзок, как старик, и  робок,  как  отрок.
Друг мой, самые страшные семейные трагедии не вызывают в людях ничего, кроме
насмешек. Обычно общество сочувствует любовнику, оно приписывает  мужу  лишь
жалкое бессилие, издевается над тем, кто не сумел удержать жену,  с  которой
сочетал его священник в парчовой ризе и мэр, опоясанный трехцветным  шарфом.
И мне пришлось молчать! Я завидую Серизи. Он снисходителен,  и  в  этом  его
счастье: он видит свою жену, охраняет, защищает ее;  обожая  ее,  он  познал
высокие радости  благодетеля,  его  ничто  не  тревожит,  даже  его  смешное
положение, это приносит ему радости отцовства.
   - Я сохраняю семью только ради спокойствия  жены!  -  сказал  мне  как-то
Серизи, выходя из Совета.
   Ну а я?.. У меня ничего нет, нет даже повода пренебрегать насмешками, моя
любовь не находит себе пищи! Мне не о чем говорить со светскими дамами,  мне
омерзительны проститутки, я верен жене, как будто она меня  приворожила!  Не
будь я религиозен, я давно покончил бы с собой. Я ринулся в бездну работы, я
погрузился в нее и вышел невредимым,  воспламененным,  с  пылающей  головой,
потеряв сон!.."
   Я не могу припомнить слово в слово рассказ  этого  человека,  наделенного
выдающимся даром красноречия; под влиянием же несчастной страсти он стал еще
красноречивее, чем на трибуне Палаты, и говорил  так,  что,  слушая  его,  я
плакал вместе с ним. Судите сами, как я  был  поражен,  когда  после  паузы,
когда мы оба осушили слезы, он закончил свой рассказ следующим признанием:
   "Это драма моей души, а что она такое  по  сравнению  с  теми  событиями,
которые разыгрываются сейчас в Париже? Драма внутренняя никому не интересна.
Я это знаю; когда-нибудь и вы убедитесь  в  этом,  хотя  сейчас  вы  плачете
вместе со мной: чужой боли никто по-настоящему не может ни представить себе,
ни ощутить. Мера человеческого страдания заключена в  нас  самих.  Даже  вам
понятны мои мучения лишь по очень смутной догадке. Разве вы  можете  видеть,
как я смиряю  самые  жестокие  приступы  отчаяния,  любуясь  миниатюрой,  на
которой  мой  взгляд  узнает  овал  ее  лица,  мысленно  целую  ее  лоб,  ее
улыбающиеся уста, впиваю аромат ее белой кожи; я смотрю, вглядываюсь, и  мне
кажется, я ощущаю и могу погладить шелковистые локоны ее черных волос? Разве
вы знаете, как я трепещу от надежды, как ломаю руки от отчаяния,  как  брожу
по грязным парижским улицам, чтобы хоть усталостью укротить свое нетерпение?
У  меня  бывает  упадок  сил,  как  у  чахоточных,  беспричинная   веселость
помешанного, страх убийцы, который повстречал  жандарма  Одним  словом,  мое
существование - это непрерывная череда ужаса,  радости,  отчаяния.  А  драма
моей жизни заключается вот  в  чем:  вы  думаете,  я  занят  Государственным
советом. Палатой, судом, политикой?.. Боже мой, да семи часов бессонной ночи
мне хватает на все, до такой степени эти  годы  обострили  мои  способности.
Дело моей жизни - Онорина. Вновь  завоевать  жену  -  вот  моя  единственная
задача; охранять ее в том потаенном уголке, где она живет, не вызывая у  нее
подозрений, что она в моей власти; присылать ей все необходимое,  доставлять
ей те скромные удовольствия, какие она себе позволяет, быть постоянно  возле
нее невидимым и неразгаданным,  подобно  бесплотному  духу,  иначе  все  мое
будущее погибнет, - вот моя жизнь, моя подлинная жизнь! Ни разу за семь  лет
я не ложился спать, не взглянув на огонек ночника, мерцающий в ее окне,  или
на ее тень за белой занавеской. Покидая мой дом, она  не  пожелала  взять  с
собой ничего, кроме платья, в котором была в тот день. Моя  дорогая  девочка
довела до нелепости благородство чувств! И вот через полтора года  после  ее
бегства любовник бросил ее; подлец испугался сурового и холодного, зловещего
и отвратительного лика нищеты! Он, вероятно, рассчитывал  на  безмятежную  и
роскошную жизнь в Швейцарии или в Италии, какую ведут обычно  великосветские
дамы, бросившие мужей. У Онорины  был  личный  капитал  -  шестьдесят  тысяч
франков ренты. Негодяй покинул бедняжку беременной и без  единого  гроша!  В
ноябре 1820 года  я  уговорил  лучшего  парижского  акушера  разыграть  роль
простого лекаря из предместья; я убедил священника того  прихода,  где  жила
графиня, оказывать ей поддержку под видом  благотворительности.  Утаить  имя
жены, обеспечить ей инкогнито,  разыскать  служанку,  которая  была  бы  мне
преданной и понятливой помощницей.., да, то была задача,  достойная  Фигаро.
Вы сами понимаете, что стоило мне лишь захотеть, и убежище  моей  жены  было
открыто. После трех  месяцев  отчаяния,  или,  вернее,  безнадежности,  мною
завладела мысль посвятить себя счастью Онорины,  призвав  бога  в  свидетели
чистоты моих намерений,  -  фантазия,  которая  может  зародиться  только  в
беззаветно любящем сердце. Безграничная любовь требует пищи. Да кто же,  как
не я, должен был оградить от новых бед женщину, согрешившую  по  моей  вине;
одним словом, выполнить роль ангела-хранителя? Она  сама  кормила  сына,  но
ребенок умер на восьмом месяце, к счастью для нее и для меня. Девять месяцев
моя жена находилась между жизнью и смертью, покинутая в те дни, когда больше
всего нуждалась в поддержке мужской руки; но над ее головой  была  простерта
вот эта рука, - сказал он, протягивая свою руку трогательным и выразительным
жестом. - За Онориной был такой уход, словно она находилась в своем  прежнем
роскошном особняке. Когда, поправившись, она спросила, кто и как  оказал  ей
помощь,  ей  отвечали:  "Сестры   милосердия   нашего   квартала,   общество
материнства, приходский священник, принявший  в  вас  участие".  Женщина,  у
которой гордость  переходит  в  порок,  проявила  в  несчастье  изумительную
стойкость, - иной раз я называю это  ослиным  упрямством.  Онорина  пожелала
зарабатывать на жизнь. Моя жена работает!.. Уже пять  лет  я  содержу  ее  в
прелестном особнячке на улице Сен-Мор, где она делает искусственные цветы  и
модные украшения. Она убеждена, что продает свои изящные  изделия  торговцу,
который оплачивает их довольно дорого,  так  что  в  день  она  получает  по
двадцати франков, и ни разу за шесть лет у нее не  возникло  подозрения.  За
все предметы своего обихода она платит приблизительно треть их  стоимости  и
поэтому на шесть тысяч франков в год может жить  так,  будто  доходу  у  нее
пятнадцать тысяч франков. Она до  страсти  любит  цветы  и  платит  сто  экю
садовнику, который и от меня получает жалованье в тысячу двести франков,  да
сверх того раз в три месяца представляет мне двухтысячные  счета.  Я  обещал
ему огород и домик, смежный с будкой привратника на улице  Сен-Мор.  Участок
приобретен мною на имя судебного письмоводителя. Допусти  садовник  малейшую
нескромность,  он  потеряет  все.  У  Онорины  собственный  флигель,  сад  и
великолепная оранжерея, и это ей обходится всего в пятьсот  франков  в  год.
Она живет  под  фамилией  своей  домоправтельницы,  тетушки  Гобен,  старухи
надежной  и  преданной,  которую  я  сам  подыскал  и  которая  к  ней   уже
привязалась.  Впрочем,  ее  усердие,  как  и  усердие  садовника,   питается
надеждами на вознаграждение, обещанное в случае  успеха.  Привратник  и  его
жена стоят мне баснословно дорого по тем же причинам. Как бы то ни было, вот
уже три года Онорина  почти  счастлива:  она  уверена,  что  роскошью  своих
цветников, нарядов и всем своим благополучием обязана только самой себе.
   - О, я знаю, что вы хотите сказать! - воскликнул граф, угадав  по  глазам
вопрос, готовый сорваться с моих губ. - Да, да, однажды  я  сделал  попытку.
Тогда жена моя жила в предместье  Сент-Антуан.  Однажды,  заключив  из  слов
тетушки Гобен, что есть надежда на примирение, я отправил по почте письмо, в
котором  пытался  сломить  упорство  жены;  письмо  это  я   переписывал   и
переправлял раз двадцать. Я не берусь описать вам свое состояние. Я медленно
брел с улицы Пайен на улицу Рельи,  как  осужденный  из  судебной  палаты  в
ратушу; только тот едет в повозке, а я шел пешком!.. Темным туманным вечером
я шел навстречу тетушке Гобен, которая должна была рассказать, как поступила
моя жена. Оказалось, что, узнав мой почерк, Онорина сожгла письмо, не читая.
   - Тетушка Гобен, - сказала она, - я не останусь здесь ни одного дня!..
   Разве такие слова не  удар  кинжалом  для  человека,  который  испытывает
безмерную радость, когда ему  удается  обманным  путем  доставить  на  улицу
Сен-Мор лучший лионский бархат по  двенадцати  франков  за  локоть,  фазана,
рыбу, фрукты в десять  раз  дешевле  их  действительной  стоимости.  Онорина
наивна до того, что считает жалованье  в  двести  пятьдесят  франков  вполне
достаточным для тетушки Гобен, кухарки епископа!.. Вам случалось видеть, как
я потираю руки, словно вне себя  от  радости.  Значит,  только  что  удалась
проделка, достойная театральных подмостков.  Недавно  мне  удалось  обмануть
жену - послать ей с  торговкой-перекупщицей  шаль  из  индийского  кашемира,
якобы принадлежавшую актрисе  и  совсем  мало  ношенную,  а  на  самом  деле
совершенно новую, - я провел ночь, закутавшись в эту шаль, я, суровый судья,
которого вы так почитаете! Итак,  теперь  вся  моя  жизнь  сводится  к  двум
словам, которыми можно выразить самую жестокую из пыток: я люблю  и  жду!  В
лице тетушки Гобен у меня верный соглядатай в доме обожаемой женщины. Каждую
ночь я отправляюсь побеседовать со старухой, расспросить ее, что  делала  за
день Онорина, разузнать о самых незначительных  словах,  сказанных  ею,  ибо
одно восклицание может выдать мне тайну этой души, давно уже глухой и  немой
для меня. Онорина набожна, она молится, соблюдает обряды; но ни разу она  не
ходила на исповедь и  не  причащалась:  она  предвидит,  что  сказал  бы  ей
священник. Она не желает, чтобы ей советовали или  приказывали  возвратиться
ко мне. Ее отвращение ко мне пугает и смущает меня, - ведь я же не  причинил
Онорине ни малейшего зла, я всегда был добр к ней.  Допустим,  что  я  бывал
немного резок, обучая  ее,  или  моя  мужская  насмешливость  оскорбляла  ее
законную девичью гордость. Неужели же этого достаточно, чтобы упорствовать в
решении, которое  могла  подсказать  только  самая  непримиримая  ненависть?
Онорина ни разу не проговорилась тетушке Гобен о том,  кто  она  такая,  она
хранит молчание о своем замужестве, так что эта славная и достойная старушка
не может и словечка замолвить в мою пользу, а она - единственный  человек  в
доме, посвященный в тайну. Остальные ничего не знают; они подавлены страхом,
который внушает имя  префекта  полиции,  и  почтением  перед  всемогуществом
министра. Таким образом, я не могу проникнуть в сердце Онорины:  крепость  я
взял, но войти в нее невозможно. У меня  нет  никаких  средств  воздействия.
Если бы я применил силу, это погубило бы все!
   Как  можно  побороть  предубеждения,  причины  которых  вам   неизвестны?
Написать письмо, дать наемному писцу переписать его и доставить Онорине?.. Я
уже думал об этом. Но не грозит ли это третьим  переездом?  Последний  стоил
мне сто пятьдесят тысяч франков. Сначала я  приобрел  это  владение  на  имя
моего секретаря - того, которого вы заместили. Я застиг  этого  подлеца,  не
знавшего, как чуток мой сон, в  ту  минуту,  когда  он  отпирал  подобранным
ключом шкатулку, где были спрятаны контрдокументы; я кашлянул,  он  окаменел
от ужаса; на другой день я заставил его продать дом новому подставному  лицу
и выгнал вон. О, если бы я не чувствовал, что мои  побуждения  благородны  и
человечны, не видел, как они осуществляются, как  расцветают,  если  бы  моя
роль не напоминала порою забот провидения,  если  бы  все  существо  мое  не
радовалось этому, я бы мог подумать в  иные  минуты,  что  одержим  какой-то
манией! Иногда по ночам я боюсь сойти с ума, меня ужасают внезапные переходы
от вспышек слабой надежды, рвущейся ввысь, к полному отчаянию, низвергающему
меня в такие бездны,  глубже  которых  не  найти.  Несколько  дней  назад  я
серьезно раздумывал над ужасной развязкой истории Ловласа и Клариссы, говоря
себе:
   "Будь у нас ребенок, Онорине пришлось бы вернуться под супружеский кров!"
   И я так уверен в счастливом будущем, что около года назад  приобрел  один
из красивейших особняков в предместье Сент-Оноре.  Если  мне  удастся  вновь
завоевать Онорину, я не хочу, чтобы бедняжка видела вот этот старый дом, эту
комнату, откуда она бежала; я хочу перевести свое божество в новый храм, где
она начнет совершенно новую жизнь... Сейчас там идут работы,  особняк  скоро
превратится в настоящее  чудо  изящества  и  вкуса.  Мне  рассказывали,  что
какой-то поэт, охваченный безумной  страстью  к  одной  певице,  едва  успев
влюбиться в нее, купил самую красивую кровать в Париже,  еще  не  зная,  как
ответит актриса на  его  чувства.  И  вот  рассудительного  сурового  судью,
человека, слывущего мудрым советником престола, этот анекдот  взволновал  до
глубины души. Оратору Палаты близок и понятен поэт, идеальные мечты которого
питались реальностью. За три дня до прибытия Марии-Луизы Наполеон в Компьене
предавался отдыху на брачной постели... Все великие страсти на один  лад.  В
любви я - поэт и император!.."
   Услыхав последние слова, я понял, что граф Октав справедливо опасается за
свой рассудок; он встал с места, шагал по комнате, размахивая руками,  потом
вдруг остановился, как бы испуганный горячностью своих речей.
   - Должно быть, я очень смешон, ища сочувствия в ваших глазах,  -  заметил
он после довольно долгого молчания.
   - Нет, сударь, вы очень несчастны...
   - О да! - вздохнул он, возвращаясь к своей исповеди.  -  Больше,  чем  вы
думаете! По пылкости моих слов вы, должно быть, угадываете, как  сильна  моя
страсть. Вот уже девять лет она истощает  все  мои  силы;  но  это  ничто  в
сравнении с обожанием, которое внушает мне душа, ум, характер,  сердце,  все
то, что в женщине не  составляет  чисто  женских  свойств;  словом,  все  те
пленительные божества из свиты Любви,  которые  сопутствуют  ей  и  окружают
поэзией  мимолетные  наслаждения  Теперь,  оглядываясь  в  прошлое,  я  вижу
сокровища ума и сердца Онорины и корю себя, что в дни  блаженства  так  мало
обращал на них внимания, как и все счастливые люди! Изо дня  в  день  я  все
отчетливее сознавал, как  велика  моя  утрата,  все  яснее  постигал  дивные
совершенства этого своенравного и балованного создания, которое стало  таким
сильным и гордым под  гнетом  нужды,  под  ударами  подлой  измены.  И  этот
небесный цветок гибнет в глуши и одиночестве! Вот мы тут толковали о законе,
- продолжал он с горькой насмешкой, - но закон - это  пикет  жандармов;  мою
жену схватят и приведут сюда насильно! Не  значит  ли  это  завоевать  труп?
Религия не имеет власти над Онориной,  в  религии  она  признает  только  ее
поэзию, она молится,  не  слушая  предписаний  церкви.  Я  же  исчерпал  все
возможности: милосердие, доброту, любовь... У меня нет больше сил.  Остается
последнее средство для достижения победы - хитрость  и  терпение,  благодаря
которым птицелову удается в конце концов изловить самых недоверчивых,  самых
проворных, причудливых и редкостных птиц. Морис, когда де Гранвиль  допустил
вполне простительную нескромность и вам открылась тайна моей жизни, я увидел
в этой случайности веление судьбы,  одно  из  тех  указаний  свыше,  которым
повинуются и которых вымаливают игроки в разгар азартной игры...  Достаточно
ли вы ко мне привязаны, чтобы романтически пожертвовать собой ради меня?..
   - Я догадываюсь, что вы хотите сказать, граф, - ответил я, перебивая его,
- я вижу ваши намерения. Ваш первый секретарь хотел взломать вашу  шкатулку;
у второго слишком пылкое сердце, - он может влюбиться в вашу  жену.  Неужели
вы хотите обречь его на гибель, послав прямо в огонь? Сунуть руку в костер и
не обжечься, да разве это возможно?
   - Вы ребенок, - возразил граф, - я отправлю  вас  туда  в  перчатках!  На
улице Сен-Мор, в домике огородника, который я освобожу для вас, поселится не
секретарь мой, а мой двоюродный племянник,  барон  д'Осталь,  докладчик  дел
Государственного совета...
   Не успел я прийти в себя от изумления, как услышал звон  колокольчика,  и
какая-то коляска подкатила к самому подъезду. Вскоре лакей доложил о госпоже
де Куртвиль с дочерью. У графа Октава была многочисленная родня  со  стороны
матери. Госпожа де Куртвиль, его кузина,  была  вдовой  судьи  округа  Сены,
который оставил ее и единственную дочь свою  без  всякого  состояния.  Разве
увядающая женщина двадцати девяти  лет  могла  сравниться  с  двадцатилетней
девушкой, одаренной красотой, какой может  наделить  идеальную  возлюбленную
лишь самое пылкое воображение?
   - Титул барона, должность докладчика дел и чинов