своих
товарищей, на редкость даровитого человека, выдвинутого Июльской революцией,
он позволяет себе по отношению к любящим его  людям,  когда  надо  выйти  из
затруднения, варварские сделки с совестью, погребенные  среди  тайн  частной
жизни  и  не  вызывающие  ни  толков,  ни  жалоб.  Его  душевная   пошлость,
бесстыдство его рукопожатий, которыми он  обменивается  со  всеми  пороками,
всеми бедствиями, всеми предательствами,  всеми  убеждениями,  сообщили  ему
неприкосновенность, словно конституционному  монарху.  Какой-нибудь  грешок,
соверши его человек,  уважаемый  за  свои  высокие  достоинства,  вызвал  бы
всеобщее негодование; Натану он сходит с рук; не  слишком  честный  поступок
ему почти не ставится в вину: извиняя его, всякий сам  себя  извиняет.  Даже
те, кто склонен его презирать, протягивают ему руку,  боясь,  что  он  может
понадобиться им. У него столько друзей, что ему хотелось  бы  иметь  врагов.
Кажущееся добродушие, которое прельщает новичков, но прекрасно  уживается  с
предательством, которое все себе позволяет и все оправдывает, громко кричит,
получив оскорбление, и  прощает  его,  -  один  из  отличительных  признаков
журналиста.  Это  "панибратство"  разъедает  самые  прекрасные   души:   оно
покрывает  ржавчиной  их  гордость,   убивает   жизненное   начало   великих
произведений и освещает умственную низость. Требуя от всех такой же  дряблой
совести,  иные  люди  заранее  подготовляют   прощение   своим   изменам   и
ренегатству.  Вот  как  наиболее  просвещенная  часть  общества   становится
наименее почтенной. С литературной точки зрения, Натану  недостает  стиля  и
образования.  Подобно  большинству  молодых  честолюбцев  в  литературе,  он
изливает на бумаге запас сведений, которых нахватался накануне. У  него  нет
ни времени, ни терпения писать; он не наблюдал, но он слушает. Неспособность
построить крепкий, обдуманный план он искупает, пожалуй, огнем  рисунка.  Он
мастер "по части  страстей",  как  гласит  словечко  литературного  жаргона,
потому что в страсти все правдиво, между тем как назначение гения - находить
среди случайностей правды то, что должно казаться вероятным каждому.  Вместо
того чтобы будить идеи, его  герои  -  это  возвеличенные  индивидуальности,
возбуждающие только беглую симпатию; они не  связаны  с  великими  вопросами
жизни и, значит, не представляют собою ничего; но  он  поддерживает  интерес
живостью мысли, удачными находками;  бильярдный  игрок  сказал  бы,  что  он
"берет  шары  фуксом".  Он  непревзойденный  мастер  ловить  на  лету  идеи,
проносящиеся над Парижем или Парижем пущенные в ход. Своею плодовитостью  он
обязан не себе, а эпохе; он живет обстоятельствами  и,  чтобы  подчинить  их
себе, преувеличивает их значение. Наконец он неискренен, его фраза лжива.  В
нем что-то есть от фокусника, как говорил граф Феликс. Его чернильница стоит
в будуаре актрисы, это чувствуется. Натан  являет  собою  образ  современной
литературной молодежи, ее поддельного великолепия и ее подлинного убожества;
для нее характерны легковесные красоты Натана и его  глубокие  падения,  его
кипучая жизнь, полная нежданных превратностей судьбы и негаданных  триумфов.
Это поистине  дитя  нашего  пожираемого  завистью  века,  в  котором  тысячи
соперников, под прикрытием  политических  систем,  всеми  своими  обманутыми
надеждами выкармливают себе на потребу гидру анархии;  домогаются  богатства
без труда, славы без таланта, успеха без усилий, а  по  вине  своих  пороков
кончают тем, что после всех попыток  бунта,  после  всех  схваток  с  жизнью
существуют на  подачки  казны  по  благоусмотрению  властей.  Когда  столько
молодых честолюбцев, пустившись в путь пешком, назначают  себе  общее  место
встречи, то происходят состязания жаждущих  успеха,  несказанные  несчастья,
ожесточенные битвы. В этом страшном бою победа достается  самому  неистовому
или самому ловкому эгоизму. Пример внушает  зависть,  его  оправдывают,  ему
следуют. Когда в качестве врага новой династии Рауль появился в салоне  г-жи
де  Монкорне,  его  дутое  величие  было  в  расцвете.  Он  принят  был  как
политический критик всех этих де Марсе, Растиньяков, Ларош-Гюгонов, вошедших
в  правительство.  Жертва  своих  роковых  колебаний,  своего  отвращения  к
искательству, Эмиль Блонде,  который  ввел  Натана  в  эклектический  салон,
продолжал играть роль насмешника, ни на чью сторону не становился и со всеми
поддерживал связи. Он был другом Рауля, другом Растиньяка, другом Монкорне.
   -  Ты  политический  треугольник,  -  сказал  ему  со  смехом  де  Марсе,
встретившись с ним в Опере, -  эта  геометрическая  фигура  подходит  только
богу, которому нечего делать; честолюбцы же должны двигаться по кривой линии
- это кратчайший путь в политике.
   На расстоянии Рауль Натан казался прекрасным метеором. Мода одобрила  его
манеры и внешность. Взятый напрокат республиканизм наделил его  янсенистской
резкостью, свойственной борцам за народное дело, - он  над  ними  смеялся  в
душе, - не лишенною в глазах женщин обаяния. Женщины любят  творить  чудеса,
ломать скалы, плавить бронзовые с виду характеры. И так как моральный туалет
у Рауля гармонировал в ту пору с его костюмом, то он должен был стать и стал
для Евы, пресыщенной своим раем на улице Роше, тем переливчато-пестрым змием
с искусительной речью, с магнетизирующими глазами,  с  плавными  движениями,
который погубил  первую  женщину.  Едва  графиня  Мари  увидела  Рауля,  она
почувствовала в душе толчок, способный испугать женщину своею силой.  Мнимый
великий человек своим взглядом оказал на нее почти  физическое  воздействие,
задел ее сердце и смутил его. Это смущение было ей  сладостно.  Простодушную
женщину  ослепила  пурпурная  мантия  славы,  временно  драпировавшая  плечи
Натана. Когда подали чай, Мари покинула кружок  дам,  занятых  болтовней,  в
которой она не принимала участия, поглощенная созерцанием столь необычайного
существа. Молчаливость ее была замечена  коварными  приятельницами.  Графиня
приблизилась  к   стоявшему   посреди   салона   квадратному   дивану,   где
разглагольствовал Рауль. Она остановилась, взяв под руку жену Октава де Кан,
добрейшую особу, сохранившую в тайне невольный трепет Мари,  которым  выдает
себя глубокое душевное движение. Взоры влюбленной  или  радостно  удивленной
женщины излучают  невообразимую  нежность,  но  Рауль  в  это  время  пускал
настоящий фейерверк и так увлекся  взлетавшими,  словно  ракеты,  остротами,
ослепительными обличениями, вспыхивавшими и  отгоравшими,  подобно  солнцам,
портретами, которые рисовал огненными штрихами, что не мог заметить наивного
изумления бедной маленькой Евы, скрытой в группе окружавших ее дам. Всеобщее
любопытство, сходное с тем, которое погнало бы весь  Париж  в  зоологический
сад  поглядеть  на  единорога,  если  бы  нашелся  экземпляр  этих  чудищ  в
знаменитых Лунных горах, куда еще не проникал ни  один  европеец,  столь  же
опьяняет заурядные умы, сколь опечаливает подлинно возвышенные  души;  Рауля
оно восхищало,  и  он  настолько  принадлежал  всем  женщинам,  что  не  мог
принадлежать одной.
   - Будьте осторожнее, дорогая, - шепнула на ухо графине Мари  ее  милая  и
очаровательная подруга, - уходите.
   Графиня взглядом попросила предложить ей руку. Феликс, всегда  понимавший
желания жены, увел ее.
   - Милый мой, - сказала на ухо Раулю маркиза д'Эспар, - вам везет. Сегодня
вечером вы покорили  много  сердец,  и  в  их  числе  сердце  очаровательной
женщины, так внезапно покинувшей нас.
   - Не знаешь ли, что хотела этим сказать маркиза д'Эспар? - спросил  Рауль
Эмилия Блонде, повторив ему фразу этой  знатной  дамы,  когда  они  остались
почти одни, во втором часу ночи.
   - Как же, я слышал, что графиня де Ванденес влюбилась в тебя без  памяти.
Тебе можно позавидовать.
   - Я ее не видел, - сказал Рауль.
   - О, ты ее увидишь, бездельник! - сказал, расхохотавшись, Эмиль Блонде. -
Леди Дэдлей пригласила тебя на свой большой бал именно для того, чтобы ты  с
нею встретился.
   Рауль и Блонде вышли вместе с Растиньяком. Он предложил им  свою  карету.
Все  трое  смеялись  по  поводу  объединения   лойяльного   государственного
секретаря, свирепого республиканца и политического атеиста.
   - Не поужинать ли нам на  счет  существующего  порядка  вещей?  -  сказал
Блонде, старавшийся снова ввести в моду ужины.
   Растиньяк повез их к Вери, отпустил карету, и все трое уселись  за  стол,
подробно разбирая современное общество и высмеивая  его  в  духе  Рабле.  За
ужином Растиньяк и Блонде посоветовали своему мнимому врагу не  пренебрегать
столь редким счастьем, улыбнувшимся ему. Повесы эти изложили ему в  шуточном
жанре историю графини Мари де Ванденес, вонзая скальпель эпиграммы и  острие
ехидной насмешки в ее чистое детство, в ее  счастливое  супружество.  Блонде
поздравил Рауля с победою над женщиной, виновною покамест  только  в  плохих
рисунках красным карандашом, худосочных пейзажах акварелью, вышитых для мужа
туфлях и сонатах, исполняемых с самыми благими  намерениями;  над  женщиной,
которая восемнадцать лет была пришита к  материнской  юбке,  замаринована  в
религиозных обрядах, воспитана Ванденесом и разогрета браком в должной  мере
для того, чтобы ее можно было подать на  стол  любви.  За  третьей  бутылкой
шампанского Рауль Натан пустился в откровенные излияния, раскрыл свою  душу,
как еще ни перед кем.
   - Друзья мои, - сказал он, - вы знаете мои отношения с  Флориной,  знаете
мою жизнь, вы не удивитесь, если я скажу вам, что не  имею  понятия  о  том,
какова на вкус любовь графини.  Я  часто  испытывал  глубокое  унижение  при
мысли, что не могу обзавестись собственной Беатриче,  Лаурой  иначе,  как  в
поэзии! Благородная и чистая женщина - это словно незамутненная  совесть,  в
зеркале которой мы  видим  себя  красавцами.  В  другом  обществе  мы  можем
пачкаться, но здесь мы остаемся великими, гордыми,  незапятнанными.  Там  мы
ведем сумасшедшую жизнь; но  здесь  все  дышит  покоем,  свежестью,  зеленью
оазиса.
   - Валяй, валяй, старина! Выводи на четвертой струне молитву  Моисея,  как
Паганини, - сказал ему Растиньяк.
   Рауль умолк, устремив на него тупой, неподвижный взгляд.
   - Этот дрянной министерский подмастерье не понимает меня, -  произнес  он
помолчав.
   И вот, когда бедная Ева с улицы Роше укутывалась в покровы стыда, приходя
в ужас от того,  что  с  наслаждением  внимала  мнимому  великому  поэту,  и
колебалась между строгим голосом благодарности к мужу и позлащенными  речами
змия, три наглых остроумца  топтали  нежные  белые  цветы  ее  зарождающейся
любви.  Ах,  если  бы  женщины  знали,  какой  цинический   тон   принимают,
расставшись  с  ними,  мужчины,  такие  смиренные,  такие  вкрадчивые  в  их
присутствии! Как они издеваются над тем, что  обожают!  Свежая,  прелестная,
стыдливая! Как раздевало ее и разбирало грубое шутовство!  И  все  же  какой
триумф! Чем больше с нее спадало покровов, тем больше открывалось красоты.
   Мари в этот миг сравнивала Рауля  и  Феликса,  не  подозревая  опасности,
которой  подвергается  сердце  при   таких   сопоставлениях.   Нельзя   было
представить  себе  людей,  более  противоположных,  чем   неряшливо   одетый
мускулистый Рауль и одетый с иголочки, точно молодая щеголиха, затянутый  во
фрак,  очаровательно  непринужденный   Феликс   де   Ванденес,   приверженец
английского изящества, к которому его приучила когда-то леди  Дэдлей.  Такой
контраст нравится воображению женщин, склонных переходить от одной крайности
к  другой.  Мари  де  Ванденес,  женщина  благоразумная  и   богобоязненная,
запретила себе думать о Рауле, сочтя себя на Дру" гой день,  посреди  своего
рая, неблагодарным, бесчестным созданием.
   - Какого вы мнения о Рауле Натане? - спросила она мужа за завтраком.
   - Фокусник, один из тех вулканов, что успокаиваются от пригоршни золотого
песка, - ответил граф. - Графиня де Монкорне напрасно принимает его у себя.
   Такой ответ тем сильнее задел Мари, что Феликс, знавший литературный мир,
подкрепил свое мнение доказательствами, сообщив ей  то,  что  знал  о  жизни
Рауля Натана,  жизни  неустойчивой,  о  его  союзе  с  Флориной,  популярной
актрисой.
   - Если он даже и даровитый человек, - сказал в заключение граф, - то  нет
у нею ни терпения, ни постоянства,  венчающих  гений  и  возводящих  его  на
степень божества. Он хочет блистать в свете, занять место, на котором ему не
удержаться. Так не поступают подлинные таланты,  люди  труда  и  чести:  они
мужественно иду г своею дорогой, мирятся со своей нищетою и не прикрывают ее
мишурой.
   Мышление женщины обладает невероятной упругостью: от сильного  удара  оно
сплющивается, кажется раздавленным, но спустя определенное  время  принимает
прежний вид. "Феликс несомненно прав", - подумала сначала графиня. Но  через
три дня она вернулась мыслями к змию,  вспомнив  то  волнение,  одновременно
сладостное и жестокое, которое в ней  вызвал  Рауль  и  которого,  к  своему
несчастью, не дал ей изведать Феликс. Граф и графиня поехали на большой  бал
к леди Дэдлей, где в последний раз появился в свете де Марсе, -  спустя  два
месяца он умер и оставил  по  себе  репутацию  крупнейшего  государственного
деятеля, что, по словам Блонде, было непостижимо.  Ванденес  и  его  супруга
опять увидели Рауля Натана на этом  балу,  замечательном  тем,  что  на  нем
присутствовали многие действующие лица политической драмы, крайне изумленные
такой встречей. Это было одно  из  первых  великосветских  празднеств.  Залы
представляли волшебное зрелище: цветы, алмазы, сверкающие  камнями  головные
уборы, - все содержимое ларцов с драгоценностями, все ухищрения туалета были
пущены в ход. Салон можно было уподобить одной из  тех  нарядных  теплиц,  в
которых богатые садоводы-любители собирают  самые  великолепные,  редкостные
цветы. Тот же блеск, та же тонкость тканей.  Казалось,  мастерство  человека
решило состязаться с одушевленными творениями.  Повсюду  белые  или  пестрые
вуали, словно крылья самых красивых стрекоз; креп,  кружева,  блонды,  тюль,
разнообразные, как  причуды  энтомологической  природы,  ажурные  волнистые,
зубчатые; золотые и серебряные паутинки; туманы из  шелков,  цветы,  вышитые
феями или взлелеянные плененными гениями;  расписанные  тропическим  солнцем
перья, ниспадающие с надменных головок,  как  ветви  плакучей  ивы;  жгутами
свитые жемчужные нити; тисненые, рубчатые, узорчатые материи,  словно  гений
арабесок вдохновлял французскую промышленность. Эта роскошь гармонировала  с
красотою женщин, собравшихся сюда как бы для того, чтобы воплотить  в  жизнь
великолепный кипсек. Взгляд скользил по белым плечам то янтарного отлива, то
блестящим, словно полированным, то атласным, то матовым и полным, точно  сам
Рубенс приготовил для них краски, - словом, здесь были плечи всех  оттенков,
какие существуют в белизне. Здесь были  глаза,  сверкающие,  как  оникс  или
бирюза, окаймленные черным бархатом или  золотистой  бахромой  ресниц;  лица
разнообразного рисунка, напоминавшие самые  изящные  типы  женщин  различных
стран; лбы высокие и  величественные,  слегка  выпуклые,  словно  от  обилия
мыслей, или плоские, как будто в них гнездилось непобежденное сопротивление.
Здесь привлекательной приманкой, рассчитанной на взоры зрителей,  по-разному
блистали красотой груди - высоко приподнятой, во вкусе Георга IV, или  ничем
не стесненные - по моде восемнадцатого века, или стянутые, как это нравилось
Людовику XV, показанные смело, без покровов, или же просвечивающие,  как  на
Рафаэлевых портретах, сквозь складки прозрачных  тканей,  подарившие  славою
терпеливых его учеников. Прелестнейшие ножки,  мелькавшие  в  танце,  талии,
отдававшиеся объятиям, притягивали  взоры  самых  равнодушных  людей.  Рокот
нежных  голосов,  шелест  платьев,   лепет,   шуршание   вальса   причудливо
аккомпанировали музыке. Казалось,  палочка  феи  управляла  этим  дурманящим
волшебством, этой мелодией ароматов, этими радужными отблесками в  хрустале,
где,  отражаясь,  искрились  огни  свечей,  этими   картинами,   многократно
повторенными в зеркалах. Для этой выставки  красивейших  женщин  и  туалетов
служила фоном черная толпа мужчин, в которой  выделялись  красивые,  тонкие,
правильные профили знати, рыжие усы и важные  физиономии  англичан,  изящные
лица французской аристократии.  На  фраках,  на  шеях  сверкали  все  ордена
Европы, орденские ленты пересекали грудь или ниспадали на бедро.  Весь  этот
мир в совокупности не только блистал красками уборов, он обладал  душою,  он
жил,  он  мыслил,   он   чувствовал.   Затаенные   страсти   придавали   ему
выразительность;  можно  было  подметить,  как  скрещивались  иные   злобные
взгляды, как иная  ветреная  и  любопытная  девица  выдавала  свое  любовник
томление,  как  ревнивые  женщины  обменивались   едкими   замечаниями   под
прикрытием  вееров  или  говорили  друг  другу  преувеличенные  комплименты.
Нарядившееся,  завитое,  раздушенное  общество  отдавалось   безумию   бала,
ударявшему в голову, как винные пары. Казалось, из всех умов, из всех сердец
струились  магнетические  токи   чувств   и   мыслей,   которые,   сгущаясь,
воздействовали на самых холодных людей, доводя их до  экзальтации.  В  самый
оживленный момент этого пьянящего вечера в углу раззолоченной гостиной,  где
играли в карты один  -  два  банкира,  посланники,  министры  в  отставке  и
случайно завернувший  сюда  старый  безнравственный  лорд  Дэдлей,  г-жу  де
Ванденес непреодолимо увлекла беседа с Натаном.  Быть  может,  она  уступила
опьянению бала, нередко вырывающему признания у самых сдержанных людей.
   При виде этого праздника и блестящего общества, где Натан еще  не  бывал,
он почувствовал, как мучительно громко в нем заговорило честолюбие. Глядя на
Растиньяка, чей младший брат, двадцати семи  лет,  недавно  был  посвящен  в
епископы, чей шурин Марсиаль де ла Рош-Гюгон был министром, который сам  был
товарищем министра и собирался, по слухам, жениться на  единственной  дочери
барона Нусингена; видя среди дипломатического корпуса безвестного  писателя,
когда-то переводившего статьи из иностранной прессы для  газеты,  ставшей  в
1830  году  правительственным  органом;  видя  фельетонистов,   вошедших   в
государственный совет, профессоров, ставших пэрами Франции, - он  с  горечью
почувствовал, что взял  не  правильный  курс,  проповедуя  низвержение  этой
аристократии, где блистали удачливые таланты, увенчанные успехом  ловкачи  и
даже подлинно выдающиеся люди. Блонде, такой несчастный, так эксплуатируемый
газетами, но так хорошо здесь принятый и еще имевший при желании возможность
ступить на стезю богатства благодаря роману  с  г-жой  де  Монкорне,  был  в
глазах Натана разительным примером могущества общественных связей. В глубине
души он решил, по примеру де Марсе, Растиньяка, Блонде,  Талейрана  -  главы
этой  секты,  смеяться  над  убеждениями,  считаться   только   с   фактами,
оборачивать их себе на пользу, видеть в каждой доктрине оружие успеха  и  не
восставать  против  столь  хорошо   слаженного,   столь   красивого,   столь
естественного общества. "Мое будущее, - подумал он, -  зависит  от  женщины,
принадлежащей к этому кругу".
   С этой мыслью, зародившейся в огне неистового вожделения, он  ринулся  на
графиню де Ванденес, как коршун  на  свою  добычу.  Кипучая  энергия  поэта,
обуянного бешеным  честолюбием,  захватила  эту  прелестную  женщину,  такую
красивую в уборе из перьев марабу,  сообщавшем  ей  очаровательную  нежность
лауренсовых портретов, в полном согласии с ее мягким душевным складом.  Леди
Дэдлей,  от  которой  ничто  не  ускользало,  оказала  им   покровительство,
препоручив графа де Ванденеса г-же де  Манервиль.  Надеясь  на  силу  былого
своего  влияния,  дама  эта  затянула  Феликса  в  сети  кокетливой   ссоры,
признаний, приукрашенных румянцем стыда, слов сожал