е, чтобы оно питалось чем-нибудь, вот оно и  подтачивает  мою  жизнь  Врачи
догадались о моей тайне, но я сказала им:
   - Придумайте какую-нибудь правдоподобную смертельную болезнь,  иначе  мой
муж не переживет меня И вот мы условились, Деплен, Бьяншон и я, что я умираю
от размягчения не знаю уж какой кости  -  от  болезни,  описанной  наукой  в
совершенстве. Октав уверен, что я обожаю его! Однако, поймите меня, я все же
боюсь, что вскоре он последует за мной, Я  пишу  вам,  чтобы  в  случае  его
смерти попросить вас стать опекуном молодого графа. Вы найдете приложенную к
письму приписку к духовному завещанию, где я выражаю свою последнюю волю; вы
дадите ему ход,  если  только  явится  необходимость  Ведь,  может  быть,  я
ошибаюсь: мысль о моей самоотверженности принесет Октаву неутешное горе,  но
все же он останется в живых. Бедный Октав! Я желаю ему лучшей жены,  чем  я,
он вполне заслуживает любви Говорят, вы женились, мой мудрый соглядатай, так
помните наставления цветочницы с улицы Сен-Мор: пусть ваша  жена  как  можно
скорее станет матерью! Заставьте ее  заняться  самыми  обыденными  домашними
заботами, не давайте ей взрастить в своем сердце таинственный цветок идеала,
образ небесного  совершенства,  взлелеянный  мною,  тот  зачарованный,  ярко
пылающий  цветок,   аромат   которого   внушает   отвращение   к   будничной
действительности. Я подобна святой Терезе, только мне недоступны восторги  в
стенах  монастыря,  видения  божественного  Иисуса  и  безгрешных   ангелов,
наделенных крылами, чтобы они могли вовремя прилетать и отлетать. Вы  знали,
как я была счастлива среди моих любимых цветов. Я еще не все сказала вам:  я
угадывала любовь, расцветавшую под покровом вашего  притворного  безумия,  я
таила от вас свои думы и мечты, я не впустила вас в свое  чудесное  царство.
Ну что же, любите моего ребенка из любви ко  мне,  если  он  лишится  своего
несчастного отца. Скройте мою тайну, как могила скроет меня. Не плачьте  обо
мне: я давно уже мертва, если только прав святой Бернар,  говоря,  что  там,
где умерла любовь, нет жизни".

   - Ну вот и все, - сказал консул,  складывая  письмо,  и,  положив  его  в
портфель, запер замочек ключом. - Графиня умерла.
   - Жив ли еще граф? - спросил посланник. -  После  Июльской  революции  он
исчез с политической арены.
   - Помните, господин Лора, -  ответил  генеральный  консул,  -  недавно  я
провожал на пароход...
   - Седовласого старика? - спросил художник.
   - Старика сорока трех лет, который ехал искать исцеления на  юге  Италии.
Этот старик был моим бедным  другом,  моим  покровителем;  он  поехал  через
Геную, чтобы проститься со мной и доверить мне  свое  завещание...  Он  тоже
назначает меня опекуном сына. Поэтому не было необходимости сообщать  ему  о
желании Онорины.
   - Знает ли он о том, что он - убийца? - спросила мадемуазель де Туш.
   - Он подозревает истину, - отвечал консул, - это-то и убивает его.  Я  до
самого рейда провожал его на  пароходе,  плывшем  в  Неаполь,  обратно  меня
доставила шлюпка. Долго обменивались мы прощальными словами,  -  боюсь,  что
они были прощанием навеки. Поверенные в любви  вызывают  особенное  чувство,
когда той, что внушала любовь, уже нет в живых. "Такой  человек,  -  говорил
мне Октав, - обладает для нас особым обаянием, он окружен неким ореолом". Мы
стояли у борта корабля, граф смотрел вдаль; море было  удивительно  красиво,
и,  вероятно,  взволнованный  величественным  зрелищем,  он  сказал  мне  на
прощание:
   -  В  интересах  человеческой  природы  следовало  бы  узнать,   что   за
непреодолимая сила заставляет нас, вопреки разуму, приносить дивное создание
в жертву одному из самых мимолетных наслаждений?.. Совесть моя стонала, и  я
слышал это. Онорина страдала не одна. И все-таки  я  решился...  Как  мучают
меня угрызения совести! На  улице  Пайен  я  умирал  от  жажды  наслаждений,
которых был лишен; в Италии я умру, терзаясь  раскаянием,  что  изведал  эти
наслаждения. Откуда такой разлад между двумя людьми, смею сказать, одинаково
благородными?!
   Несколько минут на террасе царило глубокое молчание.
   - Была ли она добродетельна, как по-вашему?  -  спросил  консул  у  своих
слушательниц.
   Мадемуазель де Туш встала,  взяла  консула  под  руку  и,  отведя  его  в
сторону, сказала:
   - А разве мужчины не  виноваты  перед  нами,  когда,  взяв  в  жены  юную
девушку, все еще хранят в глубине сердца ангелоподобные  образы,  сравнивают
нас с неизвестными соперницами,  наделяя  их  небывалыми  совершенствами,  и
всегда предпочитают их нам?
   - Вы были бы правы, если бы брак был  основан  на  страсти;  в  том-то  и
заключалось заблуждение  двух  злополучных  существ,  погубившее  их  обоих.
Супружество в соединении со взаимной любовью, - да, это был бы рай!
   Мадемуазель де Туш отошла от консула,  и  Клод  Виньон,  подойдя  к  ней,
шепнул ей на ухо:
   - Не правда ли, д'Осталь немного фатоват?
   - Нет, - отвечала она шепотом. - Он до сих пор не догадался, что  Онорина
могла бы полюбить его. О несчастный! - прибавила она, увидев, что вошла жена
консула. - Его жена все слышала!..
   На башенных часах пробило одиннадцать, и гости отправились домой  пешком,
по берегу моря.
   - Все это нежизненно, - сказала мадемуазель де Туш.  -  Такая  женщина  -
одно  из  редчайших  исключений,  высокий  ум,  истинная  жемчужина.   Жизнь
слагается из разнообразных случайностей, из чередования печалей и  радостей.
Рай Данте, величественный идеал, небесная лазурь - все это  живет  только  в
душе,  искать  их  в  действительной  жизни   -   значит   искать   какое-то
сверхнаслаждение,  недоступное  человеческой  природе.  Для   подобных   душ
достаточно тесной кельи и скамеечки для молитвы.
   - Вы правы, - сказал Леон де Лора. - Но хоть я и отпетый  шалопай,  я  не
могу не восхищаться женщиной, которая способна, подобно Онорине, жить  рядом
с мастерской художника, под его кровлей, и никогда не  выходить,  никого  не
видеть, не замараться уличной грязью.
   - Так продолжалось всего лишь несколько месяцев, - вставил Клод Виньон  с
глубокой иронией, - Графиня Онорина не единственная в своем роде, - возразил
посланник,  обращаясь  к  мадемуазель  де  Туш.  -  Был  на  свете  человек,
политический деятель, писатель с язвительным слогом, который стал  предметом
подобной любви, и пистолетный выстрел, лишивший его жизни, сразил не  только
его: та, кого он любил, после его смерти удалилась от света.
   - Значит, и в наш век встречаются возвышенные души! - сказала мадемуазель
де Туш и остановилась в задумчивости, опершись на парапет набережной.

   Париж, январь 1843 г.



   Оноре ДЕ БАЛЬЗАК
   АЛЬБЕР САВАРЮС



   ONLINE БИБЛИОТЕКА  http://www.bestlibrary.ru


   Г-же Эмиль де Жирарден.

   Гостиная баронессы де Ватвиль  была  одной  из  немногих,  где  во  время
Реставрации появлялся архиепископ  Безансонский  и  где  он  особенно  любил
бывать.
   Несколько слов  об  этой  даме,  возможно,  самой  выдающейся  женщине  в
Безансоне.
   Ее муж, барон де Ватвиль, внучатый племянник знаменитого Ватвиля,  самого
удачливого и известного из убийц и ренегатов  (чьи  необычайные  приключения
вошли в историю, так что о них незачем  рассказывать),  был  столь  же  тих,
сколь его предок неистов. Живя в Конте, точно мокрица в стенной  панели,  он
женился на последней представительнице славного рода  де  Рюптов.  К  десяти
тысячам франков ежегодного дохода с земель барона де Ватвиля прибавилось еще
двадцать тысяч с имений девицы де Рюпт. Герб швейцарского дворянина (Ватвили
родом из Швейцарии) соединился  с  древним  гербом  де  Рюптов.  Этот  брак,
задуманный еще в 1802  году,  был  заключен  лишь  в  1815-м,  после  второй
Реставрации. Через три года после того, как у баронессы родилась дочь, дед и
бабушка умерли; унаследованные от них имения были проданы. Продали также дом
самого г-на  де  Ватвиля,  и  супруги  поселились  на  улице  Префектуры,  в
прекрасном особняке де Рюптов с обширным  садом,  простиравшимся  вплоть  до
улицы дю  Перрон.  Г-жа  де  Ватвиль,  набожная  и  в  девушках,  стала  еще
благочестивей,  выйдя  замуж.  Она  была  одной  из   вдохновительниц   того
религиозного братства, которое придавало великосветскому обществу  Безансона
мрачный вид и ханжеские манеры, вполне гармонирующие со всем  обликом  этого
города. У барона де Ватвиля, человека сухопарого, худощавого  и  недалекого,
всегда был изможденный вид, неизвестно от каких трудов, так как он отличался
редким невежеством; супруга его была рыжевата, а ее худоба вошла в пословицу
(до сих пор говорят: худа, как г-жа де  Ватвиль),  и  остряки  из  судейских
утверждали, будто бы барон истерся об  эту  скалу  (имя  "Рюпт"  происходит,
очевидно, от rupes ). Мудрые наблюдатели  общественной  жизни
не  преминут  заметить,  что  Розали   была   единственным   плодом   брака,
соединившего семейства Ватвилей и Рюптов.
   Барон проводил время  в  прекрасной  токарной  мастерской:  он  увлекался
токарным делом! В дополнение к этому занятию была  у  него  другая  причуда:
собирать коллекции. Для  врачей,  склонных  к  философии,  посвятивших  себя
изучению душевных болезней, пристрастие  к  коллекционированию  всевозможных
редкостей является первой ступенью умственного расстройства. Г-н де  Ватвиль
собирал  раковины,  насекомых  и  образчики  безансонской  почвы.  Кое-какие
сплетницы говорили о бароне: "У него прекрасная душа! С первых же дней брака
он увидел, что жена  возьмет  над  ним  верх,  и  поэтому  спокойно  занялся
токарным мастерством и заботами о хорошем столе".
   Особняк де Рюптов был отделан с пышностью, достойной эпохи Людовика XIV и
знатности обеих семей, соединившихся  в  1815  году.  Там  царила  старинная
роскошь, давно вышедшая из моды. Люстры из граненых хрустальных пластинок  в
форме листьев, узорчатые шелковые ткани, ковры, золоченая мебель -  все  это
гармонировало со старыми слугами в старинных ливреях. Хотя фамильное серебро
уже потускнело, но столовые приборы были из саксонского фарфора и  хрусталя,
а еда отличалась изысканностью. Вина, подаваемые к обеду, славились  на  всю
округу; их выбирал сам г-н де Ватвиль, лично  занимавшийся  погребом,  чтобы
заполнить чем-нибудь свою жизнь  и  внести  в  нее  разнообразие.  Состояние
баронессы было значительным, тогда как ее муж владел  лишь  имением  Руксей,
дававшим около десяти тысяч ливров годового дохода; новых же наследств он не
получал.
   Нет особой надобности подчеркивать, что в доме г-жи де Ватвиль, благодаря
ее  тесной  дружбе  с  архиепископом,  постоянно  бывало  несколько   умных,
известных всей епархии аббатов, любителей хорошо поесть.
   В начале сентября 1834 года у Ватвилей был дан парадный  обед  по  случаю
чьей-то свадьбы. Женщины сидели кружком  у  камина  в  гостиной,  а  мужчины
группами стояли  у  окон,  когда  доложили  о  приходе  аббата  де  Грансей;
раздались восклицания.
   - Ну, как ваш процесс? - спрашивали его.
   - Выигран! - ответил главный викарий. - Судебная  палата  решила  дело  в
нашу пользу, хотя мы совсем было потеряли надежду, вы знаете, почему...
   Аббат  намекал  на  состав  королевского  суда  после  1830  года,  когда
подавляющее большинство легитимистов ушло в отставку.
   - Мы выиграли тяжбу по всем пунктам; решение первой инстанции отменено.
   - Все считали ваше дело проигранным.
   - Так оно и было бы, если б не  я.  Отослав  нашего  адвоката  обратно  в
Париж, я в самом  разгаре  борьбы  пригласил  другого;  ему  мы  и  обязаны,
успехом. Это необыкновенный человек.
   - Он живет в Безансоне? - простодушно спросил г-н де Ватвиль.
   - Да, в Безансоне, - ответил аббат де Грансей.
   - Ах, это Саварои! - заметил красивый молодой человек по имени  де  Сула,
сидевший возле баронессы.
   - В течение пяти - шести ночей наш новый поверенный изучал кипы  бумаг  и
связки с делами, - продолжал аббат, который уже недели три не заходил  к  де
Рюптам. - И, наконец, он разбил в пух и прах известного юриста,  выписанного
нашими  противниками  из  Парижа.  По  словам  членов  суда,   Саварон   был
великолепен. Итак, капитул победил вдвойне: в  суде  и  в  политике,  одолев
либерализм в лице представителя городского управления. "Наши  противники,  -
сказал мой поверенный, -  напрасно  надеются,  что  их  стремление  разорить
епархии будет встречено снисходительно". Председатель вынужден был  призвать
зал  к  порядку:  все  безансонцы   аплодировали.   Таким   образом,   право
собственности  на   здание   бывшего   монастыря   остается   за   капитулом
безансонского собора. Выйдя  из  суда,  господин  Саварон  пригласил  своего
парижского коллегу отобедать с ним. Охотно согласившись, тот сказал:  "Честь
и слава победителю!" - и искренне поздравил своего противника.
   - Где вы разыскали этого адвоката?  -  спросила  г-жа  де  Ватвиль.  -  Я
никогда не слыхала о нем.
   - Отсюда вы можете видеть окна его дома, -  ответил  главный  викарий.  -
Господин Саварон живет на улице дю Перрон, его сад примыкает к вашему.
   - Он не из Конте? - спросил барон.
   - На жителя Конте он совсем не похож, и  трудно  сказать,  откуда  он,  -
заметила г-жа де Шавонкур.
   - Но кто же он такой? - спросила баронесса, принимая руку г-на  де  Сула,
чтобы идти к столу. - Если он не из  наших  краев,  то  почему  поселился  в
Безансоне? Странно, что такая мысль пришла в голову юристу.
   - Очень странно! - повторил молодой Амедей де Сула, с биографией которого
нам необходимо теперь познакомиться, чтобы понять содержание этой повести.
   Франция  и  Англия  всегда  обменивались  веяниями   моды;   этот   обмен
облегчается тем, что он ускользает от таможенных придарок. Мода, которую  мы
в Париже считаем английской, в Лондоне называется  французской.  Оба  Народа
перестают враждовать, когда дело  касается  модных  словечек  или  костюмов.
Музыка God save  the  King  ,  национального
английского гимна, написана композитором  Люлли  для  хора  в  "Эсфири"  или
"Аталии". Фижмы, привезенные в Париж одной англичанкой, были, как  известно,
придуманы  в  Лондоне  француженкой,  пресловутой  герцогиней  Портсмутской;
сначала над ними издевались, и толпа чуть  не  раздавила  в  Тюильри  Первую
англичанку, появившуюся в фижмах, но все-таки они  были  приняты.  Эта  мода
тиранила европейских женщин целых полвека. После заключения мира в 1815 году
долго смеялись над  удлиненными  талиями  англичанок,  и  весь  Париж  ходил
смотреть Потье и Брюне в "Смешных англичанках"; но в 1816 и 1817 годах пояса
француженок, подпиравшие им грудь в 1814  году,  мало-помалу  спустились  до
бедер. А десять лет тому назад  Англия  подарила  нам  два  новых  словечка.
Вместо "щеголь", "франт", "модник", сменивших  "птиметр"  (этимология  этого
термина довольно неприлична), стали говорить "денди", затем - "лев".  Однако
"львица" произошла не от "льва". Слово  "львица"  обязано  своим  появлением
известной песенке Альфреда де  Мюссе:  "Вы  не  видали  в  Барселоне..,  мою
владычицу  и  львицу?".  Два  разных  понятия  слились,  или,  если  хотите,
смешались. Когда какая-нибудь глупость забавляет  Париж,  который  одинаково
падок как на глупости, так и на шедевры, то провинции трудно воздержаться от
того же. Поэтому, лишь только в Париже замелькали гривки,  бородки  и  усики
"львов", их жилеты и монокли, держащиеся в глазной впадине без  помощи  рук,
посредством сокращения мускулов лица, тотчас же  главные  города  нескольких
департаментов обзавелись местными "львами", которые изяществом своих штрипок
как бы протестовали против небрежной одежды сограждан.
   Итак, в 1834 году в  Безансоне  имелся  собственный  "лев"  в  лице  г-на
Амедея-Сильвена-Жака де Сула, имя которого во времена испанского владычества
писалось "Сулейас". Амедей де  Сула  был,  возможно,  единственным  во  всем
Безансоне дворянином испанского происхождения. Испанцы часто бывали в  Конте
по различным делам, но редко кто из них  там  поселялся.  Де  Сула  остались
здесь благодаря своим связям с кардиналом Гранвеллем. Молодой  г-н  де  Сула
постоянно говорил, что уедет из  Безансона,  этого  скучного,  богомольного,
чуждого литературе города, где  всему  задает  тон  военный  гарнизон  (хотя
нравы, обычаи и характер безансонцев достойны  описания).  Намерение  уехать
позволяло г-ну де Сула, как человеку, не знающему, где он будет жить завтра,
нанимать три весьма скудно обставленные комнаты в конце Новой улицы, где она
скрещивается с улицей Префектуры.
   Молодой "лев" не мог обойтись без собственного "тигра". Этим "тигром" был
сын одного из его фермеров, коренастый  малый  лет  четырнадцати,  по  имени
Бабеля. "Лев" очень  изысканно  одевал  своего  "тигра":  короткий  суконный
сюртук стального  цвета,  стянутый  лакированным  кожаным  поясом;  плисовые
темно-синие панталоны, красный  жилет,  лакированные  сапоги  с  отворотами,
круглая шляпа с черным шнурком, желтые пуговицы  с  гербом  де  Сула,  белые
нитяные перчатки. Амедей платил этому парню тридцать шесть франков в  месяц,
на  всем  готовом,  со  стиркой.  Безансонским  швейкам  подобное  жалованье
казалось огромным" четыреста тридцать два франка в год такому мальчишке,  не
считая прочих доходов! Ему перепадало и от продажи поношенного платья, и  от
продажи навоза; а когда де Сула выменивал  одну  из  своих  лошадей,  Бабиля
получал на чай. Пара лошадей, как ни урезывались расходы на них,  обходилась
средним числом в  восемьсот  франков  ежегодно.  Стоимость  выписываемых  из
Парижа духов, галстуков, безделушек, ваксы и платья достигала тысячи двухсот
франков. Если прибавить к этой сумме шестьсот  франков  платы  за  квартиру,
содержание "тигра" и лошадей, то итог будет равен трем тысячам франков. Отец
же молодого де Сула оставил ему не более четырех тысяч  годового  дохода  от
нескольких захудалых ферм, которые требовали изрядных  издержек,  и  поэтому
приносимая ими прибыль имела, к несчастью, довольно непостоянный характер. У
"льва" оставалось на еду, игру и мелкие расходы едва ли три франка  в  день.
Вот почему он часто обедал в гостях, а завтрак  его  отличался  чрезвычайной
умеренностью. Когда же приходилось обедать за свой счет, он  посылал  своего
"тигра" в трактир за двумя блюдами, не дороже двадцати пяти су.  Молодой  де
Сула слыл мотом и безрассудным человеком, а между тем бедняга сводил концы с
концами так изворотливо,  что  это  сделало  бы  честь  хорошей  хозяйке.  В
Безансоне  еще  не  все  понимали,  что  штиблеты  или  сапоги,   вычищенные
шестифранковой ваксой, желтые перчатки ценою всего в пятьдесят су (их чистят
в глубочайшей тайне, чтобы надеть еще раза три), галстуки в десять  франков,
которые можно носить целых  три  месяца,  четыре  жилета  по  двадцати  пяти
франков  и  панталоны,  плотно  охватывающие  обувь,  могут  придать  вполне
столичный вид. И как может быть иначе, если мы видим,  что  парижанки  особо
благоволят к глупцам?  Последние  одерживают  верх  над  самыми  выдающимися
людьми только  благодаря  подобным  мелочам,  которые  можно  приобрести  за
пятнадцать луидоров, включая в эту сумму  стоимость  завивки  и  рубашки  из
голландского полотна!
   Если вам кажется, что этот небогатый молодой человек стал "львом" слишком
дешевой ценой, то знайте, что Амедей де Сула трижды  ездил  в  Швейцарию  на
перекладных и в карете, дважды - в Париж и один раз - в Англию. Он  считался
опытным путешественником и мог небрежно ронять: "В Англии, куда я  ездил..."
- и так далее. Вдовушки говорили ему: "Вы, бывавший в Англии..." Посетил  он
и Ломбардию, объехал итальянские озера. Де Сула читал все новинки.  Наконец,
когда он чистил перчатки, "тигр" Бабиля говорил посетителям:
   "Мсье занят!". Поэтому, когда пытались бросить тень на репутацию молодого
г-на де Сула, то  говорили:  "О,  это  вполне  передовой  человек!".  Амедей
обладал талантом излагать с чисто безансонской важностью избитые, но  модные
общи