многих  дам  графиня
вызывала зависть, к их числу принадлежала  и  сестра  ее  мужа,  маркиза  де
Листомэр, которая до этого времени ей покровительствовала, считая, что  сама
она только выигрывает рядом  с  этим  бесцветным  созданием.  Графиня  Мари,
женщина красивая,  остроумная  и  добродетельная,  музыкальная  и  почти  не
кокетливая - какая находка для света!  В  этом  кругу  было  несколько  дам,
которые порвали с Феликсом - одни по его, другие - по  собственному  почину,
но они не остались равнодушны к его женитьбе. Когда стало известно, что г-жа
де Ванденес - молоденькая особа с  красными  руками,  довольно  застенчивая,
молчаливая и как будто не слишком умная,  обиженные  дамы  решили,  что  они
достаточно отомщены. Но  произошел  июльский  переворот,  светское  общество
разбрелось на два года, богатые люди во время бури жили  в  своих  поместьях
или разъезжали по Европе, и салоны  вновь  открылись  только  в  1833  году.
Сен-Жерменское предместье фрондировало, но смотрело на некоторые дома, в том
числе и на дом  австрийского  посла,  как  на  нейтральную  почву:  общество
легитимистское и новое встретились  там  в  лице  своих  наиболее  блестящих
представителей. Ванденес, множеством сердечных уз и  долгом  признательности
связанный с павшей династией, но твердый в своих убеждениях, не считал  себя
обязанным следовать глупым преувеличениям своей партии. В  минуту  опасности
он исполнил свой долг, когда,  рискуя  жизнью,  пробивался  сквозь  народные
толпы в качестве посредника; вот почему он ввел жену в  тот  круг,  где  его
легитимизм не мог быть скомпрометирован.  Прежние  приятельницы  Baденеса  с
трудом  узнали  в  изящной,  остроумной,  обаятельной   графине,   усвоившей
утонченнейшие манеры аристократок, молодую его  супругу.  Г-жи  д'Эспар,  де
Манервиль,  леди  Дэдлей  и   некоторые   другие,   менее   известные   дамы
почувствовали, как в глубине  их  сердец  зашевелились  змеи,  они  услышали
тонкое шипение разъяренной гордости; они возревновали к  счастью  Феликса  и
охотно отдали бы свои самые красивые бальные туфельки за  то,  чтобы  с  ним
случилась беда. Однако эти добрые души не  отнеслись  враждебно  к  графине,
наоборот, они окружили ее, заласкали; расхвалили мужчинам.  Отлично  понимая
их намерения, Феликс наблюдал за их дружбой с Мари и  советовал  ей  быть  с
ними настороже. Они догадались о беспокойстве, которое внушили  графу  своим
поведением, не простили ему такой недоверчивости  и  удвоили  свое  усердие,
свою предупредительность по отношению к сопернице, создав ей шумный успех, к
большому  неудовольствию  маркизы  де  Листомэр,  ничего  в  их  тактике  не
понимавшей.  Графиню  де  Ванденес  называли  самой  очаровательной,   самой
остроумной женщиной в Париже. Другая золовка Мари,  жена  маркиза  Шарля  де
Ванденеса, терпела множество разочарований  в  связи  с  путаницей,  которую
порождало иногда тождество их имен, и вследствие сравнений, для которых  оно
служило поводом. Хотя маркиза тоже была очень красива и умна, но соперницы с
успехом противопоставляли ей графиню, тем более, что Мари была на двенадцать
лет моложе. Эти дамы знали, сколько горечи должен был внести триумф  графини
де Ванденес в ее отношения  с  золовками,  которые  и  вправду  повели  себя
холодно  и  нелюбезно  с  торжествующей  Мари-Анжеликою.  Это  были  опасные
родственницы, интимные враги. Всем известно, что литератуpa старалась  в  ту
пору сломить равнодушие читателей, порожденное политической драмой, создавая
произведения в байроническом духе, в которых  только  и  говорилось,  что  о
неверности супругов. Нарушения брачных уз наводнили журналы, книги и  театр.
Бессмертный этот сюжет был в  моде  как  никогда.  Любовник,  кошмар  мужей,
встречался повсюду, за исключением, пожалуй,  семейных  очагов,  где  в  эту
буржуазную эпоху он преуспевал меньше, чем во всякую другую. Станет  ли  вор
разгуливать по ночам, когда  люди  подбегают  к  окнам,  крича  "Караул!"  и
освещают  улицы?  Если  даже  в  эти  годы,  принесшие   городам   множество
политических и нравственных волнений, случались супружеские  катастрофы,  то
они являлись исключениями, не привлекавшими  такого  внимания,  как  в  годы
Реставрации. Тем не менее в дамском обществе много  говорилось  о  том,  что
завладело тогда обеими формами поэзии: книгой и театром. Часто речь заходила
о любовнике - столь редком и столь  желанном  существе.  Получившие  огласку
приключения служили темою споров, и споры эти, как всегда, велись  женщинами
безупречными. Любопытно, что от такого рода бесед обычно уклоняются женщины,
наслаждающиеся запретным счастьем; в  обществе  они  ведут  себя  сдержанно,
чинно и почти робко; вид у них такой, словно они каждого умоляют молчать или
у всех просят прощения  за  свои  преступные  радости.  Если  же,  наоборот,
женщина охотно слушает разговоры о супружеских катастрофах, расспрашивает  о
силе страсти, оправдывающей согрешивших, то она стоит в  нерешительности  на
перекрестке и не знает, какой путь избрать. В эту зиму  в  ушах  графини  де
Ванденес загудел громкий голос  большого  света,  грозовой  ветер  засвистал
вокруг нее. Мнимые  ее  приятельницы,  охранявшие  свою  репутацию  громкими
именами и высоким положением, неоднократно рисовали ей  искусительный  образ
любовника и заронили в ее душу жгучие слова о  любви,  -  ключе  к  загадке,
которую предлагает женщинам жизнь, - о тайнах  "великой  страсти",  согласно
выражению г-жи де Сталь, поучавшей  других  на  собственном  примере.  Когда
графиня в тесном кругу наивно спрашивала, в чем же разница между  любовником
и мужем, ни одна из дам, желавших  зла  де  Ванденесу,  не  упускала  случая
ответить ей так, чтобы раздразнить ее  любопытство,  возбудить  воображение,
постучаться в сердце, увлечь душу.
   - С мужем, дорогая моя, влачишь  существование,  и  только  с  любовником
поистине живешь, - говорила ей маркиза де Ванденес, ее золовка.
   - Брак, дитя мое, - это наше чистилище; любовь - это рай, - говорила леди
Дэдлей.
   - Не верьте, - восклицала мадемуазель де Туш, - это ад!
   - Но такой ад, где любят, - замечала маркиза де Рошфид.  -  В  страданиях
часто находишь больше радостей, чем в счастье: вспомните мучеников!
   - С мужем, глупенькая, мы живем, так сказать, своею жизнью; любить  же  -
значит жить жизнью другого, - объясняла ей маркиза д'Эспар.
   - Любовник - это  запретный  плод,  вот  что  для  меня  решает  дело,  -
говорила, смеясь, красавица Моина де Сент-Эран.
   Когда графиня бывала свободна  от  дипломатических  раутов  или  балов  у
богатых иностранцев, как, например, у леди Дэдлей или  у  княгини  Галатион,
она почти каждый вечер, после  Итальянцев  или  Оперы,  бывала  в  свете,  у
маркизы д'Эспар или г-жи де Листомэр, у мадемуазель де  Туш,  у  графини  де
Монкорне  или  у  виконтессы  де   Гранлье   -   в   единственных   открытых
аристократических домах; и всякий раз она уходила оттуда  с  новыми  дурными
семенами в сердце. Ей советовали "восполнить свою жизнь" - это было модное в
ту пору выражение;
   "искать понимания" - еще одно выражение,  в  которое  женщины  вкладывают
особый  смысл.  Она   возвращалась   домой   встревоженная,   взволнованная,
заинтригованная, задумчивая. Она замечала какую-то убыль в своей  жизни,  но
еще не доходила до сознания ее пустоты.
   Среди домов, которые посещала графиня Ванденес, самым  интересным,  но  и
самым смешанным обществом отличался салон графини  де  Монкорне,  прелестной
маленькой женщины, которая принимала у себя  знаменитых  артистов,  денежных
тузов,  выдающихся  писателей,  подвергая  их,   впрочем,   столь   строгому
предварительному контролю, что люди самые осторожные в выборе  знакомств  не
рисковали встретиться там с кем бы то ни  было  из  второсортного  общества.
Самые притязательные чувствовали себя у нее  в  безопасности.  В  эту  зиму,
вновь собравшую великосветское общество, некоторые салоны, и в их числе г-жи
д'Эспар, г-жи де Листомэр,  мадемуазель  де  Туш  и  герцогини  де  Гранлье,
залучили к себе кое-кого из новых  светил  искусства,  науки,  литературы  и
политики.  Общество  никогда  не  теряет  своих  прав:  оно  всегда  требует
развлечений. И вот на концерте, устроенном  графиней  де  Монкорне  в  конце
зимы,  появился  один  из  виднейших  литераторов  и  политических  деятелей
современности,  Рауль  Натан,  которого  ввел  в  ее   дом   Эмиль   Блонде,
принадлежавший к числу самых одаренных, но и  самых  ленивых  писателей  той
эпохи, человек не  менее  знаменитый,  чем  Натан,  но  в  замкнутом  кругу,
славившийся среди журналистов, но безвестный по ту сторону  барьера.  Блонде
это знал; впрочем, он не строил себе  никаких  иллюзий,  и  в  числе  многих
презрительных его афоризмов был и такой: слава - это яд, полезный  только  в
небольших дозах.
   Рауль Натан, с тех пор как он  после  долгой  борьбы  "выбился  в  люди",
обращал себе на пользу то увлечение  фермой,  которым  стали  щеголять  ярые
почитатели средневековья, столь забавно прозванные  "Молодой  Францией".  Он
усвоил себе манеры гениального человека, записавшись в ряды этих поклонников
искусства, намерения которых, впрочем,  были  превосходны:  ибо  нет  ничего
смешнее костюма французов в XIX столетии, и нужна была смелость,  чтобы  его
подновить.
   В облике Рауля, надо отдать ему справедливость, есть нечто  значительное,
причудливое и необычное, он так и просится  на  картину.  Его  враги  и  его
друзья - одни  стоят  других  -  сходятся  на  том  что  у  него  ум  вполне
согласуется с наружностью. Рауль Натан, каков он есть, был бы, пожалуй,  еще
оригинальнее, чем его наигранное своеобразие. Его изможденное, помятое  лицо
словно говорит о том,  что  он  сражался  с  ангелами  или  демонами;  таким
изображают немецкие художники лик умершего Христа: в нем все свидетельствует
о постоянной борьбе между слабой человеческой природой и  небесными  силами.
Но резкие складки на его щеках, шишковатый неровный череп,  глубоко  сидящие
глаза и впадины на висках отнюдь не являются признаками  худосочной  породы.
Его твердые суставы, его выступающие кости замечательно крепки;  и  хотя  их
так обтягивает побуревшая от излишеств кожа, словно его высушило  внутреннее
пламя, она прикрывает чудовищно мощный скелет. Он тощий  и  рослый.  Длинные
волосы всегда растрепаны, и не без умысла. У этого плохо причесанного, плохо
скроенного Байрона журавлиные ноги, выпирающие коленные чашки и очень крутой
изгиб спины; мускулистые руки с  худыми  и  нервными  пальцами  сильны,  как
клешни у краба. Глаза у Рауля наполеоновские - синие глаза, которые взглядом
пронизывают  душу;  нос,  резко  не  правильной  формы,   выражает   большое
лукавство; красивый рот сверкает зубами такой  белизны,  что  любая  женщина
может им позавидовать. В этом лице есть движение и огонь, этот  лоб  отмечен
гением. Рауль  принадлежит  к  тем  немногим  мужчинам,  наружность  которых
бросается в глаза, которые мгновенно привлекают все взгляды в  гостиной.  Он
обращает  на  себя  внимание  своим  "неглиже",  если  позволительно   здесь
позаимствовать у Мольера словечко, употребленное Элиантой, чтобы  обрисовать
неряху. Платье на нем всегда кажется нарочно измятым, истертым,  изношенным,
чтобы оно гармонировало с физиономией. Обычно он держит одну руку за вырезом
открытого жилета, в позе, прославленной портретом Шатобриана  кисти  Жироде;
но принимает он эту позу не столько для того, чтобы походить  на  Шатобриана
(он ни на кого не хочет походить), сколько для того,  чтобы  нарушить  строй
складок на манишке. Галстук  его  в  один  миг  скручивается  от  судорожных
движений головы, необычайно резких и порывистых, как у  породистых  лошадей,
томящихся в упряжи и непрерывно вскидывающих голову, в надежде  освободиться
от узды или мундштука. Его длинная остроконечная  борода  не  расчесана,  не
надушена, не разглажена щеткою, как у тех щеголей, которые носят  ее  веером
или эспаньолкой, - он дает ей свободно  расти.  Волосы,  застревающие  между
воротником фрака и галстуком, пышно ниспадающие на плечи,  оставляют  жирные
пятна на тех местах, которых касаются. Сухие и жилистые  руки  незнакомы  со
щеткой для  ногтей  и  лимонным  соком;  их  смуглая  кожа,  по  утверждению
некоторых фельетонистов, не слишком часто освежается очистительными  водами.
Словом, этот ужасный Рауль -  причудливая  фигура.  Его  движения  угловаты,
словно их производит несовершенный механизм. Его походка  оскорбляет  всякое
представление  о  порядке  своими  восторженными   зигзагами,   неожиданными
остановками, при которых он толкает мирных обывателей, гуляющих по парижским
бульварам. Речь его, полная едкого юмора и  колких  острот,  напоминает  эту
походку: внезапно покидая язвительный тон, она становится неуместно  нежной,
поэтичною, утешительной, сладостной; она прерывается необъяснимыми  паузами,
вспышками  остроумия,  порою  утомительными.  В  свете  он  щеголяет  смелою
бестактностью, презрением к условностям, критическим  отношением  ко  всему,
что свет уважает, и это восстанавливает против него узколобых людей, а также
и тех, кто старается блюсти правила старинной  учтивости.  Но  в  этом  есть
своеобразие, как в произведениях китайцев, и женщин оно  не  отталкивает.  С
ними, впрочем, он часто бывает изысканно любезен, ему словно нравится  вести
себя так, чтобы ему прощались странности, одерживать над неприязнью  победу,
лестную для его тщеславия, самолюбия или  гордости.  "Почему  вы  такой?"  -
спросила его однажды маркиза де  Ванденес.  "А  почему  жемчужины  таятся  в
раковинах?" - ответил  он  пышно.  Другому  собеседнику,  задавшему  тот  же
вопрос, он сказал: "Будь я как все, разве мог бы  я  казаться  самым  лучшим
особе, избранной мною среди всех?"  В  духовной  жизни  Рауля  Натана  царит
беспорядок, который он сделал своею вывеской. Его  внешность  не  обманчива:
талант его напоминает бедных девушек, работающих  в  домах  у  мещан  "одной
прислугой". Сперва он был критиком, и критиком замечательным; но это ремесло
показалось  ему  шарлатанством.  Его  статьи  стоили  книг,  говаривал   он.
Соблазнили его было театральные доходы, но, будучи неспособен к медленному и
кропотливому труду, которого требует построение пьесы, он вынужден был взять
в сотрудники одного водевилиста, дю Брюэля, и тот инсценировал его  замыслы,
всегда сводя их к доходным, весьма остроумным вещицам, всегда написанным для
определенных актеров и актрис. Они вдвоем создали Флорину, актрису, делающую
сборы. Стыдясь этого соавторства, напоминающего  сиамских  близнецов,  Натан
единолично  написал  и  поставил  во  Французском  театре   большую   драму,
провалившуюся со всеми воинскими почестями под залпы уничтожающих  рецензий.
В молодости он уже искушал однажды великий,  благородный  Французский  театр
великолепной  романтической  пьесой  в  духе  "Пинто",  в  ту  пору,   когда
неограниченно царил классицизм; в Одеоне  три  вечера  подряд  так  бушевали
страсти, что пьеса была запрещена.  Вторая  пьеса,  как  и  первая,  многими
признана была шедевром и доставила ему  большую  известность,  чем  доходные
пьесы,  написанные  в  сотрудничестве  с  другими   драматургами,   но   эта
известность ограничивалась кругом  знатоков  и  людей  подлинного  вкуса,  к
голосу которых мало прислушивались. "Еще один такой  провал,  -  сказал  ему
Эмиль Блонде, - и твое имя будет бессмертно". Но, покинув этот трудный путь,
Натан по необходимости вернулся к пудре  и  мушкам  водевиля  восемнадцатого
века, к "костюмным пьесам" и инсценировкам ходких романов. Тем не  менее  он
считался  крупным  талантом,  еще  не  сказавшим  своего  последнего  слова.
Впрочем, он уже взялся за высокую прозу и выпустил  три  романа,  не  считая
тех, которые он, точно рыб  в  садке,  хранил  под  рубрикой:  "готовится  к
печати". Одна из трех изданных книг, первая, - как  это  бывает  со  многими
писателями, способными только на первое произведение,  -  имела  необычайный
успех. Эту вещь, неосмотрительно напечатанную им  раньше  других,  -  он  по
всякому поводу рекламировал как лучшую книгу эпохи, единственный роман века.
Он, впрочем, горько сетовал на требования искусства; он был  одним  из  тех,
кто особенно старался собрать под  единым  знаменем  Искусства  произведения
всех его родов - живописи, ваяния, изящной словесности, зодчества. Он  начал
со сборника стихотворений, который дал  ему  право  войти  в  плеяду  модных
поэтов, особенно благодаря одной туманной поэме,  имевшей  довольно  большой
успех. Вынуждаемый безденежьем к плодовитости,  он  переходил  от  театра  к
прессе и от  прессы  к  театру,  разбрасываясь,  размениваясь  на  мелочи  и
неизменно веря в свою звезду. Таким образом, слава его не была  в  пеленках,
как  у  многих  выдохшихся  знаменитостей,  поддерживаемых  лишь  эффектными
заглавиями еще не написанных книг, которые не столько нуждаются в  изданиях,
сколько в издательских договорах. Рауль Натан  действительно  был  похож  на
гениального человека; и если бы он взошел на  эшафот,  как  этого  ему  даже
хотелось иной раз, он мог бы хлопнуть себя по лбу, подобно Андре Шенье.  При
виде ворвавшейся в правительство дюжины писателей, профессоров, историков  и
метафизиков,  которые  угнездились  в  государственном  механизме  во  время
волнений 1830 - 1833 годов, в Натане зашевелилось политическое честолюбие, и
он пожалел о том, что писал критические, а не политические статьи. Он считал
себя выше этих выскочек, их удача внушала ему жгучую зависть. Он принадлежал
к тем всему завидующим, на все способным людям, которым каждый успех кажется
украденным  у  них  и  которые,  расталкивая  всех,  устремляются  в  тысячу
освещенных мест, ни на одном не останавливаясь и вечно  выводя  из  терпения
соседей. В это время он  переходил  от  сен-симонистских  к  республиканским
взглядам, быть может, для того, чтобы вернуться к  сторонникам  существующей
власти. Он высматривал себе кость во всех углах и разыскивал надежное место,
откуда бы можно было лаять, не боясь побоев, и казаться грозным; но, к стыду
своему, он видел, что не вызывает к себе  серьезного  отношения  со  стороны
прославленного де Марсе, стоявшего в ту пору во главе правительства и нимало
не уважавшего сочинителей, у которых не находил того,  что  Ришелье  называл
духом последовательности, или,  точнее,  последовательности  идей.  Впрочем,
всякое министерство приняло бы в соображение постоянное расстройство в делах
Рауля. Рано или поздно необходимость должна была заставить  его  подчиниться
условиям, вместо того чтобы их диктовать.
   Подлинный характер Рауля, тщательно им скрываемый, согласуется  с  ролью,
которую он играет в обществе. Он искренний актер, крайний себялюбец, готовый
применить  к  себе  формулу  "государство  -  это  я",  и  весьма   искусный
декламатор. Никто не умеет лучше  изображать  чувства,  кичиться  поддельным
величием, наводить на себя нравственную красоту, возвышать себя на словах  и
прикидываться Альцестом,  поступая,  как  Филинт.  Его  эгоизм  прикрывается
броней из размалеванного картона и часто достигает втайне намеченной цели. В
высшей степени ленивый, он работает  только  подгоняемый  нуждой.  Усидчивая
работа,  необходимая  для   создания   монументального   произведения,   ему
незнакома; но в пароксизме ярости,  когда  уязвлено  его  тщеславие,  или  в
критический момент, вызванный преследованиями  какого-нибудь  кредитора,  он
перескакивает через Эврот, он платит по крупнейшим обязательствам,  учтенным
под залог таланта. Затем, усталый, восхищенный тем, что у него кое-что вышло
из-под пера, он снова становится рабом парижских удовольствий.  Когда  нужда
предстает перед ним в самом страшном своем образе, он слаб, он опускается  и
компрометирует себя. Движимый ложным представлением  о  величии  и  о  своем
будущем, для которых он взял мерилом большую Карьеру одного из бывших