на  деревянной
подставочке, и носки туфель  чуть  виднелись  из-под  оборки  платья  белого
муслина с голубыми бантами;  лицо  ее  обрамляли  локоны.  Не  вставая,  она
указала мне рукой место возле себя, говоря:
   - Не правда ли, мое положение безвыходно?
   - В той жизни, какую вы сами себе создали, - возразил я, - но не  в  той,
которую я хочу создать для вас; стоит вам лишь захотеть, и вы  будете  очень
счастливы...
   - Но как? - спросила она.
   Она ждала ответа, затаив дыхание.
   - Ваше письмо в руках графа.
   Онорина вскочила, как  испуганная  лань,  отбежала  на  несколько  шагов,
прошлась по саду, долго стояла неподвижно,  потом,  поднявшись  в  гостиную,
села там в одиночестве; дав ей время  оправиться  после  этого  неожиданного
удара, я пошел к ней.
   - И вы называете себя другом?.. Нет, вы - предатель,  может  быть,  шпион
моего мужа. Инстинкт женщин равносилен проницательности великих умов.
   - Ваше письмо требовало ответа, не правда ли? Только один человек в целом
мире может ответить вам... Прочтите же  ответ,  дорогая  графиня,  и,  если,
прочитав его, вы не увидите никакого выхода, "предатель" докажет вам, что он
верный друг, - я отыщу для  вас  такой  монастырь,  откуда  даже  могущество
супруга не сможет вас извлечь; но,  прежде  чем  уйти  от  мира,  выслушайте
противную сторону. Существует закон божественный  и  человеческий,  которому
даже ненависть должна подчиняться, - он повелевает не выносить приговора, не
выслушав защиты. До сих пор вы только обвиняли, как балованное дитя,  никого
не слушая и затыкая уши. Но самоотверженная любовь, длящаяся семь лет, имеет
свои права. Итак, прочтите ответ вашего мужа. Через дядю я передал ему копию
вашего письма, и дядя спросил графа, что бы он ответил,  если  бы  его  жена
написала ему такое письмо.  Поэтому  вы  не  скомпрометированы.  Старик  сам
принесет вам письмо графа. Из уважения к  самой  себе  вы  должны  при  этом
святом человеке и при мне прочесть письмо, иначе вы будете просто строптивым
и злым ребенком. Принесите эту жертву обществу, закону, богу.
   Она не видела в этой уступке никакого посягательства на ее женскую волю и
поэтому согласилась. Все мои действия за последние  четыре  -  пять  месяцев
строились в расчете на эту минуту. Но ведь и пирамиды заканчиваются острием,
на котором может поместиться лишь маленькая птичка. Граф возлагал  все  свои
надежды на этот последний час, и он дождался его. Самым ярким  воспоминанием
моей жизни всегда будет появление моего дяди в десять часов вечера на пороге
этой гостиной в стиле помпадур. Его серебристые седины, выделявшиеся на фоне
черной одежды, его величаво-спокойное лицо произвели на  графиню  магическое
впечатление: ей показалось, будто освежающий бальзам коснулся ее ран, ее как
бы озарил отблеск той добродетели, которая, сама  того  не  ведая,  излучает
свет.
   - Господин аббат Лоро, - доложила тетушка Гобен.
   - Вы пришли к нам с вестью о мире и счастье, дорогой дядя?  -  спросил  я
его.
   - Мы всегда обретаем мир и счастье, когда соблюдаем  указания  церкви,  -
отвечал дядя, передавая Онорине следующее письмо:

   "Моя дорогая Онорина!
   Если бы вы оказали мне милость и доверились мне, если бы  прочли  письмо,
которое я написал вам пять лет назад,  вы  избавили  бы  себя  от  пяти  лет
напрасного труда и лишений, приводивших меня в  отчаяние.  В  том  письме  я
предлагал вам договор, условия которого рассеяли  бы  все  ваши  опасения  и
сделали бы возможной нашу совместную жизнь. Я горько упрекал самого себя, за
семь лет страданий я постиг всю тяжесть своей вины. Я плохо  понял  сущность
брака. Я не сумел вовремя угадать угрожавшую  вам  опасность;  в  доме  моем
обитал ангел, и господь  сказал  мне:  "Оберегай  и  храни  его!"  Создатель
наказал меня за безрассудную самоуверенность. И теперь вы не можете  нанести
себе ни одного удара, не поразив и меня  в  самое  сердце;  Смилуйтесь  надо
мной, дорогая Онорина! Я понимаю горечь воспоминаний и  не  хочу,  чтобы  вы
возвращались в старый особняк на улице Пайен, где я могу еще жить  без  вас,
но не в силах был бы поселиться вместе с вами.  Я  с  радостью  отделываю  и
украшаю для вас другой дом в предместье Сент-Оноре, куда надеюсь  ввести  не
жену, возвращенную мне законом, а сестру, которая позволит  мне  запечатлеть
на своем челе чистый поцелуй, каким отец каждый день  благословляет  любимую
дочь. Неужели вы лишите меня права, которое я завоевал вопреки вам, -  права
заботиться о ваших нуждах, о ваших развлечениях, о самой жизни  вашей?  Лишь
материнское сердце полно беззаветной любви и всегда готово  прощать;  вы  не
знали другой матери, кроме моей, и она, без сомнения, сумела бы помирить вас
со мной. Но как вы не угадали, что в моей груди бьются два сердца, -  сердце
вашей родной матери и матери приемной! Да, дорогая,  моя  любовь  к  вам  не
навязчива, не придирчива, это та любовь, что не дает заботам  омрачить  лицо
обожаемого ребенка. За  кого  принимаете  вы  меня,  друга  вашего  детства,
Онорина, считая меня способным требовать  неискренних  поцелуев,  разрываясь
между радостью и тревогой? Не бойтесь, вам не придется переносить  униженных
молений страсти; я тогда лишь осмелился позвать вас к себе, когда  убедился,
что могу предоставить вам  полную  свободу.  Ваша  гордость,  развившаяся  в
уединении, преувеличивает трудности: живите у меня, как у  брата  или  отца,
это не принесет вам страданий, может быть, не даст  и  радостей,  но  вы  не
встретите ни насмешки, ни равнодушия, ни сомнений в вашей  искренности.  Вас
всегда будет окружать атмосфера ровная, мягкая, без бурь  и  непогоды.  Если
позднее вы почувствуете, что  вы  у  себя  дома,  как  в  своем  флигеле,  и
пожелаете внести в нашу жизнь какие-нибудь утехи, удовольствия, развлечения,
- вы расширите по своему усмотрению рамки этого круга. Материнскому  чувству
неведомо ни осуждение, ни жалость, - это  любовь  бескорыстная,  любовь  без
желаний. Я боготворю вас и сумею подавить те чувства, которые могли  бы  вас
оскорбить. Таким образом, мы оба будем честны по  отношению  друг  к  другу.
Нежность сестры, дружеское участие - вот чего просит  тот,  кто  хочет  быть
вашим спутником: его же страсть вы можете измерить по  тому,  как  он  будет
стараться утаить ее от вас. Ни вы, ни я не станем ревновать  к  прошлому,  у
нас обоих достаточно здравого смысла, чтобы смотреть только вперед. Итак,  в
новом особняке вы будете жить, как на улице Сен-Мор; оставайтесь по-прежнему
чистой, независимой, одинокой, занимайтесь  тем,  чем  захотите,  руководясь
собственной волей; но к этому прибавится законное  покровительство  супруга,
которого сейчас вы принуждаете  к  потаенным  рыцарским  подвигам,  всеобщее
уважение, придающее женщине так много блеска, и богатство, которое  позволит
вам делать столько добрых дел.  Онорина,  если  вы  пожелаете  вернуть  себе
бесполезную свободу, стоит вам только попросить, и вам не воспрепятствует ни
церковь,  ни  закон:  все  будет  зависеть  от  вашей  гордости,  от  вашего
собственного побуждения. Того, что вас пугает, могла бы опасаться моя  жена,
но не друг и не сестра, по отношению к которой я буду неизменно почтителен и
деликатен. Для моего счастья достаточно одного - видеть вас счастливой, и  я
доказал это за семь лет.  Порукой  моих  слов,  Онорина,  служат  те  цветы,
которые вы делали: свято хранимые, орошенные  моими  слезами,  они,  подобно
письменам перуанцев, заключают историю наших горестей. Возможно, этот тайный
договор не понравится вам, дитя мое, но я просил святого  человека,  который
передаст письмо, не говорить ни слова в мою пользу.  Я  не  хочу,  чтобы  вы
вернулись ко мне из страха, внушенного  церковью,  или  по  велению  закона.
Только от вас самой хочу я получить то простое и скромное счастье, о котором
прошу. Если вы будете упорствовать, обрекая меня на мрачную, одинокую жизнь,
лишенную даже улыбки милой сестры, на ту жизнь, которую я  веду  уже  девять
лет, если вы останетесь в вашей пустыне, одинокая, бесстрастная, - моя  воля
склонится перед вашей. Не тревожьтесь, я не нарушу вашего  спокойствия,  как
не нарушал его до сих пор. Я прикажу уволить того безумца, который  вмешался
в ваши дела и, быть может, огорчил вас..."

   - Благодарю вас, сударь, - сказала Онорина и, спрятав письмо  за  корсаж,
устремила взгляд на моего дядю. - Я воспользуюсь разрешением остаться здесь,
которое дает мне граф...
   - Как! - воскликнул я.
   Дядя, услышав мой возглас, тревожно взглянул на меня,  а  графиня  лукаво
усмехнулась и этой усмешкой выдала себя. Онорина хотела разгадать, не был ли
я комедиантом, ловким  посредником,  птицеловом;  и  я,  к  своей  печали  и
радости, обманул ее своим восклицанием, невольным  криком  души,  а  женщины
хорошо разбираются в ее порывах.
   - А, Морис, - сказала она, - вы умеете любить, как я вижу!
   Огонь, вспыхнувший  в  моих  глазах,  окончательно  рассеял  беспокойство
графини, если оно у нее  и  возникло.  Таким  образом,  я  служил  графу  до
последней минуты. Онорина снова  взяла  письмо,  чтобы  дочитать  его.  Дядя
сделал мне знак, и я поднялся.
   - Оставим графиню одну, - шепнул он мне.
   - Вы уже уходите, Морис? - промолвила она, не глядя на меня.
   Она встала, пошла за нами, продолжая читать, а на  пороге  флигеля  взяла
меня за руку, ласково пожала ее и сказала:
   - Мы еще увидимся...
   - Нет, - отвечал я, до боли сжимая ее руку.  -  Вы  любите  своего  мужа!
Завтра я уезжаю.
   И я быстро ушел, покинув дядю, которого она спросила:
   - Что такое с вашим племянником?
   Бедный аббат довершил мою задачу, указав  на  голову  и  сердце,  как  бы
говоря: "Он безумец, извините его, сударыня!" - и в этом было больше правды,
чем он сам подозревал.
   Через неделю я уехал, получив назначение на место вице-консула в Испанию,
в большой торговый город, где я в короткий срок стал  консулом,  чем  вполне
удовлетворялось мое честолюбие.
   Вскоре после своего приезда туда я получил от графа следующее письмо:

   "Дорогой Морис,
   Если бы я был счастлив, то не писал бы вам; но я вступил в  новую  полосу
жизни, полную страданий, Я снова молод, охвачен желанием, но моя страстность
человека, достигшего  сорока  лет,  сочетается  с  благоразумием  дипломата,
который умеет сдерживать свои чувства.  Когда  вы  уезжали,  я  еще  не  был
допущен во флигель на улице Сен-Мор; но в письме мне было разрешено  явиться
туда, в печальном и нежном письме женщины, которая боится волнующей встречи.
Я прождал больше месяца, прежде чем осмелился  туда  пойти.  Послав  тетушку
Гобен спросить, примет ли  меня  ее  госпожа,  я  сел  на  скамью  в  аллее,
неподалеку от будки привратника, сжал голову руками и пробыл там около  часа
- Графиня переодевается, - сказала мне тетушка Гобен, чтобы скрыть под видом
лестного для меня кокетства нерешительность Онорины.
   Наконец мы встретились и с четверть  часа  не  могли  преодолеть  нервной
дрожи, вроде той, что  овладевает  ораторами  на  трибуне;  мы  обменивались
неловкими  фразами,  растерянные  и  смущенные,  тщетно  пытаясь  поддержать
разговор.
   - Послушайте, Онорина, - сказал я со слезами на глазах, - лед  сломан,  я
трепещу от счастья, и вы должны простить  мне  бессвязность  моей  речи  Так
будет еще долго продолжаться.
   - Нет преступления в том, чтобы влюбиться в собственную жену, -  отвечала
она, принужденно улыбаясь.
   - Окажите мне милость, не работайте больше, как работали до  сих  пор.  Я
знаю от тетушки Гобен, что вы уже три  недели  живете  на  свои  сбережения.
Вспомните, у вас лично есть шестьдесят тысяч франков ренты, и,  если  вы  не
хотите подарить мне сердце, по крайней мере не дарите мне своего состояния!
   - Я уже давно знаю, как вы добры... - промолвила она.
   - Если вам так  хочется  остаться  здесь  и  сохранить  независимость,  -
отвечал я ей, -  если  самая  пламенная  любовь  не  может  снискать  вашего
расположения, то по крайней мере не работайте больше..
   Я протянул ей три чека на двенадцать тысяч ренты каждый;  она  взяла  их,
равнодушно развернула и, прочтя, вместо ответа только взглянула на меня. Да,
Морис, она отлично понимала, что я давал ей не деньги, а возвращал свободу.
   - Я побеждена,  -  сказала  она,  протягивая  мне  руку  для  поцелуя,  -
приходите ко мне, когда вам вздумается.
   Итак, она приняла меня, но ей  пришлось  сделать  над  собой  усилие.  На
следующий день она встретила меня принужденно, с неестественной  веселостью,
и нам понадобилось два месяца, чтобы постепенно привыкнуть друг к другу.  За
это время мне удалось узнать ее подлинный характер.  И  вот  снова  наступил
чарующий май, весна любви, и она принесла мне невыразимые  радости.  Онорина
уже не боялась меня, она меня изучала. Но когда я  предложил  ей  поехать  в
Англию, чтобы открыто соединиться со мной, снова занять подобающее  место  в
моем доме и в обществе, поселиться в новом особняке, она пришла в ужас.
   - Почему бы мне не остаться здесь навсегда? - сказала она.
   Я молча покорился.
   "Не испытание ли это?" - спрашивал я себя, уходя.
   Отправляясь из дому на улицу Сен-Мор, я трепетал  от  волнения,  любовные
грезы переполняли мое сердце, и я мечтал, как юноша:
   "Она уступит сегодня вечером..."
   Но вся уверенность, все надежды рассеивались от одной улыбки,  от  одного
повелительного взгляда ее глаз, гордых и спокойных, не  знающих  страсти.  Я
весь холодел от страха, мне вспоминались те ужасные слова,  которые  вы  мне
как-то передавали:  "Лукреция  кинжалом  и  кровью  начертала  первое  слово
женской хартии: "Свобода!" Я дошел до полного отчаяния, чувствуя, что должен
добиться согласия Онорины и что сломить ее волю невозможно. Догадывалась  ли
она, какие бури бушевали во мне, когда я  шел  к  вей  и  когда  возвращался
домой? Наконец, не найдя  в  себе  решимости  говорить,  я  описал  ей  свое
состояние в письме. Онорина не ответила на письмо, но стала такой печальной,
что я сделал вид, будто и не писал его. Мне было больно, что я  огорчил  ее,
она прочла это в моем сердце и простила меня: сейчас вы  увидите,  как.  Три
дня назад она впервые приняла меня в своей спальне. Комната эта, вся в белых
и голубых тонах, была полна цветов, красиво убрана, залита  светом.  Онорина
выбрала  наряд,  в  котором  она  особенно  очаровательна.  Волосы  изящными
локонами обрамляли ее лицо,  прелесть  которого  вы  знаете,  цветы  вереска
украшали ее головку; на ней было белое кисейное платье, широкая белая  лента
с длинными развевающимися концами опоясывала ее тонкий стан. Вы помните, как
идет ей простота, но в этот  день  она  походила  на  новобрачную,  то  была
Онорина прежних дней. Моя радость тотчас же замерла, ибо  лицо  ее  выражало
необычайную серьезность. Пламя таилось подо льдом.
   - Октав, - сказала она мне, - я буду вашей женой, когда вы  захотите;  но
знайте, такая покорность опасна, я могу подчиниться...
   Я невольно содрогнулся.
   - Да, я понимаю, - сказала она, - покорность вас  оскорбляет,  вы  хотите
того, чего я не могу вам дать: любви! Религия и сострадание  заставили  меня
отречься от обета одиночества, и вот вы здесь!
   Помолчав, она продолжала:
   - Прежде вы не просили большего; теперь вы хотите вернуть себе жену.  Ну,
что же, Онорина возвратится к вам - такая, как она есть. Я не обманываю  вас
обещаниями. Кем я буду? Матерью? Я хочу этого. О,  поверьте  мне,  я  горячо
этого желаю! Попытайтесь возродить меня к жизни, я согласна. Но если я умру,
друг мой, не кляните моей памяти; не считайте  меня  упрямой:  меня  погубит
стремление  к  идеалу..,  а  может  быть,  правильнее   будет   назвать   то
неизъяснимое чувство, которое убьет меня, -  поклонением  божеству!  Будущее
уже не зависит от меня, оно теперь на вашей совести, решайте сами!..
   После этого она села со спокойной грацией, так восхищавшей вас  когда-то,
и, взглянув на меня, увидела,  что  я  бледнею  от  горя,  которое  она  мне
причинила, поняла, что кровь стынет в моих жилах. Она угадала, какое ужасное
впечатление произвели ее слова, взяла меня за руки и, сжимая их, сказала:
   - Октав, я люблю тебя, но не той любовью, какой ты хочешь: я  люблю  твою
душу... Но знай, я люблю тебя так, что готова умереть за тебя, как восточная
рабыня, н умру без ропота. Это будет моим искуплением.
   Потом она опустилась на колени на подушку у моих ног и сказала  в  порыве
величайшего милосердия:
   - Как знать, быть может, я и не умру... Вот уже два месяца, как я  борюсь
с собой. Что мне делать?.. Сердце мое  переполнено,  и  я  взываю  к  сердцу
друга, громко взываю о помощи: что мне делать?"

   Я ничего не ответил. Два месяца спустя  газеты  сообщили  о  прибытии  на
английском пароходе графини Октав, вернувшейся в лоно  семьи  после  долгого
путешествия; все обстоятельства были придуманы так хорошо, что никто не  мог
в них усомниться. Переехав в Геную, я получил письмо, где  меня  уведомляли,
что графиня счастливо разрешилась от бремени, подарив своему  мужу  сына.  Я
два часа сидел с этим письмом в руках вот здесь, на террасе, на этой скамье.
Два месяца спустя, удрученный смертью  дяди,  уступив  настойчивым  уговорам
Октава, де Гранвиля и де Серизи, моих покровителей, я дал согласие жениться.
Через  полгода  после  Июльской  революции   я   получил   письмо,   которым
заканчивается история этой супружеской четы. Вот оно:

   "Господин Морис,
   Я умираю, хотя я стала матерью, а может быть, именно  поэтому.  Я  хорошо
сыграла роль любящей жены, я обманула мужа, я испытала  такие  же  подлинные
радости, как те слезы, что проливает актриса на сцене.  Я  умираю  во  славу
общества, семьи и брака, как первые христиане умирали во славу бога.  Отчего
я умираю, не знаю, хотя добросовестно пытаюсь выяснить  это,  потому  что  я
совсем не упряма Но вам мне хочется объяснить, что у меня за недуг, вам, кто
привел  ко  мне  доброго  исцелителя,  вашего  дядю,  увещаниям  которого  я
уступила; он был моим духовником, я ухаживала  за  ним  во  время  последней
болезни, и он, указывая на  небо,  завещал  мне  исполнить  свой  долг  И  я
выполнила свой  долг.  Я  не  осуждаю  женщин,  которые  умеют  забывать,  я
восхищаюсь  ими  как  сильными,  стойкими  натурами,  моя  же   слабость   в
воспоминаниях. Я не могла дважды испытать  ту  беззаветную  любовь,  которая
сливает нас воедино с любимым человеком.  До  последней  минуты,  -  вы  это
знаете, - я взывала к вашему сердцу, к исповеднику, к мужу:  сжальтесь  надо
мною!.. Все были безжалостны ко мне. И  вот  я  умираю,  умираю  мужественно
Наверное, ни одна куртизанка не казалась  веселее  меня.  Мой  бедный  Октав
счастлив, я старательно поддерживаю в нем обольщения сердца. В это" страшной
игре я не щажу  своих  сил,  -  актрисе  аплодируют,  ее  чествуют,  осыпают
цветами; но невидимый соперник каждый день является за  добычей,  за  жалким
остатком моей жизни. Сердце мое истерзано, но я улыбаюсь!  Я  улыбаюсь  двум
своим детям, но старший, мой покойный сын, побеждает. Я  говорила  вам,  что
так и будет: мертвый ребенок зовет меня, и я иду к нему. Близость без  любви
- мучительное унижение, и душа моя непрестанно это  чувствует.  Я  плачу,  я
отдаюсь своим мечтам только в одиночестве. Требования света, дом,  заботы  о
ребенке, заботы о счастье Октава не оставляют мне ни минуты,  и  я  не  могу
углубиться в себя, чтобы  почерпнуть  новые  силы,  как  это  удавалось  мне
прежде, в уединении.
   Постоянная настороженность так угнетает меня, так бьется от нее сердце...
Я не сумела развить в себе выдержки и хладнокровия с острым  слухом,  лживой
речью, зорким взглядом. Не губы любимого целуют мои глаза и пьют мои  слезы,
я сама украдкой отираю их платком; вода освежает мои воспаленные веки, а  не
любимые уста. Я разыгрываю комедию перед самой собою, оттого, быть может,  я
и умираю Я так искусно скрываю свое горе, что никто его не  обнаружит;  надо
ж