иться,
либо разориться, не бывает такого непрерывного звона в ушах,  такой  нервной
дрожи, такого лихорадочного  возбуждения,  какие  я  испытываю  каждодневно,
играя последнюю партию в игре с честолюбием! Увы, мой дорогой,  единственный
друг, вот уже скоро десять лет, как я борюсь. В этой борьбе и с людьми  и  с
обстоятельствами я беспрерывно  тратил  бодрость  и  энергию,  истощил  свои
душевные силы; борьба эта совершенно изнурила меня внутренне, если можно так
выразиться. Будучи на вид силен и  крепок,  я  чувствую,  что  мое  здоровье
подорвано. Каждый новый день отрывает клочок от моей жизни. При каждом новом
усилии  я  чувствую,  что  не  в  состоянии  его  возобновить.  Моих  сил  и
способностей хватит лишь на то, чтобы быть счастливым; и если мне не удастся
возложить на голову венок из роз,  то  я  перестану  существовать,  сделаюсь
развалиной, ничего на свете не буду желать и никем не захочу стать. Ведь  ты
знаешь, что власть, слава, богатство, которых я  так  добиваюсь,  имеют  для
меня лишь второстепенное значение: они лишь средство добиться  успеха,  лишь
пьедестал для моего кумира.
   Достигнуть цели, умирая, как античный гонец! Видеть, как счастье и смерть
одновременно вступают на твой порог! Завоевать любимую женщину, когда любовь
уже гаснет! Не быть  в  силах  наслаждаться,  когда  право  быть  счастливым
наконец приобретено! Это было уделом уже стольких  людей!  Бывают,  наверно,
минуты, когда Тантал останавливается, скрестив  руки  на  груди,  и  бросает
вызов преисподней, отказываясь от своей участи -  быть  вечно  обманутым.  Я
поступлю точно так же, если мой план  почему-либо  не  удастся,  если  после
того, как я пресмыкался в провинциальной пыли, бродил,  как  голодный  тигр,
вокруг этих коммерсантов, этих  избирателей,  чтобы  заполучить  их  голоса,
после того, как вел в судах их  скучные  тяжбы,  тратя  на  это  свое  время
(вместо того, чтобы провести его  на  Лаго-Маджоре,  отдыхая  под  взглядами
любимой, слушая ее, любуясь той же водной гладью, на которую она смотрит), -
словом, если после всего этого я не взойду на трибуну и не завоюю тот  ореол
славы, который должен  окружать  мое  имя,  чтобы  оно  могло  заменить  имя
д'Аргайоло. Мало того, Леопольд, иногда меня охватывает  гнетущая  тоска;  в
глубине души я чувствую смертельное  отвращение  ко  всему,  в  особенности,
когда заранее представляю себе в  мечтах  блаженство  счастливой  любви.  Hе
ограничена ли мощь желания и не влияет ли на него пагубно чрезмерная затрата
душевных сил? Но все-таки сейчас моя жизнь  прекрасна,  она  озарена  верой,
трудом и любовью. Прощай, мой друг! Целую твоих детей  и  шлю  привет  твоей
милой жене.
   Ваш Альбер".

   Розали дважды прочла  это  письмо;  его  содержание  запечатлелось  в  ее
памяти. Ей внезапно стало известно прошлое  Альбера;  быстрый  ум  помог  ей
разобраться  в  подробностях  его  жизни,  которую  она  знала  теперь  всю.
Сопоставив признания,  сделанные  в  письме,  с  рассказом,  напечатанным  в
журнале,  она   постигла   тайну   Альбера   целиком.   Разумеется,   Розали
преувеличивала  достоинства  этого  замечательного  человека,  и  без   того
немалые, и силу его могущественной воли; и ее любовь к Альберу  превратилась
в страсть, особенно бурную из-за молодости,  скуки,  одиночества  и  скрытой
энергии характера. Для девушки любовь - следствие закона природы,  но  когда
предметом ее чувства становится человек  не  совсем  обыкновенный,  к  любви
добавляется восторженность, переполняющая  молодое  сердце.  Поэтому  Розали
вскоре  дошла  до  болезненного  и  весьма   опасного   состояния   любовной
экзальтации.
   Баронесса была очень довольна ею; Розали, вся  во  власти  охватившей  ее
озабоченности,  больше  не   противоречила   матери,   прилежно   занималась
различными рукоделиями и олицетворяла идеал покорной дочери.
   Поверенный выступал в суде два-три раза в неделю. Будучи завален  делами,
он все же успевал вести и процессы в судебной палате и тяжбы в  коммерческом
суде. Не забывал он и о журнале  и  продолжал  жить  под  покровом  глубокой
тайны, понимая, что чем сокровеннее будет его влияние, тем больше плодов оно
даст. Но он не пренебрегал никакими средствами, чтобы достичь успеха, изучал
список  безансонских  избирателей  и  внимательно  исследовал  их  интересы,
характеры, симпатии и антипатии. Кардинал, стремящийся стать папой, вряд  ли
прилагал когда-нибудь столько стараний.
   Однажды Мариэтта, одевая Розали к вечернему приему и  вздыхая  по  поводу
того, что ее преданностью  злоупотребляют,  вручила  Розали  письмо.  Увидев
адрес, мадемуазель де Ватвиль вздрогнула, побледнела, затем покраснела.

   "Ее светлости герцогине д'Аргайоло, урожденной княжне Содерини.
   Бельджирате, Лаго-Маджоре, Италия".
   Этот адрес засверкал перед глазами Розали, как "Мане. Тэкел, Фарес" перед
глазами Балтасара. Спрятав письмо,  она  сошла  вниз,  чтобы  отправиться  с
матерью к г-же де Шавонкур. В течение всего вечера  ее  мучили  раскаяние  и
угрызения совести. Девушке было стыдно уже и тогда,  когда  она  проникла  в
тайну письма Альбера к Леопольду.  Розали  несколько  раз  спрашивала  себя;
станет ли ее уважать благородный Альбер, узнав об  этом  проступке,  который
сам по себе бесчестен и вдобавок остался безнаказанным? И совесть решительно
отвечала ей: "Нет!" Она  старалась  искупить  свою  вину,  налагая  на  себя
различные  наказания:  постилась,  умерщвляла  плоть,  стоя  на  коленях  со
скрещенными руками и читая молитвы по несколько часов сряду. Она и  Мариэтту
принуждала к раскаянию. К страстному чувству Розали  примешивался  аскетизм,
делая его еще опаснее.
   "Прочесть это письмо или нет?" - спрашивала  она  себя,  слушая  болтовню
девиц де Шавонкур. Одной из них было шестнадцать лет, а другой семнадцать  с
половиной. Розали относилась к подругам, как к  маленьким  девочкам,  потому
что те не любили, как она, втайне ото всех. - "Если я его прочту, -  сказала
она себе после целого часа колебаний, - то это будет, конечно,  в  последний
раз. Ведь я уже столько сделала, стараясь узнать, что он пишет своему другу;
почему же не узнать, что он пишет и ей? Если это и большой грех, то разве он
не служит в то же время доказательством моей любви? О  Альбер!  Разве  я  не
жена твоя?"
   Уже лежа в постели, Розали распечатала  письмо;  оно  писалось  несколько
дней подряд, так что герцогиня должна была получить полное  представление  о
жизни и чувствах Альбера.

25-е.

   "Душа моя,  все  идет  хорошо.  К  одержанным  мною  победам  только  что
прибавилась еще одна,  и  немаловажная,  -  я  оказал  услугу  одному  лицу,
имеющему огромное влияние на выборы. Подобно критикам, которые  создают  для
других репутации, но не могут создать ее для себя самих, он  помогает  людям
стать депутатами, не имея  возможности  быть  избранным  сам.  Добряк  хотел
выразить мне свою благодарность подешевле, не раскошеливаясь, и сказал:
   - Хотите  попасть  в  Палату?  Я  могу  устроить  так,  что  вас  выберут
депутатом.
   - Если бы я решился избрать поприще политического деятеля,  -  ответил  я
ему довольно-таки лицемерно, - то, конечно,  с  тем,  чтобы  посвятить  себя
Конте; я полюбил этот край, где меня оценили.
   - Отлично! Мы вас выберем и таким образом получим влияние в Палате,  ведь
вы будете Там блистать.
   Итак, моя любимая, мой ангел, упорство мое увенчается успехом, что бы  ты
там ни говорила. В скором времени я буду держать речь с трибуны французского
парламента, обращаясь  ко  всей  стране,  ко  всей  Европе,  мое  имя  будет
подхвачено сотней голосов французской прессы.
   Да, ты сказала правду, я приехал в Безансон уже немолодым и  в  Безансоне
постарел еще больше; но, подобно Сиксту V, я вновь помолодею на другой  день
после избрания. Я буду жить настоящей жизнью, войду в свою сферу.  Разве  мы
не будем тогда на равной ноге? Граф  Саварон  де  Саварюс,  став  где-нибудь
посланником, может, наверное, жениться на княгине  Содерини,  вдове  герцога
д'Аргайоло! Победа омолаживает людей,  закалившихся  благодаря  беспрерывной
борьбе. О жизнь моя! С какой радостью я выбежал из библиотеки в  кабинет,  к
твоему дорогому портрету и рассказал ему об этом успехе, прежде чем написать
тебе о нем! Да, голоса, собранные мною  самим  и  главным  викарием,  голоса
людей, обязанных мне чем-либо, и, наконец, те голоса, которые я  буду  иметь
благодаря этому клиенту, наверняка обеспечивают мое избрание.

26-е.

   Вот уже двенадцатый год пошел с того счастливого вечера, когда прекрасная
герцогиня  одним   взглядом   подтвердила   обещания,   данные   изгнанницей
Франческой. О дорогая! Тебе тридцать два, а мне  тридцать  пять;  добрейшему
герцогу семьдесят семь, иначе говоря, на десять лет больше,  чем  нам  обоим
вместе, и он по-прежнему прекрасно чувствует себя! Поклонись  ему  от  меня.
Мое терпение равно моей любви. Мне нужно еще несколько  лет,  чтобы  достичь
столь же высокого положения, как и твое.
   Ты видишь, сегодня я весел, смеюсь; так ободрила меня надежда. И печаль и
радость - все исходит от тебя одной. Надежда добиться успеха вновь напомнила
мне тот день, когда я увидел тебя впервые, когда моя жизнь стала  неразрывно
связана с твоею, как земля со светом! Qual pianto   эти
одиннадцать лет, - ведь сегодня 26-е  декабря,  годовщина  моего  приезда  в
виллу на Констанцском озере. Вот уже одиннадцать лет, как  я  мучаюсь  после
короткого счастья, а ты сияешь, подобно звезде, на такой высоте, что человек
не может ее достичь...

27-е.

   Нет, дорогая, не езди в Милан, останься в Бельджирате. Милан пугает меня.
Не люблю этой ужасной миланской привычки болтать по целым вечерам в La Scala
с дюжиной  мужчин,  каждый  из  которых  должен  сказать  тебе  какую-нибудь
любезность. По-моему, одиночество  подобно  куску  янтаря,  внутри  которого
бабочка сохраняется вечно, в неизменной красоте. Лишь в одиночестве  душа  и
тело женщины остаются чистыми и молодыми. Или ты  жалеешь,  что  не  увидишь
этих tedeschi ?

28-е.

   Когда же скульптор кончит твой бюст? Мне хотелось бы,  чтобы  ты  была  у
меня, воплощенная  и  в  мраморе,  и  в  красках,  и  в  миниатюре,  словом,
по-разному, это обманет мое нетерпение. Ожидаю присылки вида  Бельджирате  в
полдень и вида галереи; это все, чего мне  не  хватает.  Я  так  занят,  что
сегодня ничего не могу написать тебе. Но это "ничего" - все.  Разве  бог  не
создал мир из ничего? Это "ничего", это слово,  божественные  слова:  "Люблю
тебя!".

30-е.

   Получил твой дневник. Спасибо за  аккуратность!  Значит,  тебе  доставило
удовольствие описание нашего  знакомства,  сделанное  в  такой  форме?  Увы,
маскируя подробности, я все же боялся тебя оскорбить. У нас совсем  не  было
повестей, а журнал без повести - все равно, что лысая красавица.  Не  будучи
от   природы   находчивым,   я   взял   единственный   поэтический   случай,
запечатлевшийся в моей душе, единственное  приключение,  хранящееся  в  моей
памяти, и придал ему форму рассказа; я не переставал  думать  о  тебе,  пока
писал это единственное  литературное  произведение,  вылившееся  не  столько
из-под пера, сколько из сердца.  Позабавило  ли  тебя  превращение  сурового
Сормано в Джину?
   Ты спрашиваешь, как мое здоровье? Гораздо лучше, чем  в  Париже.  Хотя  я
страшно много работаю, но  спокойная  обстановка  благотворно  действует  на
меня. Дорогой мой ангел, больше всего  утомляют  и  старят  муки  обманутого
тщеславия,  вечное  возбуждение  парижской   жизни,   борьба   соперничающих
честолюбий. Спокойствие действует, как бальзам. Если бы  ты  знала,  сколько
радости доставило мне твое письмо, твое славное, длинное письмо, где ты  так
хорошо описываешь мельчайшие подробности  своей  жизни!  Нет,  вы,  женщины,
никогда не  поймете,  как  все  эти  пустяки  интересуют  человека,  который
по-настоящему влюблен. Образчик материи твоего нового платья также  доставил
мне огромное удовольствие. Разве мне безразлично, как ты  одеваешься?  Часто
ли хмурится твой высокий лоб? Развлекают ли тебя наши писатели? Приводят  ли
тебя в восторг стихи Каналиса? Я читаю те же книги,  что  и  ты.  Все,  даже
описание твоей прогулки по  озеру,  растрогало  меня.  Твое  письмо  так  же
прекрасно, так же нежно, как и твоя душа. О мой  небесный,  вечно  обожаемый
цветок! Как я мог  бы  жить  без  этих  писем,  дорогих  моему  сердцу,  уже
одиннадцать  лет  поддерживающих  меня  в   трудном   пути,   словно   свет,
благоухание, стройное пение, изысканная пища, - все, что утешает и пленяет в
жизни! Пиши мне аккуратно! Если бы ты знала, как  я  томлюсь  накануне  того
дня, когда должен  получить  твое  письмо,  и  как  мне  больно,  когда  оно
опаздывает хотя бы на один день! "Не заболела ли она? Не болен ли ее муж?" -
думаю я. Мне кажется тогда, что я не  то  в  аду,  не  то  в  раю,  я  теряю
рассудок. О mia cara diva, продолжай  заниматься  музыкой,  развивай  голос,
учись! Я в восторге, что благодаря сходству  нашего  времяпрепровождения  мы
живем совершенно одинаковой жизнью, несмотря на то, что нас разделяют Альпы.
Эта мысль и радует и ободряет меня. Я еще не сказал тебе: впервые выступая в
суде, я старался вообразить, что ты меня слушаешь, и  внезапно  почувствовал
вдохновение, возвышающее поэта над толпой. Когда меня выберут в  Палату,  ты
приедешь в Париж, чтобы присутствовать на моей первой речи.

30-е, вечером.

   Боже мой, как я тебя люблю! Увы, я слишком много вложил и в свою любовь и
в свои надежды.  Если  этот  слишком  тяжело  нагруженный  корабль  случайно
опрокинется, то это будет стоить мне жизни. Вот уже три года, как я не видал
тебя, и при мысли о поездке в Бельджирате сердце начинает биться так сильно,
что я  вынужден  останавливаться...  Видеть  тебя,  слышать  твой  по-детски
ласковый голос! Взглянуть на твое лицо, белое,  как  слоновая  кость,  такое
ослепительное при  свечах!  Угадывать  твои  благородные  мысли,  любоваться
твоими пальчиками, касающимися клавиатуры, ловить твою душу в  брошенном  на
меня взгляде, в оттенке голоса, когда ты восклицаешь "Oime!" или "Alberto!".
Гулять с тобой под  цветущими  апельсиновыми  деревьями,  прожить  несколько
месяцев на лоне этой дивной природы! Вот в чем жизнь! О, какой вздор  -  вся
эта погоня за властью, именем, успехом! Ведь все - в Бельджирате: и поэзия и
слава! Мне следовало бы сделаться твоим управляющим или, как предлагал  этот
добрейший тиран, которого мы никак не можем возненавидеть,  жить  у  вас  на
правах твоего  "чичисбея",  чего,  однако,  наша  пылкая  страсть  не  могла
дозволить. Неужели твой герцог - итальянец? По-моему,  он  сам  бог-отец,  и
вечен, как  он!  Прощай,  мой  ангел!  Тебе  придется  простить  мне  уныние
следующих писем  за  эту  веселость,  этот  луч,  кинутый  факелом  надежды,
казавшимся до сих пор блуждающим огоньком".

   - Как он любит ее! - воскликнула Розали, уронив письмо,  точно  оно  было
непомерно тяжелым. - Писать так через одиннадцать лет!
   - Мариэтта, - шепнула Розали служанке  на  другое  утро,  -  снесите  это
письмо на почту и скажите Жерому: я узнала все, что мне  нужно  было  знать,
пусть он по-прежнему верно служит своему хозяину. Мы исповедаемся в  грехах,
не упоминая о том, чьи были письма и кому посылались. Я скверно поступила  и
одна виновата во всем.
   - Вы плакали, мадемуазель? - заметила Мариэтта.
   - Да, я не хотела бы, чтобы моя мать заметила  это,  дайте  мне  холодной
воды.
   Хотя душу Розали и обуревала страсть,  но  все  же  она  часто  слушалась
голоса совести. Тронутая поразительной верностью двух сердец, она  ходила  в
церковь и говорила себе, что ей остается только покориться и щадить  счастье
двух людей, достойных друг друга, послушных судьбе, всего ждущих  только  от
бога, не позволяя себе греховных поступков и желаний. После  этого  решения,
внушенного  чувством  справедливости,  свойственным  ее   возрасту,   Розали
показалось, что она стала как будто лучше, и она  даже  испытала  в  глубине
души некоторое удовлетворение.  Ее  воодушевляла  мысль,  могущая  прийти  в
голову только молодой девушке: принести себя в жертву ради него!
   "Она не умеет любить, - думала Розали. - Если бы я была на ее месте, я бы
всем пожертвовала ради человека, так горячо  любящего  меня.  Быть  любимой!
Когда и кто меня полюбит? Этот жалкий де Сула любит  только  мое  богатство;
если бы я была бедна, он не обращал бы на меня ни малейшего внимания".
   - Розали, о чем ты мечтаешь? Ты сделала лишний  ряд  стежков!  -  сказала
баронесса (Розали вышивала туфли для отца).
   Всю зиму 1834 года Розали провела в беспрерывном тайном волнении;  весной
же, в апреле, когда ей исполнилось восемнадцать лет, она начала  подумывать,
что неплохо было бы одержать верх над герцогиней д'Аргайоло.  В  одиночестве
(ей не с кем было слово молвить) перспектива этой борьбы вновь  разожгла  ее
страсть  и  дурные   мысли.   Мадемуазель   де   Ватвиль   отдалась   своему
романтическому  безрассудству  и  строила  планы  за  планами.  Хотя   такие
характеры редки, но все же, к несчастью, есть немало  таких  Розали,  и  эта
повесть должна послужить им уроком.
   В течение этой зимы Альбер де Саварюс  мало-помалу  добился  в  Безансоне
больших успехов. Уверенный в удаче, он с нетерпением ожидал роспуска Палаты.
Он привлек на свою сторону  в  числе  других  представителей  партии  центра
одного  безансонского  дельца,  богатого  предпринимателя,   пользовавшегося
большим влиянием.
   Римляне всюду затрачивали массу труда и денег, чтобы во всех  городах  их
империи имелось вволю хорошей питьевой воды. В  Безансоне  они  пользовались
источниками Арсье, горы, расположенной на  довольно  большом  расстоянии  от
города. Безансон находится внутри подковообразной излучины, образуемой рекой
Ду. Нелепо  было  восстанавливать  римский  акведук  для  того  лишь,  чтобы
провести в город, орошаемый рекою, ту самую воду, какую пили римляне;  такая
нелепость может иметь  успех  лишь  в  провинции,  где  ко  всему  относятся
донельзя серьезно. Эта причуда, прочно засевшая  в  умах  безансонцев,  была
сопряжена с большими  издержками,  небезвыгодными  для  нашего  влиятельного
лица. И вот Альбер Саварон де Саварюс установил, что Ду годится лишь на  то,
чтобы протекать под мостами, а для питья  непригодна  никакая  другая  вода,
кроме источников Арсье. В "Восточном Обозрении" по  этому  поводу  появились
статьи; впрочем, они лишь  выражали  мнение  безансонских  торговых  кругов.
Дворяне и буржуа, партия центра и легитимисты,  сторонники  правительства  и
оппозиционеры - все сошлись на желании пить  воду  римлян  и  иметь  висячий
мост. Вопрос о воде из Арсье стал у безансонцев злободневным. В этом случае,
так же как и тогда, когда решался вопрос о проведении  версальской  железной
дороги и другие вопросы, вызвавшие в наше время злоупотребления, в Безансоне
кое у кого нашлись скрытые интересы,  придававшие  этой  затее  чрезвычайную
живучесть. Благоразумных людей, выступавших против этого проекта -  впрочем,
таких нашлось немного, - называли тупицами. Все только и  говорили,  что  об
этих двух планах адвоката Саварона.
   Таким образом, после полутора  лет  тайных  происков  честолюбцу  удалось
заинтересовать жителей самого косного и неблагосклонного к "чужакам"  города
Франции, удалось, как говорят в народе,  заставить  всех  плясать  под  свою
дудку, приобрести большое влияние, даже  не  выходя  из  дома.  Он  разрешил
трудную задачу: как стать где-либо могущественным, не имея популярности.  За
зиму он выиграл семь процессов для  безансонского  духовенства.  Поэтому  он
иногда заранее предвкушал, как войдет в  Палату.  Его  сердце  замирало  при
мысли о будущей  победе.  Это  всепоглощающее  стремление,  вынуждавшее  его
проявлять столько изобретательности, придумывать столько уловок, исчерпывало
последние силы его души, и без того измученной до