сленна,  а  люди  в  конечном  счете
безнадежно  глупы.  Радостей  нет,  даже  дурные  поступки  не  доставляют
удовольствия.
   - Скажи-ка, а тебе разве весело живется? - в заключение спросил он.
   Муре остолбенел от негодования.
   - Как это - "весело ли"? - воскликнул он. - Что это  ты  говоришь?  Так
вот-до чего ты дошел, старина! Конечно, мне весело, даже когда все  кругом
трещит, потому что тогда я прихожу в неистовство. Я остро чувствую,  я  не
могу спокойно относиться к жизни; быть может, поэтому мне и интересно.
   Бросив взгляд в сторону гостиной, он понизил голос.
   - Сознаюсь, - сказал он, - есть женщины, которые надоели мне до смерти.
Но уж если мне взбредет на ум добраться до какой-нибудь, я,  черт  возьми,
держу ее крепко! И, уверяю тебя, не промахнусь и  ни  с  кем  делиться  не
стану... Впрочем, дело не в женщинах; мне на них в конце концов наплевать.
Главное, видишь ли, это желать, действовать - словом, созидать...  У  тебя
возникает идея, ты борешься за нее,  вколачиваешь  ее  людям  в  голову  и
видишь, как она разрастается и торжествует... Да, старина,  вот  это  меня
забавляет!
   В его словах звучала жизнерадостность, неутолимая  жажда  деятельности.
Он снова назвал себя сыном своего времени.  Поистине  надо  быть  калекой,
гнилушкой, надо иметь дырявую голову, чтобы отказываться от работы в  наше
время, когда предоставляется поле для широчайшей деятельности, когда  весь
мир  устремлен  к  будущему.  И  он  поднял  на  смех  всех   отчаявшихся,
пресытившихся, всех нытиков, всех заболевших от  достижений  науки,  всех,
кто на грандиозной современной стройке принимает хнычущий  вид  поэта  или
жеманную позу скептика. Какое восхитительное, уместное и разумное  занятие
- зевать от скуки, когда другие заняты творческим трудом!
   - Зевать, глядя на других, - мое единственное удовольствие,  -  заметил
Валаньоск, холодно улыбаясь.
   Возбуждение Муре вдруг остыло. Он снова заговорил ласково:
   - Ах, старина Поль, ты все тот же, по-прежнему полон  парадоксов...  Но
не для того ведь мы встретились, чтобы ссориться.  К  счастью,  у  каждого
свой взгляд на вещи. А все-таки нужно будет показать  тебе  мою  машину  в
действии: ты убедишься, что это вовсе не так глупо... Однако расскажи-ка о
себе. Твоя мать и сестры, надеюсь, здоровы? В прошлом году  мне  говорили,
что ты собираешься жениться, что невеста в Плассане.
   Уловив  порывистое  движение   Валаньоска,   Муре   осекся.   Валаньоск
беспокойно посмотрел в сторону  гостиной,  и  Муре,  бросив  туда  взгляд,
заметил, что мадемуазель де Бов не спускает с них глаз. Высокая и крупная,
Бланш была похожа на мать, но черты лица ее  были  грубее  и  уже  заплыли
нездоровым жирком. На осторожный вопрос приятеля Поль  ответил,  что  пока
еще ничего не решено и, быть может, ничего и не выйдет. Он познакомился  с
мадемуазель Бланш у г-жи Дефорж, где в прошлую зиму был частым  гостем,  а
теперь появляется крайне редко; поэтому-то он до сих пор и не встречался с
Октавом. Валаньоск принят и у де Бовов, где ему  особенно  по  душе  глава
семейства,  старый  прожигатель  жизни,  чиновник,  собирающийся  выйти  в
отставку. Впрочем, никаких средств у них нет: г-жа де Бов принесла мужу  в
приданое только свою красоту Юноны, и семья живет на доход  от  последней,
теперь уже заложенной фермы; жалкий доход  этот,  к  счастью,  дополняется
девятью тысячами франков, которые  граф  получает  как  главный  инспектор
конских заводов. Он выдает жене очень мало денег, ибо  все  еще  предается
сердечным увлечениям на стороне, и графиня с дочерью вынуждены иногда сами
переделывать свои платья.
   - Зачем же тогда жениться? - просто спросил Муре.
   - Ах, бог мой, все равно этим должно кончиться, -  произнес  Валаньоск,
утомленно прикрыв глаза. - Кроме того, есть  кое-какая  надежда,  -  скоро
должна умереть ее тетка.
   Между тем Муре не спускал глаз с г-на де Бова, который  сидел  рядом  с
г-жою Гибаль; граф проявлял к ней чрезвычайную предупредительность и то  и
дело вкрадчиво смеялся. Обернувшись к приятелю, Муре так  многозначительно
подмигнул, что Валаньоск ответил:
   - Нет, не эта... По крайней мере пока еще нет... Беда  в  том,  что  по
роду службы ему приходится  разъезжать  во  все  концы  Франции,  по  всем
племенным заводам, и,  следовательно,  у  него  всегда  есть  предлог  для
исчезновения. В прошлом месяце, в то время как его жена думала, что  он  в
Перпиньяне, он пребывал здесь в гостинице на отдаленной улице  в  обществе
некоей учительницы музыки.
   Наступило  молчание;  затем  Валаньоск,  тоже  наблюдавший,  как   граф
увивается за г-жой Гибаль, тихо прибавил:
   - Пожалуй, ты прав... тем более что эта милая дама, говорят, отнюдь  не
отличается строгостью поведения. Я слышал препотешную историю о ней  и  об
одном офицере... Но посмотри, до чего он занятен, как он магнетизирует  ее
взглядом. Вот она, старая Франция, мой милый! Я обожаю этого человека,  и,
если женюсь на его дочери, он смело может утверждать,  что  я  это  сделал
исключительно ради него.
   Муре от души расхохотался: все это его очень забавляло. И он  продолжал
расспрашивать Валаньоска; узнав, что  идея  поженить  его  друга  и  Бланш
исходит от г-жи Дефорж, он теще больше развеселился. Милой Анриетте, как и
всякой  вдовушке,  доставляло  удовольствие  устраивать  браки.   Сосватав
чью-нибудь дочку, она зачастую предоставляла возможность  и  отцу  девушки
выбрать  себе  в  ее  салоне  подругу  жизни;  и  все  это  делалось   так
естественно, так  мило,  что  свет  никак  не  мог  бы  найти  тут  ничего
предосудительного. Муре, любивший ее  любовью  делового  человека,  всегда
занятого и привыкшего рассчитывать свои ласки,  забывал  с  нею  все  свои
уловки и питал к ней настоящую дружескую симпатию.
   В  эту  минуту  она  показалась  на   пороге   маленькой   гостиной   в
сопровождении старика лет  шестидесяти,  появления  которого  приятели  не
заметили. Голоса дам временами повышались  до  крика,  им  вторило  легкое
позвякивание ложечек в китайских чашках; порою среди  наступавшей  на  миг
тишины  раздавался  звон  блюдечка,  неловко  поставленного  на  мраморный
столик. Внезапно луч заходящего солнца,  вырвавшись  из-за  большой  тучи,
позолотил в саду верхушки каштанов и, проникнув в  окна  золотисто-красным
снопом, зажег пожаром гобелены и бронзовые украшения мебели.
   - Сюда, дорогой барон, - говорила г-жа Дефорж. - Позвольте  представить
вам господина  Октава  Муре,  ему  хочется  засвидетельствовать  вам  свое
глубокое восхищение. -  Обернувшись  к  Октаву,  она  прибавила:  -  Барон
Гартман.
   На губах старика играла  тонкая  улыбка.  Это  был  невысокий,  крепкий
мужчина с крупной, как  у  многих  эльзасцев,  головой;  его  полное  лицо
светилось умом, который отражался даже в  мельчайших  складках  у  рта,  в
легчайшем трепетании век. Целых две недели противился он желанию Анриетты,
упорно просившей его об  этом  свидании,  -  не  потому,  чтобы  испытывал
особенно жгучую ревность, ибо, как умный человек, давно примирился с ролью
отца, но потому, что это был уже третий  друг,  с  которым  знакомила  его
Анриетта, и он боялся в  конце  концов  показаться  немного  смешным.  Вот
почему он подошел к Октаву со сдержанной улыбкой, как богатый покровитель,
который готов быть любезным, но отнюдь не согласен оказаться в дураках.
   - Сударь, - воскликнул Муре с чисто  провансальским  воодушевлением,  -
последняя операция "Ипотечного кредита" была изумительна! Вы не  поверите,
как я счастлив и как горд, что могу пожать вам руку.
   -  Вы  очень  любезны,  сударь,  очень  любезны!  -   повторял   барон,
по-прежнему улыбаясь.
   Анриетта глядела на них ясными глазами, без тени смущения. На ней  было
кружевное платье  с  короткими  рукавами  и  большим  вырезом,  обнажавшим
изящную шею. Она стояла между ними, откинув  назад  прелестную  головку  и
переводя взгляд с одного на другого. Она была в восторге, видя их в  таком
добром согласии.
   - Я оставляю вас, господа, побеседуйте, - произнесла она в  заключение.
И, обращаясь к поднявшемуся с дивана Полю, прибавила: - Не хотите ли  чаю,
господин Валаньоск?
   - С удовольствием, сударыня.
   И они вернулись в гостиную.
   Муре сел на кушетку возле барона Гартмана и вновь рассыпался в похвалах
операциям   "Ипотечного   кредита".   Затем   он   перешел   к    особенно
интересовавшему его вопросу: он заговорил о новой  улице,  которая  должна
служить продолжением улицы Реомюра и образовать между Биржевой площадью  и
площадью Оперы новый уголок города под названием улицы  Десятого  декабря.
Общественная необходимость в ней была официально признана уже полтора года
тому  назад,  недавно  был  назначен  комитет  отчуждения;  весь  квартал,
взбудораженный толками о грандиозных сломках, терялся в догадках о времени
начала работ и пытался разузнать, какие дома обречены на снос.  Уже  около
трех лет ждал  Муре  этих  изменений,  во-первых,  потому,  что  предвидел
оживление торговли, а во-вторых, потому, что мечтал о расширении  магазина
- и о расширении таком грандиозном, что даже не осмеливался признаваться в
своих мечтах. Улица Десятого декабря должна была пересечь улицы Шуазель  и
Мишодьер, и он уже видел, как "Дамское счастье" захватывает  весь  квартал
между этими улицами и улицей Нев-Сент-Огюстен, и уже представлял себе, как
на новой улице будет выситься фасад  его  дворца,  властелина  покоренного
города. Когда Муре узнал, что "Ипотечный кредит" заключил с правительством
договор и принял  на  себя  обязательство  по  сломке  мешающих  зданий  и
застройке  улицы  Десятого  декабря   при   условии,   что   банку   будет
предоставлена  собственность  на  прилегающие  участки  земли,  -  у  него
возникло горячее желание познакомиться с бароном Гартманом.
   - Значит, это верно, - повторял он, прикидываясь простаком,  -  что  вы
сдадите правительству уже совершенно готовую улицу со  сточными  канавами,
тротуарами и газовыми фонарями? Следовательно, прилегающие владения явятся
достаточной компенсацией ваших расходов? Любопытно, крайне любопытно!
   Наконец Муре подошел к деликатному  пункту.  Он  знал,  что  "Ипотечный
кредит" тайно приобретает дома в  том  квартале,  где  находится  "Дамское
счастье", и не только те, что должны пасть под киркою разрушителей,  но  и
те, которые должны уцелеть.  Муре  чуял,  что  Гартман  что-то  замышляет,
беспокоился за судьбу расширений, о которых мечтал, и опасался, как бы  не
пришлось ему в один прекрасный день столкнуться с  могущественным  банком,
владельцем домов, которые тот, разумеется, уже не выпустит из  своих  рук.
Именно эти опасения и внушили Муре желание  поскорее  завязать  с  бароном
знакомство, причем связующим звеном должна была быть женщина - это  всегда
сближает мужчин, любящих поволочиться. Муре мог бы, конечно, повидаться  с
финансистом в его кабинете и спокойно поговорить там о крупном  начинании,
участие в котором он намеревался ему предложить.  Но  он  чувствовал  себя
гораздо смелее у Анриетты: он знал, как трогает и располагает друг к другу
обладание одной и той же женщиной. Быть у нее, вдыхать  запах  любимых  ею
духов, находиться рядом с нею, видеть  улыбку,  обращенную  к  ним  обоим,
казалось ему залогом успеха.
   - Это вы купили старинный особняк Дювиллара, смежный с моим  владением?
- внезапно спросил он.
   Барон Гартман на мгновение смешался,  затем  стал  отрицать.  Но  Муре,
глядя ему прямо в лицо, рассмеялся и с этой минуты принял  на  себя  новую
роль - роль славного малого, откровенного, ведущего дела начистоту.
   - Знаете, барон, раз уж мне выпала нежданная честь встретиться с  вами,
я намерен открыть вам свою душу...  О,  я  не  собираюсь  выведывать  ваши
тайны... Я только признаюсь вам в своих, так как убежден, что отдаю  их  в
самые верные руки. К тому же я чрезвычайно нуждаюсь в  ваших  советах,  но
все не осмеливался обратиться к вам.
   И он действительно исповедался, рассказал о своих планах, не скрыл даже
финансового кризиса,  который  переживал  сейчас  среди  своих  побед.  Он
рассказал обо всем: о последовательных расширениях, о постоянном обращении
прибылей в дело, о суммах, внесенных его служащими, о  том,  что  торговый
дом рискует своим существованием при каждом базаре, так как  весь  капитал
сразу ставится на карту. И, однако, он просил  вовсе  не  денег,  так  как
фанатически верил в своих покупательниц. Его  честолюбие  шло  дальше:  он
предлагал барону вступить в компанию, причем "Ипотечный кредит" в качестве
пая должен был внести  колоссальный  дворец,  который  Муре  уже  видел  в
мечтах; он же со своей стороны отдал бы этому делу свой ум и уже созданные
им торговые фонды. Доходы можно было бы  делить  пропорционально  вкладам.
Осуществление этой затеи казалось ему как нельзя более легким.
   - Что вы станете делать со своими  участками  и  домами?  -  настойчиво
спрашивал он. - Вы, несомненно, что-то задумали. Но я совершенно  убежден,
что ваш замысел не сравнится с моим... Подумайте об этом. Мы  выстроим  на
пустырях торговые ряды, мы снесем или  перестроим  дома  и  откроем  самые
большие  в  Париже  магазины,  настоящую  ярмарку,  которая  принесет  нам
миллионы. Ах, если бы я  мог  обойтись  без  вас!..  -  вырвалось  у  него
откровенное признание. - Но теперь все в ваших руках. Да,  кроме  того,  у
меня никогда не будет нужных оборотных средств... Нам  непременно  следует
столковаться, иначе это было бы преступлением.
   - Как вы увлекаетесь, сударь, - сдержанно заметил барон. - Какое у  вас
воображение!
   Продолжая улыбаться, он покачал головой,  но  про  себя  уже  решил  не
платить  откровенностью  за  откровенность.  План   "Ипотечного   кредита"
заключался в том, чтобы построить на  улице  Десятого  декабря  конкурента
Гранд-отелю - роскошную гостиницу, которая  будет  привлекать  иностранцев
своей близостью к центру. Впрочем, гостиница должна была занять далеко  не
все освобождающееся пространство, так что барон мог бы  согласиться  и  на
предложение Муре и вступить в переговоры относительно остальной, еще очень
обширной площади. Но ему уже пришлось финансировать двух друзей  Анриетты,
и он несколько утомился ролью богатого покровителя. Кроме  того,  несмотря
на всю любовь барона к деятельности и готовность открыть кошелек для  всех
умных и предприимчивых молодых людей, коммерческий размах Муре не  столько
пленил, сколько  озадачил  его.  Не  явится  ли  этот  гигантский  магазин
фантастической, неблагоразумной затеей? Не  рискует  ли  Муре  разориться,
давая волю  воображению  и  переступая  все  пределы  торговли  новинками?
Словом, барон просто не верил в это дело. И он отказался.
   - Конечно, идея сама по себе очень увлекательная, - сказал он. - Только
это идея поэта... Где вы найдете покупателей, чтобы наполнить такой собор?
   Муре мгновение глядел на него молча, словно остолбенев от  его  отказа.
Возможно ли! Человек с таким нюхом, делец, сразу  чующий  деньги,  как  бы
глубоко они ни были зарыты! И,  красноречивым  жестом  показав  на  дам  в
гостиной, Муре воскликнул:
   - Покупатели? Да вот они!
   Солнце меркло; золотисто-красный сноп света превратился в бледный  луч,
последний привет которого догорал на  шелке  обоев  и  на  обивке  мебели.
Сгущающиеся  сумерки  наполняли   просторную   комнату   теплой,   нежащей
интимностью. В то время как граф де Бов и Поль де Валаньоск  разговаривали
у окна, глядя в сад, дамы образовали в середине комнаты тесный  кружок,  и
оттуда доносились взрывы смеха, шушуканье, оживленные вопросы и ответы,  в
которых сказывалась вся страсть женщины к тратам и тряпкам. Они болтали  о
туалетах; г-жа де Бов описывала виденное ею бальное платье:
   - На лиловато-розовом шелковом чехле - воланы из старинных  алансонских
кружев шириною в тридцать сантиметров...
   - Ох, если б я могла себе это позволить! - перебила ее  г-жа  Марти.  -
Бывают же счастливые женщины!
   Барон Гартман, как и Муре, разглядывал дам в настежь открытую дверь. Он
прислушивался одним ухом к их разговорам, в то время как молодой  человек,
загоревшись желанием убедить его, все  больше  раскрывал  перед  ним  свою
душу, объясняя новую систему торговли  новинками.  Эта  торговля  зиждется
теперь на беспрестанном и  быстром  обращении  капитала,  что  достигается
путем возможно большего оборота товаров. Так, за нынешний год его капитал,
составлявший всего-навсего пятьсот тысяч франков, обернулся четыре раза  и
принес такой доход, как если бы равнялся  двум  миллионам.  А  удесятерить
доход ничего не стоит, так как,  по  словам  Муре,  обращение  капитала  в
некоторых  отделах  со  временем  можно  будет,  несомненно,  довести   до
пятнадцати и даже двадцати раз за год.
   - Вот и вся механика, барон, понимаете? Дело нехитрое, но надо было это
придумать. Мы не нуждаемся в большом оборотном капитале. Единственная наша
забота - возможно-быстрее сбывать товары, чтобы заменять их другими, а это
соответственно увеличивает проценты с капитала.  Следовательно,  мы  можем
удовлетворяться самой маленькой прибылью;  поскольку  наши  общие  расходы
достигают громадной  цифры  в  шестнадцать  процентов,  а  мы  никогда  не
накидываем на товары больше двадцати процентов, наша прибыль в итоге равна
четырем процентам; но когда можно будет  оперировать  большим  количеством
хороших и постоянно пополняемых товаров, это в конечном счете принесет нам
миллионные доходы... Вы следите за моей мыслью, не так ли?.. Дело ясное!
   Барон снова покачал головой. Хотя сам он пускался в весьма  рискованные
предприятия,  хотя  смелость,  проявленную  им  во  время  первых   опытов
внедрения газового освещения, до сих пор еще приводили в пример, он все же
не поддавался доводам Муре.
   - Отлично понимаю, -  возразил  барон.  -  Вы  продаете  дешево,  чтобы
продать много, и продаете много, чтобы продать дешево... Вся суть  в  том,
чтобы продавать, но я опять-таки вас спрашиваю: кому вы будете  продавать?
Каким образом рассчитываете вы поддерживать такую колоссальную торговлю?
   Неожиданный шум голосов, донесшийся  из  гостиной,  перебил  объяснения
Муре.  Оказывается,  г-жа  Гибаль  считает,  что   воланы   из   старинных
алансонских кружев нужно делать только на передничках.
   - Но, дорогая моя, - возражала г-жа де Бов, - передничек также  весь  в
кружевах. Получилось на редкость богато.
   - Ах, вы подали мне мысль, -  перебила  г-жа  Дефорж,  -  у  меня  есть
несколько метров алансона... Надо будет еще прикупить для отделки.
   Голоса притихли, теперь слышно  было  только  шушуканье.  Произносились
какие-то цифры; спор подхлестывал желание, дамы уже накупали целые  охапки
кружев.
   - Право же, - сказал наконец Муре, получив  возможность  договорить,  -
можно продавать все, что угодно, когда умеешь продавать. В этом суть нашей
победы.
   И он образно, пылко, с присущим провансальцам  воодушевлением  принялся
рассказывать, что представляет собою новая система  торговли.  Это  прежде
всего   колоссальное,   ошеломляющее    покупателя    изобилие    товаров,
сосредоточенных в одном месте; благодаря обилию выбора эти товары  как  бы
поддерживают и подпирают друг друга. Заминок не бывает никогда, потому что
к любому сезону выпускается соответствующий  ассортимент;  покупательница,
увлеченная то тем, то другим, переходит от прилавка к  прилавку,  -  здесь
покупает материю, там нитки, еще дальше манто, словом - одевается с головы
до  ног,  а  потом  наталкивается  на  неожиданные  находки   и   уступает
потребности приобретения ненужных вещей и красивых безделушек. Затем  Муре
стал восхвалять преимущества твердо установленных цен. Великий переворот в
торговле новинками начался именно с  этой  находки.  Старинная  коммерция,
мелкая торговля чахнет именно потому, что не может  выдержать  конкуренции
тех товаров, дешевизна которых  гарантируется  фирменной  маркой.  Ныне  о
конкуренции может суд