кнул, перекрывая гвалт толпы:
   - Нечего шуметь! Я видел, как он, черт его  возьми,  сам  бросился  под
колеса!.. Головой вниз бросился, вот так. Должно быть, ему жизнь надоела!
   Раздались и другие голоса; все были того мнения, что это  самоубийство;
полицейский составлял протокол. Несколько дам с бледными лицами  выскочили
из омнибуса и удалились, не оборачиваясь и еще ощущая  мягкий  толчок,  от
которого у них все внутри перевернулось, когда омнибус переезжал тело. Тем
временем  подошла  Дениза,  как  всегда  движимая  состраданием,   которое
побуждало ее вмешиваться во все уличные происшествия, - была ли раздавлена
собака, упала ли лошадь,  сорвался  ли  с  крыши  кровельщик.  Она  узнала
несчастного, который лежал без сознания на мостовой, в запачканном  грязью
сюртуке.
   - Да это господин Робино! - воскликнула она в горестном изумлении.
   Полицейский тотчас же допросил девушку. Она сообщила ему имя,  адрес  и
профессию  пострадавшего.  Благодаря  находчивости  кучера  омнибус  успел
сделать  поворот,  и  под  колесами  очутились  только  ноги  Робино.   Но
приходилось  опасаться  перелома  обеих  ног.  Четверо  мужчин   перенесли
пострадавшего в аптеку на улицу Гайон, а  омнибус  тем  временем  медленно
возобновил свой путь.
   - А, черт, - сказал кучер,  вытягивая  лошадей  бичом,  -  ну  и  денек
выдался!
   Дениза последовала  за  Робино  в  аптеку.  Еще  до  прибытия  доктора,
которого сразу найти не удалось, аптекарь заявил, что опасности для  жизни
нет и лучше всего перенести больного домой,  раз  он  живет  по-соседству.
Кто-то отправился в полицейский участок за  носилками,  а  Денизу  осенила
счастливая мысль - пойти вперед и  подготовить  г-жу  Робино  к  страшному
удару. Ей стоило немалого труда выбраться  на  улицу  и  пробиться  сквозь
толпу, теснившуюся у входа в аптеку. Толпа, как всегда жадная  до  зрелища
крови, увеличивалась с каждой  минутой;  дети  и  женщины  поднимались  на
цыпочки,  стараясь  удержаться  на  ногах  среди  сутолоки;  каждый  вновь
прибывший по-своему рассказывал о происшествии: теперь уже  это  был  муж,
которого выбросил из окна любовник жены.
   На улице Нев-де-Пти-Шан Дениза еще издали увидела г-жу Робино, стоявшую
на пороге своей лавки. Дениза остановилась и заговорила с нею, придумывая,
как бы поосторожнее сообщить ужасную новость. В магазине царил  беспорядок
и  чувствовалось  запустение  -  отголоски  последней   борьбы   умирающей
торговли.  То  был   давно   предвиденный   исход   великой   войны   двух
конкурировавших шелковых материй; шелк "Счастье Парижа" раздавил соперника
после нового понижения цены на пять сантимов -  он  продавался  теперь  по
четыре франка девяносто пять, - и шелк Гожана пережил свое  Ватерлоо.  Уже
два месяца Робино, дошедший до  крайности,  жил  словно  в  аду,  всячески
лавируя, чтобы избежать банкротства.
   - Я видела, как ваш муж переходил через площадь  Гайон,  -  пролепетала
Дениза, решаясь наконец войти в лавку.
   Госпожа Робино, в  смутной  тревоге  пристально  смотревшая  на  улицу,
быстро сказала:
   - Ах, так он идет домой... Я жду его, он  должен  был  бы  уже  прийти.
Утром заходил господин Гожан, и они вышли вместе.
   Она,  как  всегда,  была  очаровательна,  приветлива   и   весела,   но
подходившая к концу беременность начала уже сказываться;  молодая  женщина
испытывала какую-то неуверенность, словно потеряла почву под ногами, а все
эти торговые дела претили ее тонкой натуре, да вдобавок и шли из  рук  вон
плохо. "К чему все это? - постоянно говорила она. - Не лучше  ли  было  бы
безмятежно жить в маленькой квартирке и питаться одним хлебом?"
   - Дитя мое, - заговорила г-жа Робино с грустной улыбкой, -  нам  нечего
от вас скрывать... Дела идут плохо, и мой бедный муж совсем лишился покоя.
Еще сегодня противный Гожан изводил его из-за просроченных  векселей...  Я
прямо умираю от беспокойства, когда остаюсь здесь одна.
   Госпожа Робино хотела было повернуться к двери, но Дениза, услыхав  шум
приближающейся толпы, удержала ее. Дениза догадалась, что несут носилки  и
что за ними идут любопытные, не желающие упустить  такое  происшествие.  И
девушке волей-неволей пришлось заговорить, хотя у нее пересохло в горле  и
она не находила слов утешения.
   - Не пугайтесь, ничего опасного... Да, я видела господина Робино, с ним
случилось несчастье... Его сейчас принесут, - только не пугайтесь,  умоляю
вас.
   Молодая женщина слушала ее, смертельно побледнев и еще не понимая,  что
же случилось. Улица наполнилась народом,  кучера  остановившихся  экипажей
ругались, а люди уже поставили носилки перед дверью магазина  и  старались
отворить ее стеклянные створки.
   - С ним произошло несчастье, -  продолжала  Дениза,  решив  умолчать  о
покушении на самоубийство. - Он стоял на тротуаре, и его  сшиб  омнибус...
О, ему только отдавило ноги! За доктором уже пошли. Не пугайтесь.
   Госпожа Робино дрожала как в лихорадке. Она вскрикнула раза два,  потом
смолкла и  опустилась  на  колени  возле  носилок;  дрожащими  руками  она
раздвинула полотняные занавески. Мужчины, принесшие Робино, стояли тут же,
готовые снова унести его, когда разыщут наконец доктора. Никто не  решался
больше прикоснуться к пострадавшему: он пришел в  сознание  и  теперь  при
малейшем движении испытывал  ужасную  боль.  Когда  он  увидел  жену,  две
крупные слезы скатились по его щекам. Она целовала его, заливаясь  слезами
и  не  спуская  с  него  глаз.  Толкотня  на  улице  продолжалась;  головы
теснились,  словно  это  было  какое-то   занимательное   зрелище,   глаза
возбужденно блестели; швеи, убежавшие  из  мастерской,  чуть  не  выдавили
стекла витрин, - так хотелось им получше все разглядеть. Чтобы  избавиться
от этого лихорадочного любопытства  и  рассудив,  что  нехорошо  оставлять
магазин  открытым,  Дениза  решила  спустить  металлическую   штору;   она
повернула рукоятку, механизм издал жалобный визг, и железные полосы  стали
медленно  опускаться,  словно  тяжелый  занавес,  падающий  по   окончании
последнего акта трагедии. Войдя в магазин и захлопнув за собою  маленькую,
закруглявшуюся вверху дверь, она увидела в тусклом полусвете,  проникавшем
через два звездообразных отверстия в железном листе, что г-жа  Робино  все
еще держит мужа в объятиях. Пришедший в упадок магазин, казалось,  куда-то
провалился, потонул в сумраке, и только  две  звездочки  поблескивали  над
этой жертвой внезапной и столь жестокой уличной катастрофы. Наконец к г-же
Робино вернулся дар речи:
   - О милый!.. Милый!.. Милый мой!..
   Она больше не в силах была выговорить ни слова. Тут Робино,  задыхаясь,
признался ей во всем; его мучила совесть при  виде  жены,  которая  стояла
перед ним на коленях, прижавшись к носилкам тяжелым животом. Когда  Робино
не шевелился, он чувствовал лишь свинцовую  тяжесть  и  как  бы  жжение  в
ногах.
   - Прости меня, я был не в своем уме... Когда поверенный сказал мне  при
Гожане, что завтра будет  вывешено  объявление  о  несостоятельности,  мне
померещилось, будто передо мной заплясали какие-то огни, будто  загорелись
стены... а потом я уже больше ничего не помню; я шел по улице Мишодьер,  и
мне почудилось, что приказчики "Дамского счастья" смеются надо мной и  что
этот чудовищный, гнусный торговый дом вот-вот  меня  раздавит...  И  когда
омнибус повернул в мою сторону, я  вспомнил  Ломма  и  его  руку  и  вдруг
бросился под колеса...
   Госпожа  Робино  медленно  опустилась   на   пол,   потрясенная   этими
признаниями. Боже! Так он хотел покончить с собой! Она  схватила  за  руку
Денизу, которая наклонилась к ней,  до  глубины  души  взволнованная  этой
сценой. Робино, обессилев от пережитого волнения, снова лишился чувств.  А
врач все не приходил! Два человека уже  обегали  весь  квартал;  теперь  и
привратник пустился на поиски.
   - Успокойтесь, - машинально повторяла Дениза, захлебываясь от  рыданий.
- Успокойтесь!
   Госпожа Робино сидела на полу, припав  щекой  к  парусине,  на  которой
лежал ее муж; больше она была не в силах молчать:
   - О, разве все расскажешь!.. Ведь это  из-за  меня  он  хотел  умереть.
Сколько раз он мне твердил: "Я тебя обокрал, это были твои деньги!"  Он  и
по ночам бредил этими шестьюдесятью тысячами франков; он просыпался весь в
поту, говорил, что он никчемный человек, что, когда нет головы на  плечах,
нельзя рисковать чужими деньгами... Вы знаете, он всегда был такой нервный
и так все принимал близко к сердцу. Наконец  ему  стали  мерещиться  такие
ужасы, что мне прямо становилось за него страшно:  ему  казалось,  что  он
видит меня на улице, что я вся в лохмотьях и прошу подаяния... А  ведь  он
так меня любил, так хотел видеть меня богатой, счастливой...
   Повернувшись, она заметила, что Робино лежит с открытыми глазами.
   - Ах, дорогой, зачем ты это  сделал?  -  продолжала  она  прерывающимся
голосом. - Значит, ты считаешь меня очень скверной? А ведь для меня совсем
не важно, что мы разорены. Лишь бы всегда  быть  вместе:  в  этом  и  есть
счастье... Пускай себе они хоть все забирают. А мы давай уедем куда-нибудь
подальше, так, чтобы ты о них больше и не слышал. Ты  станешь  работать  и
вот увидишь, как все хорошо пойдет!
   Она опустила голову, лоб ее  почти  касался  бледного  лица  мужа;  оба
молчали, подавленные своим горем.  Наступила  тишина;  магазин,  казалось,
уснул, оцепенев в тусклом полусвете свинцовых  сумерек;  а  сквозь  тонкое
железо ставней долетал уличный шум  -  там,  совсем  близко,  текла  жизнь
делового Парижа, грохотали экипажи и  по  тротуарам,  толкая  друг  друга,
спешили прохожие. Дениза поминутно  выглядывала  в  дверцу,  выходившую  в
вестибюль.
   - Доктор! - воскликнула она наконец.
   Это  был  молодой  человек  с  живыми  глазами.  Он   решил   осмотреть
пострадавшего тут же, на носилках. Оказалось, что сломана левая нога, выше
щиколотки, но перелом простой, так что опасаться осложнений не приходится.
Хотели уже переносить Робино из магазина в спальню, когда появился  Гожан.
Он пришел сообщить о результатах последней предпринятой им попытки; она не
увенчалась успехом - объявление о несостоятельности неизбежно.
   - Что такое? - пробормотал он. - Что случилось?
   Дениза в двух словах рассказала ему обо  всем.  Он  явно  смутился.  Но
Робино произнес слабым голосом:
   - Я не сержусь на вас, хотя и вы отчасти виноваты.
   - О господи! - воскликнул Гожан. - У нас с вами, дорогой  мой,  слишком
слабый хребет... Вы же знаете, что и я не сильнее вас.
   Носилки подняли. Пострадавший нашел еще в себе силы сказать:
   - Ну нет, тут не выдержали бы и крепкие хребты... Я понимаю, что  такие
старые упрямцы, как Бурра и Бодю, предпочитают лечь костьми;  но  мы-то  с
вами ведь еще молоды, мы же принимаем новый порядок вещей!..  Нет,  Гожан,
старому миру пришел конец.
   Его унесли. Г-жа Робино горячо поцеловала Денизу, и в  ее  порывистости
чувствовалась чуть  ли  не  радость:  наконец-то  она  избавится  от  этих
несносных дел! А Гожан, который вышел вместе  с  Денизой,  признался,  что
Робино, в сущности, прав. Глупо бороться  с  "Дамским  счастьем".  Что  до
него, то он - пропащий человек, если ему не удастся снова войти в милость.
Еще накануне он тайком закидывал  удочку,  справляясь  у  Гютена,  который
собирается на днях в Лион. Однако Гожан  не  надеялся  на  успех  и  решил
расположить к себе Денизу, зная о ее влиянии.
   - Ну да, - говорил он, -  тем  хуже  для  производства.  Меня  на  смех
поднимут, если я разорюсь, распинаясь ради чужих интересов, между тем  как
каждый фабрикант старается выпускать товары дешевле  других.  Ей-богу,  вы
были  правы,  когда  говорили,  что  производство  должно   следовать   за
прогрессом, что надо улучшать организацию труда  и  вводить  новые  методы
работы. Все уладится, лишь бы публика была довольна.
   Дениза с улыбкой отвечала:
   - Пойдите скажите все это лично господину Муре...  Ваш  визит  доставит
ему удовольствие - он не такой человек, чтобы таить на вас злобу, особенно
если вы ему скинете хотя бы сантим с метра.
   Госпожа Бодю умерла в январе, в ясный солнечный  день.  Уже  почти  две
недели она не спускалась в лавку, которую стерегла поденщица. Целыми днями
сидела больная на кровати, обложенная подушками. На ее бледном  лице  жили
только глаза; напряженно  выпрямившись,  она  пристально  смотрела  сквозь
прозрачные занавески на "Дамское счастье",  находившееся  через  улицу  от
них. Маниакальная сосредоточенность, сквозившая в ее неподвижном  взгляде,
удручала старика Бодю,  и  он  не  раз  хотел  задвинуть  шторы.  Но  жена
останавливала его умоляющим жестом, упрямо желая видеть  своего  врага  до
последнего вздоха. Ведь это чудовище отняло у нее все на свете - и лавку и
дочь; сама она медленно умирала вместе со "Старым  Эльбефом";  она  теряла
жизненные силы по мере того, как он терял своих покупателей; и в тот день,
когда он захрипел в агонии, она испустила  последний  вздох.  Почувствовав
приближение смерти, она еще нашла в себе силу  попросить  мужа  распахнуть
окна. На дворе было тепло, веселые солнечные лучи золотили "Счастье", а  в
сумрачной комнате старого дома было сыро  и  холодно.  Неподвижный  взгляд
г-жи Бодю был прикован к победоносному и величественному зданию,  сиявшему
зеркальными окнами, за которыми в бешеной скачке неслись  миллионы.  Глаза
ее медленно меркли, объятые мраком, и, когда смерть окончательно  погасила
их, они еще долго  оставались  широко  раскрытыми  и  продолжали  смотреть
вдаль, полные слез.
   Снова вся разоренная  мелкая  торговля  квартала  потянулась  вслед  за
похоронными дрогами. Тут были и братья Ванпуй,  смертельно  бледные  после
декабрьских платежей, стоивших им невероятных  и  впредь  уже  невозможных
усилий, и Бедоре, глава фирмы "Бедоре и  сестра",  тяжело  опиравшийся  на
трость,  -  треволнения  последнего  времени  значительно   ухудшили   его
желудочную болезнь. У Делиньера уже был сердечный припадок; Пио  и  Ривуар
шагали в глубоком молчании, опустив голову, как  обреченные.  И  никто  не
решался расспрашивать об отсутствующих - о Кинете, о мадемуазель Татен и о
многих других, которые со дня на день должны были пойти ко дну, исчезнуть,
канув в поток разорения, не говоря уже о  Робино,  лежавшем  со  сломанной
ногой. Зато все указывали друг  другу  на  новые  жертвы,  уже  затронутые
поветрием: на парфюмера Гронье, шляпницу г-жу Шодей,  садовода  Лакассаня,
башмачника Нода.  Они  еще  держались,  но  уже  предчувствовали  напасть,
которая неминуемо должна на них обрушиться. Бодю шагал за  катафалком  той
же поступью оглушенного вола, как  и  на  похоронах  дочери,  а  в  первой
траурной карете сидел Бурра;  глаза  старика  мрачно  поблескивали  из-под
взъерошенных бровей, и в полумраке волосы его белели как снег.
   У Денизы было немало огорчений. За  последние  две  недели  она  вконец
измучилась и устала. Ей  пришлось  поместить  Пепе  в  коллеж,  да  и  Жан
доставлял немало хлопот: он был без памяти влюблен в племянницу  кондитера
и умолял сестру пойти простить для него ее руки. Затем смерть  тетки.  Все
эти следовавшие одно за другим потрясения тяжело подействовали на девушку.
Муре снова сказал ей, что он весь к  ее  услугам:  все,  что  она  захочет
предпринять для оказания помощи дяде и другим, будет  им  одобрено.  Когда
Дениза узнала, что Бурра выброшен на улицу, а Бодю закрывает торговлю, она
как-то утром долго говорила с Муре, а после завтрака решила их  навестить,
надеясь облегчить участь хотя бы этих двух неудачников.
   Бурра неподвижно стоял на  улице  Мишодьер  на  тротуаре  против  своей
лавки, из которой его накануне изгнали,  использовав  придуманный  юристом
ловкий ход: так как у Муре имелись векселя торговца зонтами, он без  труда
добился объявления о его несостоятельности, а затем  на  торгах  купил  за
пятьсот франков право аренды;  таким  образом  упрямому  старику  пришлось
получить пятьсот франков за то, чего он не хотел выпустить из рук  за  сто
тысяч. Архитектор, явившийся в сопровождении целого  отряда  рабочих,  был
принужден вызвать полицейского комиссара, чтобы удалить старика  из  дому.
Товар был распродан, вещи вынесены из комнат, а  он  упрямо  сидел  в  том
углу, где обычно спал и откуда его из жалости не  решались  выгнать...  Но
рабочие уже начали вскрывать крышу над его  головой.  Прогнившие  черепицы
сбрасывались, потолки рушились, стены  трещали,  а  он  по-прежнему  сидел
среди развалин, под оголившимися старыми балками. Наконец, когда появилась
полиция, Бурра все-таки принужден был уйти;  но,  переночевав  в  соседних
меблированных комнатах, он на следующее утро снова появился  на  тротуаре,
против своей лавки.
   - Господин Бурра, - тихо позвала Дениза.
   Он не слышал ее. Горящие глаза старика  так  и  пожирали  разрушителей,
кирки которых уже коснулись лачуги. Сквозь пустые оконные  пролеты  теперь
можно было видеть внутренность домика, - убогие комнаты и темную лестницу,
куда солнце не заглядывало в течение двух столетий.
   - Ах, это вы, - сказал он наконец, узнав Денизу. - Каково?  Эти  жулики
обделали-таки свое дельце!
   Дениза не решалась заговорить. Ее глубоко взволновал жалкий вид старого
пепелища, и она не в  силах  была  отвести  глаза  от  покрытых  плесенью,
осыпающихся камней. Наверху, на потолке прежней своей комнаты, она увидела
имя "Эрнестина" - черные, неровные буквы,  выведенные  в  уголке  пламенем
свечи; и у нее сразу воскресло воспоминание о  пережитой  в  этой  каморке
поре лишений - воспоминание, зародившее в ней глубокое сочувствие ко  всем
страждущим.  Рабочие,  намереваясь  разом  свалить  целую  стену,   решили
приступить к ней с фундамента. Стена зашаталась.
   - Вот бы она всех их придавила! - свирепо пробурчал Бурра.
   Послышался страшный треск. Перепуганные рабочие отхлынули на  мостовую.
Падая, стена увлекла за собой всю развалину. Стены этой лачуги, осевшие  и
испещренные  трещинами,  уже  не  могли  держаться:  одного  толчка   было
достаточно, чтобы расколоть строение сверху донизу.  Таков  был  печальный
конец  этого  дома,  полного  грязи,  отсыревшего  от  дождей.   Ни   одна
перегородка не уцелела; на земле громоздилась только куча  обломков,  прах
прошлого, выброшенный на улицу.
   - Боже мой! - воскликнул старик, словно этот удар поразил его  в  самое
сердце.
   Он так и замер, разинув рот, - он никак не ожидал, что все  так  быстро
кончится. Он глядел  на  эту  зияющую  рану,  на  свободное  пространство,
образовавшееся у боковой  стены  "Дамского  счастья",  которое  избавилось
наконец от позорного  нароста.  Итак,  мошка  была  раздавлена.  Это  была
последняя победа над упорным сопротивлением  бесконечно  малых  величин  -
весь квартал теперь был завоеван и покорен. Столпившиеся  прохожие  громко
разговаривали с разрушителями, которые негодовали на  эти  старые  здания,
годные только на то, чтобы калечить людей.
   - Господин Бурра,  -  повторила  Дениза,  стараясь  отвести  старика  в
сторону, - вы же знаете, что вас не бросят на произвол  судьбы.  Обо  всех
ваших нуждах позаботятся...
   Он гордо выпрямился.
   - Я ни в чем не нуждаюсь... Это они вас подослали,  да?  Так  передайте
им, что старик Бурра еще может работать и что он найдет работу всюду,  где
захочет...  Да!  Ловко  придумано:  подавать  милостыню   людям,   которых
убиваешь!
   - Прошу вас, согласитесь, не огорчайте меня, - умоляла Дениза.
   Но он упрямо потряс своей гривой.
   - Нет, нет, все кончено, прощайте... Будьте счастливы, ведь вы  молоды;
но не мешайте старикам умирать, сохраняя свои убеждения.
   Он бросил  последний  взгляд  на  груду  обломков  и  удалился  тяжелой
походкой. Она следила за его спиной, некоторое время  мелькавшей  в  толпе
прохожих. Но вот он повернул за угол площади Гайон и скрылся из виду.
   С минуту Дениза стояла неподвижно, с  блуждающим  взглядом.  Потом  она
пошла к дяде. Суконщик одиноко Сидел в л