еста в  шкафах.  Поэтому  ей  пришлось
обратиться с расспросами к товаркам, а ожидающие  дамы  уже  стали  терять
терпение; наконец г-жа Орели заметила г-жу Дефорж, о связи которой с  Муре
ей, конечно, было известно, и поспешила подойти.
   - Сударыня, - спросила она, - с вами кто-нибудь занимается?
   - Да вот барышня, которая там ищет, - ответила Анриетта. - Только  она,
кажется, не очень опытная; она что-то ничего не находит.
   Заведующая окончательно парализовала Денизу, заметив вполголоса:
   - Видите, вы ничего не умеете делать. Отойдите в сторону, пожалуйста. -
И прибавила вслух: - Мадемуазель Вадон, манто!
   Она не отходила все время, пока Маргарита показывала модели. Продавщица
принимала с покупательницами тон сухой вежливости,  держась  с  неприятной
манерой девушки, одетой в шелк, но питающей, незаметно для себя, зависть и
злобу по отношению ко всем изящно одетым женщинам, с которыми ей постоянно
приходится соприкасаться. Услышав, что г-жа Марти хотела бы что-нибудь  не
дороже  двухсот  франков,  она  сделала  презрительную  гримасу.  О,  надо
решиться на большую сумму,  за  двести  франков  невозможно  найти  ничего
приличного. И она стала бросать на прилавок дешевые манто, как бы  говоря:
"Видите, какие это жалкие вещи". Г-жа Марти и не осмеливалась признать  их
хорошими. Наклонясь к уху г-жи Дефорж, она шепнула:
   - Не правда ли, лучше, когда прислуживает  мужчина?..  С  ними  гораздо
легче.
   Наконец Маргарита принесла шелковое манто, отделанное стеклярусом.  Она
отозвалась о нем с почтением. А г-жа Орели подозвала Денизу и заметила:
   - Должны же вы хоть на что-то быть годны... Накиньте его себе на плечи.
   Дениза, пораженная  в  самое  сердце,  отчаявшись  добиться  когда-либо
успеха в этой  фирме,  стояла  неподвижно,  опустив  руки.  Ей,  наверное,
откажут; дети останутся без хлеба. Гул толпы отдавался в  ее  голове,  она
чувствовала, что шатается, мускулы ее омертвели от охапок одежды, от  этой
физической работы, которой она никогда раньше не знала. Однако нужно  было
повиноваться, и она предоставила г-же  Орели  драпировать  на  ней  манто,
словно на манекене.
   - Стойте прямо, - приказала г-жа Орели.
   Не не прошло и минуты, как о Денизе забыли. Вошел Муре с Валаньоском  и
Бурдонклем.  Он  поклонился  дамам  и  выслушал  их  похвалы  великолепной
выставке зимних новинок. Особенно много восторгов выпало на долю восточной
гостиной. Валаньоск, заканчивавший обход магазина, был скорее удивлен, чем
восхищен, ибо в конце концов, думал этот апатичный пессимист, ведь это  не
что иное, как скопление огромного  количества  коленкора  в  одном  месте.
Бурдонкль же, забыв  о  своей  причастности  к  фирме,  горячо  поздравлял
хозяина, стараясь загладить впечатление от  своих  утренних  надоеданий  и
тревог.
   - Да, да, дела идут  отлично,  я  доволен,  -  повторял  сияющий  Муре,
отвечая улыбкой на нежные взгляды Анриетты. - Но я  не  хочу  мешать  вам,
сударыня.
   Тут все взоры снова обратились к Денизе. Она отдалась в руки Маргариты,
и та медленно вертела ее.
   - Ну, что скажете? - спросила г-жа Марти Анриетту.
   Последняя, как непогрешимый законодатель моды, решила:
   - Неплохо, и фасон оригинальный... Только, мне кажется, неважно сидит в
талии.
   - Надо его посмотреть, сударыня,  на  вас  самих...  -  вмешалась  г-жа
Орели. - Вы же понимаете, что на мадемуазель, которая не  блещет  фигурой,
оно не может производить должного впечатления.  Выпрямьтесь,  мадемуазель,
чтобы лучше было видно.
   Присутствующие улыбнулись. Дениза побледнела. Ей было  стыдно,  что  ее
превратили в манекен, который рассматривают без  стеснения,  отпуская  при
этом шуточки.  Г-жа  Дефорж,  поддавшись  антипатии,  которую  внушала  ей
диаметрально  противоположная  натура  Денизы,  и   раздраженная   кротким
выражением лица девушки, зло прибавила:
   - Конечно,  оно  сидело  бы  лучше,  будь  платье  мадемуазель  не  так
мешковато.
   И она бросила Муре насмешливый взгляд, как парижанка, которую забавляет
нелепый наряд провинциалки. Он уловил в  этом  влюбленном  взгляде  ласку,
торжество женщины,  счастливой  своей  красотой  и  умением  одеться;  как
благодарный любовник, он счел  долгом  тоже  пошутить,  несмотря  на  свое
благожелательное отношение к Денизе и на скрытую  прелесть,  которую,  как
знаток женщин, угадывал в ней.
   - Не мешало бы ей и причесаться, - шепнул он.
   Это было довершением всего. Хозяин соизволил улыбнуться, и  все  девицы
покатились  со  смеху.  Маргарита  разрешила   себе   легкое   кудахтанье,
разыгрывая  сдерживающуюся  благовоспитанную   барышню.   Клара   упустила
покупательницу, чтобы нахохотаться всласть; даже продавщицы из полотняного
отдела  явились  сюда,  привлеченные  смехом.  Что   касается   дам,   они
забавлялись  более   сдержанно,   соблюдая   светские   приличия;   только
величественный профиль г-жи Орели не дрогнул от улыбки, словно прекрасные,
буйные волосы и узкие девичьи плечи новенькой бесчестили ее отдел.  Дениза
еще больше побледнела; она стояла  среди  потешавшихся  над  нею  людей  и
чувствовала себя униженной, раздетой, беззащитной.  Чем  она  провинилась,
что они так нападают на ее слишком худенькую  фигуру,  на  слишком  пышную
прическу? Но в особенности обидели ее насмешки Муре  и  г-жи  Дефорж;  она
угадывала инстинктом их связь, и сердце ее изнемогало от  неведомой  боли.
Какая она злая, эта дама, если может так обращаться с бедной девушкой,  не
проронившей ни слова; а Муре наводил на  Денизу  такой  ужас,  что  в  ней
заглохли все остальные чувства, в которых она не могла  даже  разобраться.
Сознавая свою отверженность,  оскорбленная  в  своей  сокровенной  женской
стыдливости, возмущенная грубой несправедливостью, она старалась во что бы
то ни стало подавить рыдания, подступавшие к горлу.
   - В самом деле, пусть она завтра причешется; это неприлично, - повторил
г-же Орели несносный Бурдонкль; он сразу невзлюбил Денизу и  преисполнился
презрения к ее тщедушной фигурке.
   Заведующая подошла наконец к Денизе и,  снимая  с  нее  манто,  сказала
шепотом:
   - Ну и прекрасное же начало, мадемуазель! Если вы думали  показать,  на
что вы способны... Более бестолковой и представить себе нельзя.
   Дениза, боявшаяся, как бы у нее не хлынули слезы, поспешила отвернуться
к груде одежды,  которую  ей  предстояло  перенести  и  рассортировать  на
прилавке. Там по  крайней  мере  на  нее  никто  не  обращал  внимания,  а
усталость мешала ей думать.
   Вдруг она заметила подле себя  ту  продавщицу  из  полотняного  отдела,
которая еще  утром  заступилась  за  нее.  Девушка,  видевшая  всю  сцену,
прошептала ей на ухо:
   - Бедняжка, не будьте  так  чувствительны.  Скройте  обиду,  иначе  вам
причинят еще немало неприятностей... Я сама из Шартра. Зовут  меня  Полина
Кюньо; мои родители там мельниками... Ну вот. Меня тоже съели бы в  первые
же дни, если бы я поддалась. Мужайтесь! Давайте руку; когда вам  захочется
- мы поболтаем по душам.
   Это еще больше смутило Денизу. Она украдкой пожала протянутую ей руку и
поспешила поднять тяжелую охапку манто, боясь снова провиниться и  навлечь
на себя гнев, если узнают, что у нее нашлась подруга.
   Тем временем г-жа Орели собственноручно накинула манто  на  плечи  г-жи
Марти, и тотчас  же  посыпались  восклицания:  "Прекрасно!  Восхитительно!
Совсем другой вид!" Г-жа Дефорж объявила, что  лучшего  и  желать  нечего.
Муре откланялся и ушел, а Валаньоск, заметивший в кружевном отделе г-жу де
Бов с дочерью, направился туда и предложил графине руку. Маргарита, стоя у
одной из касс на втором этаже,  уже  перечисляла  различные  покупки  г-жи
Марти, которая, расплатившись, приказала отнести сверток  в  свою  карету.
Г-жа Дефорж нашла  все  свои  покупки  в  кассе  N_10.  Затем  дамы  снова
встретились  в  восточной  гостиной.  Они  покидали   магазин,   изливаясь
напоследок в восторженных похвалах. Даже г-жа Гибаль пребывала в состоянии
небывалого экстаза.
   - Чудесно!.. Изумительно! Кажется, будто попала на  Восток!  Не  правда
ли, настоящий гарем? И недорого!
   - А смирнские ковры! Ах! Смирнские! Какие тона, какая нежность!
   - А этот курдистанский, взгляните! Прямо Делакруа, да и только!
   Толпа понемногу редела. Удары колокола, раздававшиеся через каждый час,
уже  отзвонили  две  первые  обеденные  смены,  столы  для   третьей   уже
накрывались,  и  в  отделах,  мало-помалу   пустевших,   оставались   лишь
задержавшиеся покупательницы, -  те,  что  в  неистовом  азарте  забыли  о
времени. Снаружи доносился  только  стук  колес  последних  извозчиков.  В
отяжелевшем рокоте Парижа слышался храп наевшегося обжоры, переваривающего
шелка и кружева, полотна и сукна, которыми  его  пичкали  с  самого  утра.
Внутри, под огнями газовых рожков, которые сверкали  в  сумерках,  освещая
последние судороги базара, магазин  представлял  собою  своеобразное  поле
битвы, еще теплое  от  резни  тканей.  Обессилевшие,  измученные  продавцы
расположились лагерем  среди  разгромленных  столов  и  прилавков,  словно
разметанных порывом бешеного  урагана.  По  галереям  нижнего  этажа,  где
беспорядочно громоздились стулья, пробраться можно было лишь с  трудом;  в
отделе перчаток приходилось перескакивать через целую баррикаду  картонок,
наваленных вокруг Миньо; в шерстяном отделе и  вовсе  было  не  пройти,  -
Льенар дремал там над морем кусков  материи,  среди  которого  возвышались
наполовину  разрушенные  груды,  похожие  на  развалины  домов,   уносимые
разлившейся рекой; а дальше, в отделе белья, пол был усыпан точно  снегом,
- из салфеток образовался  настоящий  ледяной  затор,  окруженный  легкими
хлопьями носовых платков. Такой  же  разгром  был  и  наверху,  в  отделах
второго этажа; на полу валялись груды мехов, кучами  громоздилось  готовое
платье, точно солдатские шинели, сброшенные перед боем; кружева и полотна,
развернутые, смятые, валялись как попало, наводя  на  мысль,  будто  здесь
раздевалась целая толпа  женщин,  охваченных  безрассудной  похотью.  А  в
подвале магазина, в отделе доставки, работа еще кипела  вовсю;  отдел  был
завален свертками, и фургоны не успевали развозить их по домам.  Это  было
последним  сотрясением  перегретой  машины.  Покупательницы  с   особенной
яростью толпами набросились на шелк и опустошили все  полки  -  там  можно
было гулять в свое удовольствие, зал был свободен,  весь  громадный  запас
"Счастья Парижа" был искромсан и уничтожен, словно после  налета  саранчи.
Среди этого опустошения Гютен и  Фавье  перелистывали  чековые  книжки  и,
запыхавшись от только что окончившегося сражения,  подсчитывали  проценты.
Фавье заработал  пятнадцать  франков,  Гютену  удалось  выработать  только
тринадцать; ему явно не везло, и он  был  взбешен.  В  глазах  приказчиков
горела жажда наживы; весь магазин вокруг них точно так же подводил итоги и
пылал той же лихорадкой в атмосфере грубой веселости, как  бывает  вечером
после кровавой схватки.
   - Ну, Бурдонкль, вы все еще трепещете? - крикнул Муре.
   Он опять стоял на своем излюбленном посту, на  втором  этаже,  у  перил
лестницы и смеялся как победитель, глядя на раскинувшийся перед ним  океан
растерзанных  материй.  Его  утренние  тревоги,   минуты   непростительной
слабости, о которых никто никогда не узнает, вызывали  в  нем  потребность
шумного  торжества.  Сражение  окончательно  выиграно,   мелкая   торговля
квартала разбита наголову, барон Гартман с  его  миллионами  и  земельными
участками побежден. И, глядя на кассиров, склонившихся над  ведомостями  и
складывавших длинные колонки  цифр,  слушая  легкое  позвякивание  золота,
падавшего из их рук  в  медные  чашки,  он  уже  видел  "Дамское  счастье"
безгранично разросшимся, расширившим свои залы  и  простершим  галереи  до
самой улицы Десятого декабря.
   - Теперь вы убедились, что магазин слишком мал? - продолжал он. - Можно
было бы продать вдвое больше...
   Бурдонкль смирился; впрочем, он был очень  рад,  что  его  опасения  не
оправдались. Но внезапно они оба  сразу  стали  серьезными.  Каждый  вечер
Ломм, главный кассир продажи, собирал у себя выручку всех касс;  подсчитав
общую сумму, он насаживал на железное острие  листок  с  дневным  отчетом;
затем нес всю выручку наверх  в  центральную  кассу,  -  в  портфеле  и  в
мешочках, в зависимости от характера наличности. В этот  день  преобладала
звонкая монета; он медленно поднимался  по  лестнице,  неся  три  огромных
мешка. Правая рука у него была ампутирована по локоть, поэтому он прижимал
мешки к груди левой рукой, поддерживая их подбородком. Издали было  слышно
его тяжелое  дыхание;  нагруженный  и  величественный,  он  проходил  мимо
исполненных почтения служащих.
   - Сколько, Ломм? - спросил Муре.
   Кассир ответил:
   - Восемьдесят тысяч семьсот сорок два франка десять Сантимов!
   По "Дамскому счастью" пронеслось радостное возбуждение. Цифра  побежала
по магазину. Это была самая  высокая  сумма,  какую  когда-либо  удавалось
выручить за один день магазину новинок.
   Вечером,  когда  Дениза  поднималась  наверх,  чтобы  лечь  спать,  она
вынуждена была  опираться  о  стенку  узкого  коридора,  проходившего  под
цинковой крышей.  Едва  закрыв  дверь  своей  каморки,  она  бросилась  на
кровать, до того у нее болели ноги. Она долго  смотрела  тупым  взором  на
туалетный столик, на шкаф, на все убожество меблированной  комнаты.  Итак,
ей суждено жить здесь, а первый ее  день  оказался  таким  ужасным,  таким
бесконечным! Ни за что  не  хватит  у  нее  храбрости  начать  такой  день
сызнова. Потом она  заметила,  что  на  ней  шелковое  платье;  эта  форма
тяготила ее. Она решила распаковать свой сундучок  и  вдруг  почувствовала
ребяческое желание снова надеть старое  шерстяное  платьице,  висевшее  на
спинке стула.
   Но когда она оделась в свое бедное платье, глубокое  волнение  стеснило
ей грудь;  рыдания,  сдерживаемые  с  утра,  внезапно  прорвались  потоком
горючих слез. Она упала на кровать и, вспомнив о  братьях,  зарыдала;  она
рыдала, не унимаясь: у нее не хватало сил раздеться, так она  опьянела  от
усталости и горя.



5

   На следующий день не успела Дениза спуститься в отдел, как  г-жа  Орели
сухо сказала ей:
   - Мадемуазель, вас требуют в дирекцию.
   Девушка застала Муре  одного  в  большом  кабинете,  обтянутом  зеленым
репсом. Он вспомнил о "Растрепе", как  прозвал  ее  Бурдонкль;  хотя  Муре
обычно и презирал роль жандарма, ему пришло в голову вызвать Денизу, чтобы
немножко побранить ее, если она снова будет одета как провинциалка.  Вчера
он обернул этот разговор в шутку, но его самолюбие было задето  замечанием
г-жи Дефорж, посмеявшейся над внешним видом его продавщицы. И сейчас в нем
жило смутное чувство, в котором смешивались симпатия и гнев.
   - Мадемуазель, - начал он, - мы приняли вас из уважения к вашему  дяде,
и не следует ставить нас в печальную необходимость...
   И умолк. Дениза, серьезная, бледная, стояла выпрямившись  против  него,
по другую сторону конторки. Шелковое платье теперь уже не было ей велико -
оно  красиво  облегало  ее  изящную  талию,   подчеркивая   чистые   линии
девственных  плеч;  правда,  волосы  ее,  заплетенные  в   толстые   косы,
по-прежнему непокорно торчали во все  стороны,  но  она  по  крайней  мере
сделала все возможное, чтобы их укротить. Заснув одетой,  с  полными  слез
глазами, девушка проснулась в четвертом часу и устыдилась  этого  припадка
чувствительности. Она немедленно принялась ушивать платье и провела  целый
час перед зеркальцем, расчесывая волосы; однако, несмотря на все старания,
ей так и не удалось справиться с ними.
   - Ну, слава богу! - сказал Муре. - Сегодня  у  вас  вид  поприличнее...
Только вот эти дьявольские вихры!
   Он встал, подошел к ней и поправил прическу тем же фамильярным  жестом,
что и г-жа Орели накануне.
   - Спрячьте-ка это за ухо - вот так... Шиньон у вас слишком высок.
   Дениза, не открывая рта, позволяла приводить себя в  порядок.  Несмотря
на клятву быть мужественной, она вся похолодела, входя в кабинет: она была
уверена, что ее вызывают, чтобы  сообщить  об  увольнении.  И  даже  явная
благожелательность Муре не разубеждала  ее;  девушка  по-прежнему  боялась
патрона, в его присутствии ей было не по себе; правда, она объясняла  свое
состояние вполне естественным смущением перед могущественным человеком, от
которого зависит  ее  судьба.  Муре  заметил,  что  она  вся  трепещет  от
прикосновения его рук, и пожалел, что так снисходительно обращается с нею,
ибо больше всего боялся утратить свой авторитет.
   - Вообще, мадемуазель,  -  продолжал  он,  снова  отходя  за  конторку,
отделявшую его от Денизы, - старайтесь следить за своей внешностью. Вы уже
не в Валони, присматривайтесь к нашим парижанкам... Имени вашего дяди было
достаточно, чтобы открыть вам двери нашей  фирмы,  и  я  надеюсь,  что  вы
постараетесь оправдать наши ожидания. Беда вот только в  том,  что  многие
здесь не разделяют моих надежд. Вы примете это  к  сведению,  не  так  ли?
Оправдайте же мое доверие.
   Он обращался с нею, как с ребенком, и  выказывал  больше  жалости,  чем
доброты; но присущий  ему  интерес  ко  всякому  проявлению  женственности
просыпался в нем от соприкосновения с соблазнительной  женщиной,  которая,
он чувствовал, рождается в этой жалкой и неловкой девушке. Она же, пока он
читал ей наставление, заметила портрет г-жи Эдуэн, красивое  и  правильное
лицо  которой  сосредоточенно  улыбалось  из  золоченой  рамы,   и   снова
почувствовала дрожь, несмотря на ободряющие слова  хозяина.  Это  была  та
самая дама, которую, как передавали в околотке, Муре убил и  на  ее  крови
основал свой торговый дом.
   Муре все еще говорил.
   - Можете идти, - сказал он наконец, сев и снова взявшись за перо.
   Она вышла и вздохнула с облегчением.
   С этого дня Дениза стала проявлять много мужества. Несмотря на припадки
чувствительности, разум брал  в  ней  верх,  повелевая  храбро  переносить
беспомощность и одиночество и весело исполнять выпавший на ее  долю  долг.
Она потихоньку шла вперед, прямо к цели, перешагивая через препятствия;  и
это выходило у нее просто и естественно, потому что  непобедимая  мягкость
была сущностью ее натуры.
   Сначала ей пришлось преодолевать страшную усталость от  работы.  Охапки
одежды до того утомляли ей руки, что первые полтора месяца  она  по  ночам
вскрикивала, когда ей случалось повернуться в постели: плечи  ломило,  она
была совершенно разбита. Но еще больше страдала она  от  башмаков,  грубых
башмаков, которые привезла из Валони и не  могла,  по  бедности,  заменить
более легкими. Дениза была постоянно на ногах,  с  утра  до  вечера;  если
видели, что она на минуту прислонилась к стене, ей делали выговор, - дошло
даже до того, что ее  ноги,  маленькие  девичьи  ножки,  распухли,  словно
раздавленные колодками для пытки; подошвы у нее  горели,  пятки  покрылись
волдырями, содранная  кожа  прилипала  к  чулкам.  К  тому  же  ей  вообще
нездоровилось: все тело ее ныло от усталости, а неожиданные женские недуги
придавали ее коже мертвенную бледность. Однако, худенькая и слабая с виду,
она все терпеливо сносила,  в  то  время  как  многим  другим  продавщицам
приходилось расставаться с  магазином,  так  как  работа  доводила  их  до
профессиональных заболеваний. Готовность страдать, упорная решимость  быть
мужественной поддерживали Денизу, и она  по-прежнему  улыбалась  и  стояла
прямо даже тогда, когда  готова  была  упасть,  до  конца  исчерпав  силы,
изнемогая от работы, которую не вынес бы и мужчина.
   Кроме того, Денизу мучило сознание, что весь отдел настроен против нее.
К физическим страданиям присоединялась глухая вражда товарок.  Два  месяца
терпения  и  кротости  не  обезоружили  их.  Колкости,  жестокие  выдумки,
всеобщее пренебрежение ранили ее в самое сердце, а она так жаждала  ласки!
Над ее злополучным дебютом  долго  по