авке "Старого Эльбефа".  Поденщица
приходила только по утрам и вечерам, варила ему обед и помогала  открывать
и закрывать ставни. Он проводил долгие часы в полном одиночестве, и  часто
за весь день никто его не тревожил; а если какая-нибудь  покупательница  и
отваживалась к нему заглянуть, он терялся и не находил нужного  товара.  В
полумраке, в глубоком безмолвии, он без устали расхаживал  взад  и  вперед
тем же тяжелым шагом, что и на похоронах, поддаваясь какой-то  болезненной
потребности двигаться, словно желая убаюкать свое горе.
   - Вам лучше, дядя? - спросила Дениза.
   Он остановился на секунду, потом  снова  принялся  шагать  от  кассы  к
темному углу.
   - Да, да, очень хорошо... спасибо.
   Она подыскивала подходящую тему  для  разговора,  чтобы  развлечь  его,
пыталась найти какие-нибудь  ласковые,  ободряющие  слова,  но  ничего  не
приходило на ум.
   - Вы слышали шум? Это обрушили дом.
   - А ведь правда, - пробормотал  он  удивленно,  -  в  самом  деле,  это
обрушился дом... Я почувствовал, как задрожала земля... Когда я увидел  их
сегодня утром на крыше, я сразу же и запер дверь.
   И он сделал какой-то неопределенный жест, словно желая сказать, что все
это его больше не интересует.
   Всякий раз, подходя к кассе, он смотрел  на  обитую  вытертым  бархатом
скамеечку, на которой, будучи детьми, сиживали сначала жена, а потом дочь.
Возвращаясь же на другой конец комнаты, он глядел на  тонувшие  в  сумраке
полки, где лежало  несколько  штук  заплесневелого,  полусгнившего  сукна.
Таков был этот осиротевший дом; те, кого старик любил,  исчезли,  торговля
позорно захирела, и под тяжестью постигших его бедствий он  бродил  теперь
один с мертвым  сердцем  и  укрощенной  гордостью.  Он  поднимал  глаза  к
закопченному  потолку,  прислушивался  к  тишине,  веявшей  из   полумрака
маленькой столовой - того семейного уголка, где ему когда-то  было  дорого
решительно все, вплоть до спертого воздуха. В старом жилище не проносилось
ни единого дуновения, и тяжелые мерные шаги  старика  гулко  отдавались  в
тишине,  словно  он  ходил  по  могильным  плитам,  похоронившим  все  его
привязанности.
   Наконец Дениза решилась заговорить о том, ради чего пришла.
   - Дядя, вам не следует здесь оставаться,  вам  нужно  принять  какое-то
решение.
   - Это верно, но что я могу поделать? - ответил он, продолжая шагать.  -
Я пытался продать лавку, никто не пришел... Что ж! В одно прекрасное  утро
я запру ее и уйду куда глаза глядят.
   Она знала, что объявления о несостоятельности можно было не  опасаться.
Приняв во внимание жестокий  удар,  постигший  старика,  кредиторы  решили
прийти к полюбовному соглашению. Однако  после  уплаты  всех  долгов  дядя
неминуемо окажется на улице.
   - Но что же вы будете делать потом? -  прошептала  она,  не  зная,  как
приступить к предложению, с которым пришла.
   - А право, не знаю, - ответил он. - Кто-нибудь меня приютит.
   Он теперь изменил свой путь: стал ходить от столовой к окну - и  всякий
раз  невольно  окидывал  взглядом  жалкие  витрины,   от   которых   веяло
запустением. Он даже не поднимал  глаз  на  победоносный  фасад  "Дамского
счастья", который во всем своем архитектурном  великолепии  простирался  в
оба конца улицы. Бодю был совершенно подавлен, у него уже не  хватало  сил
раздражаться.
   - Послушайте, дядя, - смущенно проговорила наконец Дениза, -  для  вас,
быть может, нашлось бы место... - И продолжала, запинаясь:  -  Мне...  мне
поручили предложить вам место инспектора.
   - Где же это? - спросил Бодю.
   - Бог мой! Да там, напротив... У нас... Шесть тысяч  франков  и  легкая
работа.
   Он круто остановился перед нею. Но вместо того, чтобы  рассердиться,  -
чего  она  так  опасалась,  -  он  смертельно  побледнел,   обессилев   от
мучительного волнения и сознания своей обреченности.
   - Так это напротив... напротив... - пробормотал он несколько раз.  -  И
ты хочешь, чтобы я нанялся на работу туда, напротив?
   Денизе передалось его волнение. Ей  вдруг  припомнилась  долгая  борьба
двух магазинов, она вновь пережила похороны Женевьевы и г-жи  Бодю,  перед
ее умственным взором промелькнул "Старый  Эльбеф",  поверженный  наземь  и
затоптанный "Дамским счастьем". И при мысли о том, что дядя поступит туда,
напротив, и будет там расхаживать в белом галстуке, у нее защемило  сердце
от жалости и возмущения.
   - Подумай только, Дениза, детка моя, ну мыслимое ли это дело? -  просто
сказал он, скрещивая на груди жалкие дрожащие руки.
   - Нет, нет, дядя! - воскликнула она в порыве искреннего сострадания.  -
Это было бы нехорошо... Умоляю вас, простите меня!
   Он снова принялся ходить взад  и  вперед,  и  его  тяжелые  шаги  гулко
отдавались в могильной тишине дома. Когда она ушла, он  продолжал  шагать,
охваченный ненасытной  жаждой  движения,  как  то  свойственно  впавшим  в
отчаяние людям, которые кружат на одном месте, не  в  силах  вырваться  из
заколдованного круга.
   Дениза опять провела ночь без сна. Она осознала все свое бессилие. Даже
самым близким не может она ничем  помочь.  Ей,  видно,  суждено  до  конца
оставаться простой свидетельницей  несокрушимого  торжества  новой  жизни,
которая  нуждается  в  смерти,  чтобы  возрождаться  без   конца.   Дениза
отказалась от сопротивления, примирившись с этим  законом  борьбы,  но  ее
женское сердце полнилось острой жалостью и братской нежностью при мысли  о
страждущем человечестве.  Она  сама  уже  давно  была  захвачена  колесами
гигантской машины. Ведь  и  она  истекала  кровью!  Ведь  и  ее  истязали,
выгоняли, осыпали оскорблениями! И даже теперь она иной  раз  приходила  в
ужас  при  мысли  о  том,  что  стала  баловнем  судьбы  только  благодаря
счастливому стечению обстоятельств. Почему именно  она,  такая  тщедушная?
Почему  ее  слабая  рука  неожиданно  приобрела  такую  власть  над   этим
чудовищем? Сила, все сметавшая на своем пути, захватила и ее  самое,  хотя
ей  и  предназначалось  стать  орудием  возмездия.   Этот   механизм   для
уничтожения людей, беспощадный ход которого возмущал ее, изобрел Муре. Это
Муре усеял весь квартал развалинами, одних ограбив, сведя в могилу других;
и все же она любила его за творческий размах, любила все больше  и  больше
за каждое новое проявление его мощи, хотя  ее  и  душили  слезы  при  виде
неотвратимых страданий тех, кто был побежден.



14

   В  лучах  февральского  солнца  улица  Десятого   декабря   со   своими
ослепительно-белыми, только что оштукатуренными домами и остатками лесов у
некоторых еще не законченных зданий  казалась  совсем  новенькой.  Широкий
поток экипажей победоносно катил вдоль этого залитого  солнцем  проспекта,
прорезавшего сырой  сумрак  старинного  квартала  Сен-Рок.  Между  улицами
Мишодьер и Шуазель роилась толпа, люди  давили  друг  друга,  возбужденные
рекламой, которая целый  месяц  разжигала  их  воображение;  разинув  рот,
зеваки  таращили  глаза  на  монументальный  фасад   "Дамского   счастья",
торжественное открытие которого было отмечено большой выставкой белья.
   Фасад этот радовал глаз свежей окраской и поражал  изощренностью  своей
многоцветной облицовки, яркость которой еще  усиливалась  позолотой;  сама
отделка здания словно говорила о бойкой,  кипучей  торговле,  которая  шла
внутри магазина,  и  привлекала  все  взгляды,  как  гигантская  выставка,
пламенеющая яркими красками. Отделка нижнего этажа была поскромнее,  чтобы
не убить эффекта выставленных в витринах материй; нижняя  половина  здания
была облицована  мрамором  цвета  морской  воды,  углы  и  опорные  столбы
выложены черным  мрамором,  мрачность  которого  смягчалась  позолоченными
завитками;  все  остальное  пространство  занимали  зеркальные  стекла   в
металлических рамах, - одни только стекла,  сквозь  которые  дневной  свет
ярко  озарял  галереи  и  залы  до  самой  глубины.  Но  чем   выше,   тем
ослепительнее становились краски.  По  фризу  нижнего  этажа  развернулась
мозаика, гирлянды красных и голубых цветов,  чередовавшиеся  с  мраморными
плитами, на которых были высечены названия различных товаров; они тянулись
бесконечной лентой, опоясывая исполинское здание. Нижняя половина  второго
этажа была облицована кафельными плитами и также  служила  основанием  для
широких  зеркальных  стекол,  доходивших  до  самого  фриза.   Этот   фриз
представлял собою позолоченные щиты с гербами городов Франции вперемежку с
терракотовыми украшениями, глазурь которых соответствовала  светлым  тонам
нижней его половины. И наконец, под самой крышей  тянулся  карниз,  словно
вобравший в себя все яркие краски фасада; мозаика и фаянс  отливали  здесь
более теплыми тонами: желоба были сделаны из резного позолоченного  цинка,
а на  крыше  высился  ряд  статуй,  изображавших  большие  промышленные  и
торговые города Франции; стройные их силуэты вырисовывались на синем  фоне
неба. Особенно изумлял публику главный  вход,  высокий,  как  триумфальная
арка; он также был обильно украшен мозаикой, майоликой и терракотой, а над
ним  возвышалась  аллегорическая  группа,  сиявшая  свежестью  позолоты  и
изображавшая женщину в окружении целого роя смеющихся амуров,  которые  ее
одевали и нежно ласкались к ней.
   Около двух часов дня отряд полицейских разогнал толпу и стал  наблюдать
за тем, чтобы на улице не скоплялись экипажи.  Заново  отстроенный  дворец
являлся как  бы  храмом,  посвященным  расточительному  безумию  моды.  Он
господствовал над целым кварталом, покрывая его  своей  гигантской  тенью.
Ссадина на его боку, образовавшаяся после  разрушения  лачуги  Бурра,  так
быстро поджила, что напрасно было бы искать  место  этой  старой  болячки;
четыре фасада выходили на четыре улицы, величавое здание высилось одинокой
громадой. Против нее стоял, теперь уже закрытый, "Старый  Эльбеф".  С  тех
пор как его владелец Бодю поселился в богадельне, ставни лавочки больше не
открывались, и она напоминала замурованный склеп; проезжавшие мимо экипажи
забрызгали здание грязью, со всех сторон  оно  было  облеплено  афишами  -
этими вздымающимися  волнами  рекламы;  они  казались  прощальной  горстью
земли, брошенной в могилу старой  торговли.  А  посреди  мертвого  фасада,
заплеванного уличной грязью и расцвеченного  обрывками  парижской  мишуры,
развернулась, как  знамя,  водруженное  на  завоеванной  земле,  громадная
свежая ярко-желтая афиша; она аршинными  буквами  извещала  о  грандиозном
базаре, предстоящем в "Дамском  счастье".  Казалось,  исполин,  постепенно
разрастаясь, стал стыдиться и гнушаться темного  квартала,  в  котором  он
когда-то неприметно родился и который потом задушил; теперь он  повернулся
спиной к этому кварталу с его сетью грязных узких  улиц  и  выставил  свое
самодовольное лицо напоказ шумной, залитой солнцем  улице  нового  Парижа.
Теперь он был таким,  каким  его  изображала  реклама:  отъелся  и  вырос,
подобно сказочному людоеду, который того и гляди прорвет  головой  облака.
На первом плане афиши были изображены улицы Десятого декабря,  Мишодьер  и
Монсиньи, кишевшие черными людскими фигурками; улицы эти все  расширялись,
растекаясь в необъятную даль, чтобы дать проход огромной массе покупателей
со всех концов земного шара. Затем, как бы с высоты птичьего полета,  были
изображены здания магазина, тоже в преувеличенных,  гигантских  масштабах,
со всеми его кровлями, тянувшимися над крытыми галереями,  со  стеклянными
крышами, под которыми угадываются залы, - словом, перед зрителем,  сверкая
на  солнце,  развертывалось  беспредельное  море  стекла  и  цинка.  Вдали
простирался  Париж,  но  Париж  уменьшенный,  как  бы   обглоданный   этим
чудовищем: дома, стоявшие рядом с ним, смотрели жалкими хижинами, а дальше
лишь невнятно намечался лес дымовых труб; даже памятники архитектуры и  те
почти совсем растаяли, - налево двумя штрихами был намечен собор Парижской
богоматери, справа небольшая дуга обозначала Дом инвалидов,  а  на  заднем
плане  приютился  сконфуженный,  никому  не  нужный  Пантеон  величиною  с
горошину. Небосклон, намеченный черными  точками,  был  только  фоном,  не
заслуживающим внимания и расстилающимся  от  высот  Шатийона  до  обширных
полей, дали которых, затянутые фабричным дымом, говорили  о  безраздельном
господстве крупной промышленности.
   С утра давка все увеличивалась. Ни один магазин так не будоражил  город
шумихой своей рекламы. "Дамское счастье" затрачивало теперь около шестисот
тысяч франков в год на объявления, анонсы и всякого рода извещения;  число
рассылаемых прейскурантов достигало четырехсот тысяч; материй на образчики
расходовалось в год больше чем на сто тысяч. Газеты, стены  домов  и  слух
парижан были полонены рекламой - казалось, некая чудовищно огромная медная
труба без устали оглушительно трубит на все четыре стороны  о  предстоящих
грандиозных базарах. А теперь  и  само  здание,  перед  которым  теснилась
толпа, было живой рекламой: оно сверкало кричащей, раззолоченной роскошью,
широкими витринами, в которых были выставлены целые поэмы женских нарядов,
обилием вывесок, раскрашенных, тисненых и вырезанных, начиная с  мраморных
плит нижнего этажа и кончая изогнутыми в  виде  арок  листами  железа  над
крышей,  где   можно   было   прочесть   название   магазина,   написанное
разноцветными яркими буквами и резко выделявшееся на фоне  неба.  В  честь
открытия здание было украшено транспарантами,  флагами;  каждый  этаж  был
убран знаменами и штандартами с гербами  главных  городов  Франции,  а  на
самом  верху  развевались  по  ветру  прикрепленные   к   высоким   мачтам
иностранные  флаги.  Наконец,  внизу,   за   стеклами   витрин,   блистала
ослепительная выставка белья. Тут царила такая белизна, что даже  делалось
больно глазам: слева полный комплект приданого и гора простыней, справа  -
пирамиды платков и занавески, расположенные в виде часовни;  дальше  между
развешанными на дверях материями - штуками  полотна,  коленкора,  муслина,
ниспадавшими сверху в  виде  снежных  лавин,  -  были  расставлены  модные
картинки, листы голубоватого картона, где новобрачная или дама  в  бальном
туалете, изображенные  в  человеческий  рост,  красовались  в  платьях  из
настоящей материи, с отделкой из кружев  и  шелка;  их  раскрашенные  лица
слащаво улыбались. Толпа зевак не убывала - одни уходили, другие приходили
на их место. Все были ошеломлены; сами собой рождались желания.
   Любопытство толпы, теснившейся  вокруг  "Дамского  счастья",  было  еще
подогрето трагическим происшествием,  о  котором  говорил  весь  Париж,  а
именно пожаром "Четырех времен года" - большого магазина, всего три недели
назад  открытого  Бутмоном  возле  здания   Оперы.   Газеты   были   полны
подробностей: пожар начался ночью  вследствие  взрыва  газа;  перепуганные
продавщицы выскакивали на улицу в одних сорочках; Бутмон вел себя героем и
сам вынес из огня пятерых. Впрочем, колоссальные  убытки  будут  полностью
возмещены, и публика в недоумении пожимала плечами,  говоря,  что  реклама
действительно удалась на славу. Но в данный момент всеобщее внимание  было
приковано  к  "Дамскому  счастью",  все  были   взбудоражены   слухами   о
предстоящих  гигантских   базарах,   которые   начинали   занимать   такое
значительное место в общественной жизни. Положительно  везет  этому  Муре!
Париж приветствовал его счастливую звезду  и  спешил  посмотреть  на  него
теперь, когда пламя услужливо бросило соперника к его ногам; уже вычисляли
барыши текущего сезона и старались  определить  размеры  людского  потока,
который  устремится  в  двери  "Счастья"   после   вынужденного   закрытия
конкурирующего магазина. На минуту Муре было  встревожился:  его  смущало,
что противником его является женщина,  г-жа  Дефорж,  которой  он  отчасти
обязан своими успехами. Его раздражала  также  финансовая  беспринципность
барона Гартмана, поместившего капитал в оба предприятия. Но в  особенности
он был расстроен тем, что ему не пришла в  голову  удачная  идея  Бутмона:
этот весельчак вздумал освятить свой магазин и пригласил священника церкви
св.Магдалины с причтом. Церемония была поистине праздничная: торжественная
религиозная  процессия  прошла  из  шелкового  отдела  в  перчаточный,   и
благословение господне снизошло на дамские панталоны в корсеты; хотя это и
не  помешало   магазину   сгореть,   зато   было   равносильно   миллиону,
израсходованному на рекламу, - такое огромное впечатление произвела  затея
Бутмона на великосветскую клиентуру. После этого Муре начал  подумывать  о
том, как бы пригласить архиепископа.
   Но вот на больших часах над входом  в  магазин  пробило  три.  Началась
обычная в эти часы давка, в галереях и  залах  задыхалось  уже  около  ста
тысяч покупательниц. На протяжении всей улицы Десятого  декабря  вереницей
стояли экипажи,  заполнившие  возле  здания  Оперы  весь  тупик,  которому
предстояло влиться с будущим проспектом. Пролетки извозчиков  перемешались
с собственными каретами, кучера бродили возле экипажей, ж лошади, стоявшие
рядом, ржали и встряхивали цепочками мундштуков,  блестевшими  на  солнце.
Ряды экипажей то и дело перестраивались в ответ  на  вызовы  швейцаров,  и
лошади сами смыкали  ряды;  беспрерывно  подкатывали  все  новые  и  новые
коляски.  Испуганные  пешеходы  толпами  искали  спасения   по   сторонам.
Тротуары, черные от  народа,  терялись  в  убегающей  перспективе  широких
прямых улиц. Между белыми зданиями стоял несмолкаемый  гул,  людская  река
бурно  катила  по  Парижу,  овеянная  мощным,  полным  соблазнов  дыханием
города-исполина.
   Стоя перед витриной, г-жа де Бов и ее дочь Бланш рассматривали вместе с
г-жою Гибаль выставку раскроенных костюмов.
   - О! Посмотрите-ка на эти полотняные  костюмы,  по  двенадцать  франков
семьдесят пять! - воскликнула графиня де Бов.
   Костюмы,  перевязанные  ленточками,  были   так   искусно   сложены   в
четырехугольных картонках, что видна была одна только отделка  -  вышивка,
сделанная красными и  синими  нитками;  в  углу  каждой  картонки  имелась
картинка, показывающая этот костюм в готовом виде  на  молодой  особе,  по
виду - настоящей принцессе.
   - Боже мой! Да это большего и не стоит,  -  возразила  г-жа  Гибаль.  -
Только возьмите его в руки, и вы увидите, что это просто тряпка.
   С некоторых пор они подружились, так как граф  де  Бов,  прикованный  к
креслу  припадком  подагры,  перестал  выходить  из  дому.  Жена   терпела
любовницу, предпочитая, чтобы свидания происходили у них в доме,  ибо  она
выгадывала на этом немного карманных денег, которые муж позволял ей красть
у него, ибо сознавал, что сам теперь нуждается в снисхождении.
   - Ну что ж, войдемте, - сказала г-жа Гибаль. - Нужно же  посмотреть  их
выставку... Ваш зять назначил вам свидание в магазине?
   Госпожа де  Бов  не  отвечала;  взгляд  ее  был  устремлен  вдаль,  она
созерцала длинный ряд экипажей, дверцы которых отворялись одна за  другой,
выпуская все новых покупательниц.
   - Да, - ответила наконец Бланш вялым голосом. - Поль  должен  зайти  за
нами в читальню около четырех часов, по пути из министерства.
   Они обвенчались с  месяц  тому  назад.  После  трехнедельного  отпуска,
проведенного на юге, Валаньоск возвратился  на  службу.  Молодая  женщина,
подобно  своей  матери,  приобрела  уже  некоторую  тяжеловесность;  после
замужества она стала плотнее и как-то расплылась.
   - Да это госпожа Дефорж! - воскликнула графиня, глядя на остановившуюся
у подъезда карету.
   - Неужели? - вырвалось у г-жи Гибаль. - После всех последних событий?..
Она, вероятно, еще оплакивает пожар "Четырех времен года".
   В самом деле, это была Анриетта. Заметив говоривших о ней  дам,  она  с
веселым видом подошла к ним, скрывая свое поражение  под  маской  светской
непринужденности.
   - Мне просто захотелось посмотреть. Не правда ли, всегда лучше самой во
всем удостовериться?.. О, мы по-прежнему большие друзья с господином Муре,