ает, она только умоляет, чтобы ей  дали  спокойно  жить  с  ее
горестями и радостями, как живут все. Иначе она уйдет.
   В эту самую минуту Муре совершал обход магазина. Ему захотелось немного
забыться, посмотрев еще раз, как идет стройка. Прошло  несколько  месяцев,
теперь фасад гордо возносил ввысь свои монументальные  контуры,  пока  еще
прячась за дощатым чехлом, скрывавшим его от  взоров  толпы.  Целая  армия
декораторов уже принялась за работу: мраморщики, мастера фаянсовых  работ,
мозаисты; центральную группу над входной дверью покрывали позолотой, а  на
цоколе закрепляли пьедесталы  статуй,  изображающих  мануфактурные  города
Франции. Вдоль недавно открытой улицы Десятого декабря с  утра  до  вечера
толпой стояли зеваки, тараща глаза, хотя еще ничего нельзя было различить;
все были заинтригованы рассказами о чудесах  этого  дворца,  его  открытие
должно было взбудоражить весь Париж. А Муре, стоял на  лесах,  где  кипела
работа, среди художников, завершавших то,  что  было  начато  каменщиками,
смотрел, как претворяются в  жизнь  его  мечты,  и  горько,  как  никогда,
сознавал всю тщету своей славы. Мысль о Денизе внезапно сжала сердце Муре;
эта мысль то и дело обжигала его пламенем, словно неизлечимая боль.  И  он
бежал прочь, не найдя удовлетворения, боясь, что заметят его слезы, полный
отвращения  к  своему  торжеству.  Дворец,  фасад,  которого  был  наконец
воздвигнут, казался ему ничтожным, похожим на  те  песочные  стены,  какие
лепят дети; если  бы  даже  растянуть  этот  фасад  от  одного  городского
предместья до другого,  вознести  его  до  самых  звезд,  он  все-таки  не
заполнит пустоту, образовавшуюся в сердце Муре; его могло бы  осчастливить
лишь "да", произнесенное Денизой.
   Муре вернулся в свой кабинет, задыхаясь от сдерживаемых рыданий. Чего ж
она хочет? Он больше не осмеливался предлагать ей денег,  и,  несмотря  на
все возмущение молодого вдовца, в нем поднималась смутная мысль  о  браке.
Угнетенный своим бессилием, он дал волю слезам. Он был несчастен.



13

   Однажды ноябрьским утром, когда Дениза отдавала первые распоряжения  по
отделу, к ней пришла служанка Бодю и сообщила, что  мадемуазель  Женевьеве
ночью было очень плохо и что она хотела бы сейчас же повидаться с кузиной.
С некоторых пор бедная  девушка  день  ото  дня  слабела,  и  накануне  ей
пришлось слечь.
   - Скажите, что сейчас приду, - ответила встревоженная Дениза.
   Внезапное исчезновение  Коломбана  явилось  для  Женевьевы  смертельным
ударом. Сначала он перестал ночевать дома  из-за  насмешек  Клары;  затем,
уступая   безумному    влечению,    всецело    овладевающему    скромными,
целомудренными юношами, сделался покорным рабом этой девушки  и  как-то  в
понедельник совсем не явился  на  службу,  а  прислал  хозяину  прощальное
письмо, написанное в высокопарных выражениях, как пишут  самоубийцы.  Быть
может, к этому страстному порыву примешивался и расчет: хитрый юноша решил
воспользоваться предлогом, чтобы отделаться  от  невыгодного  брака.  Дела
суконного магазина были так же плохи,  как  и  здоровье  невесты,  поэтому
момент был вполне благоприятный,  чтобы  пойти  на  разрыв  из-за  первого
увлечения. Все считали Коломбана жертвой роковой страсти.
   Когда Дениза пришла в "Старый Эльбеф", в доме  была  одна  только  г-жа
Бодю. Она неподвижно сидела за кассой; ее маленькое, исхудалое личико было
мертвенно-бледно  -  казалось,  она  сторожит  безмолвную  пустоту  лавки.
Приказчиков пришлось отпустить, служанка щеткой смахивала пыль с полок, да
и то уже поговаривали, чтобы вместо нее нанять простую кухарку. От потолка
веяло  леденящим  холодом;  проходили  часы  за   часами,   но   ни   одна
покупательница не заглядывала в  полумрак  лавки,  а  товары,  которых  не
касалась ничья рука,  покрывались  налетом  селитры,  выделявшейся  серыми
стенами.
   - Что случилось? - испуганно спросила Дениза. - Женевьева больна?
   Госпожа Бодю ответила не сразу. Слезы навернулись у нее на глазах.
   - Я ничего не знаю, мне ничего не говорят... - прошептала  она.  -  Ах,
все кончено, все кончено...
   Она оглядывала мрачную лавку затуманившимися от  слез  глазами,  словно
чувствовала, что одновременно лишится и дочери и своей торговли. Семьдесят
тысяч франков, вырученные от продажи дома в Рамбуйе, растаяли в водовороте
конкуренции менее чем за два  года.  Чтобы  выдержать  борьбу  с  "Дамским
счастьем",  которое  торговало  теперь  и  мужским  сукном,  и  охотничьим
бархатом, и ливреями, суконщику пришлось пойти на значительные жертвы.  Но
в конце концов он был совершенно раздавлен фланелями и, мольтонами  своего
соперника, обладавшего таким ассортиментом, какого еще не бывало на рынке.
Мало-помалу долги нарастали, и Бодю решил прибегнуть к крайнему средству -
заложить свой старый дом на улице Мишодьер, в котором его  предок,  старик
Фине,  основал  фирму;  конец  был  теперь  вопросом  дней;   все   кругом
разваливалось,  даже  сами  потолки,  казалось,  готовы  были  рухнуть   и
рассыпаться в прах, как  рушится  под  натиском  ветра  древняя,  насквозь
прогнившая постройка.
   - Отец наверху, - заговорила г-жа Бодю прерывающимся голосом. - Мы  там
проводим по два часа поочередно; нужно все-таки, чтобы и здесь  кто-нибудь
сторожил... Но, конечно, это  из  чистой  предосторожности,  так  как,  по
правде сказать...
   Она закончила фразу жестом. Они, конечно, закрыли бы и ставни магазина,
если бы не гордость представителей  старинной  фирмы,  не  позволявшая  им
сдаться: они ведь на виду у всего квартала.
   - Так я пройду наверх, тетя, - сказала Дениза; сердце ее сжималось  при
виде безмолвного отчаяния, которым веяло даже от штук сукна,  лежавших  на
полках.
   - Иди, иди скорей, дитя мое... Она ждет, она звала тебя всю  ночь.  Она
хочет тебе что-то сказать.
   Но в эту минуту в лавку  вошел  спустившийся  с  верхнего  этажа  отец.
Разлившаяся желчь придала  его  и  так  уже  землистому  лицу  зеленоватый
оттенок, а глаза были налиты кровью. Он все еще ступал на  цыпочках,  хотя
давно вышел из комнаты больной.
   - Она спит, - прошептал он, словно опасаясь, как  бы  его  не  услыхали
там, наверху.
   Ноги у него подкосились, и он опустился на стул, машинально вытирая  со
лба пот и с трудом переводя дух, как после тяжелой работы.
   Воцарилось молчание. Наконец он обратился к Денизе:
   - Ты ее увидишь немного погодя... Когда она спит, нам кажется, что  она
выздоровела.
   Снова наступило молчание. Отец и мать смотрели  друг  на  друга.  Затем
Бодю опять начал вполголоса перечислять свои невзгоды, никого не называя и
ни к кому не обращаясь.
   - Клянусь всем святым, никогда бы я этому не поверил!  Он  был  у  меня
последним; я его воспитал,  как  родного  сына,  Если  бы  мне  кто-нибудь
сказал: "Они и его у тебя отнимут; увидишь, как он полетит кувырком", -  я
бы ответил: "Если это случится, значит, над нами нет бога". А он  все-таки
полетел кувырком!.. Ах, бедняга, ведь он был  так  опытен  в  коммерческих
делах, так твердо усвоил мои взгляды! И все ради какой-то  обезьяны,  ради
бездушного манекена вроде тех, что красуются в витринах иных  сомнительных
магазинов!.. Нет, право же, есть от чего рехнуться!
   Он потряс головою, взгляд его рассеянно скользил по сырым плитам  пола,
истоптанным многими поколениями покупательниц.
   - Знаете, - продолжал он, все понижая голос, - бывают минуты,  когда  я
чувствую, что сам виноват в своем несчастье. Да, это  по  моей  вине  наша
бедная дочурка лежит там наверху, снедаемая лихорадкой. Мне бы надо  сразу
их обвенчать, а я поддался дурацкой гордости, решил во что бы то ни  стало
передать им дело в блестящем состоянии!  Она  была  бы  теперь  с  любимым
человеком, и, может быть, их молодость совершила бы то чудо,  которое  мне
одному не под силу... Но мне-то, старому дураку, все было невдомек, мне  и
в голову не приходило, что можно заболеть из-за  чего-нибудь  подобного...
Право же, он был незаурядный малый:  торговая  голова,  а  какой  честный,
простой в обращении, и как любил во всем  порядок,  ну,  словом,  мой  был
ученик.
   Он снова поднял голову, увлекшись своими  мыслями  и  невольно  защищая
приказчика, воплощавшего его идеал, хоть тот и оказался изменником. Дениза
не могла больше слышать, как он винит себя; ее глубоко взволновал его  вид
- старик был  такой  униженный,  с  полными  слез  глазами,  он,  когда-то
царивший здесь как суровый, полновластный хозяин. Она  высказала  ему  всю
правду.
   - Дядя, не оправдывайте его, пожалуйста. Он никогда не любил Женевьеву;
он все равно сбежал бы, даже  если  бы  вы  поженили  их.  Я  сама  с  ним
говорила; он прекрасно знал, что бедная кузина страдает  из-за  него,  но,
как видите, это не помешало ему уйти... Спросите у тети...
   Госпожа Бодю, не  разжимая  губ,  утвердительно  кивнула  головой.  Тут
суконщик еще больше побледнел, и слезы  совсем  затуманили  его  взор.  Он
пробормотал:
   - Должно быть, это уж у них  в  крови.  Его  отец  умер  прошлым  летом
оттого, что все гонялся за потаскушками.
   И старик рассеянно оглядел темные углы помещения, скользнул глазами  по
пустым прилавкам и ящикам конторки, набитыми бумагами, и наконец остановил
взгляд на жене,  которая  по-прежнему  сидела,  выпрямившись,  у  кассы  в
тщетном ожидании покупательниц.
   - Итак, все кончено, - снова заговорил он. - Они убили нашу торговлю, а
теперь эта их негодяйка убивает нашу дочь.
   Все замолчали. Грохот экипажей, сотрясавший по временам  тяжелые  плиты
пола, зловеще отдавался в душном помещении, под низким потолком, напоминая
погребальную  дробь  барабанов.  Внезапно  в  мрачном   безмолвии   старой
заброшенной лавки раздались глухие  удары,  донесшиеся  откуда-то  сверху;
Женевьева проснулась и стучала в пол палкой, стоявшей у ее кровати.
   - Пойдем скорей наверх, - сказал Бодю,  вскакивая.  -  Постарайся  быть
повеселее, она ничего не должна знать.
   Поднимаясь по лестнице на второй этаж, он тщательно вытер глаза,  чтобы
скрыть следы слез. Не успел  он  отворить  дверь  в  комнату  дочери,  как
раздался слабый, испуганный крик:
   - Я не хочу оставаться одна... Не оставляйте меня одну...  Мне  страшно
одной...
   При виде Денизы Женевьева сразу успокоилась и радостно улыбнулась.
   - Наконец-то вы пришли!.. Я вас так ждала, еще со вчерашнего вечера!  Я
уже начала думать, что и вы тоже меня покинули.
   Зрелище было поистине  душераздирающее.  Комната  девушки  выходила  во
двор; в окна поступал скупой белесый свет. Родители положили было  больную
в своей спальне, окнами на улицу,  но  вид  "Дамского  счастья"  до  такой
степени расстраивал девушку, что пришлось ее снова водворить в ее комнату.
Она  совсем  высохла  и  казалась  почти  бесплотной:  под   одеялом   еле
вырисовывались  очертания  ее  тела.  Ее   худенькие   ручки,   иссушенные
беспощадным жаром чахотки, были в непрестанном движении  и  словно  искали
чего-то - бессознательно, но тревожно; ее тяжелые черные волосы стали  как
будто еще гуще и, казалось, жадно высасывали кровь из  ее  бледного  лица;
умирала последняя представительница старинного парижского торгового  рода,
который в течение долгих лет постепенно вырождался в этом мрачном подвале.
Дениза смотрела, и сердце ее  разрывалось  от  жалости.  Она  не  решалась
заговорить, боясь, что расплачется. Наконец она пролепетала:
   - Я сразу же пришла... Могу я чем-нибудь помочь вам? Вы  меня  звали...
Хотите, я с вами останусь?
   Женевьева дышала  прерывисто;  продолжая  перебирать  пальцами  складки
одеяла, она не спускала с Денизы глаз.
   - Нет, спасибо, мне ничего не нужно... Мне только  хотелось  поцеловать
вас.
   Ее веки вспухли от слез. Дениза, быстро наклонившись, поцеловала  ее  в
щеку и содрогнулась, ощутив губами жар этих впалых щек. Но больная  обняла
ее, в порыве горя прижала к своей груди и не выпускала из  объятий.  Затем
она перевела взгляд на отца.
   -  Хотите,  я  останусь?  -  повторила  Дениза.  -  Не  нужно  ли   вам
чего-нибудь?
   - Нет, нет.
   Женевьева  упорно  не  сводила  глаз  с  отца.  Тот  стоял  неподвижно,
безмолвно, с бессмысленным видом. Наконец старик понял, что он  лишний,  и
молча вышел из комнаты; слышно было, как он тяжело сходит по лестнице.
   - Скажите, он все еще с этой женщиной? - тотчас  же  спросила  больная,
схватив двоюродную сестру за руку и усаживая ее на постель. - Да, я хотела
вас видеть, только вы одна можете мне обо  всем  рассказать...  Они  живут
вместе, правда?
   Эти  вопросы  захватили  Денизу  врасплох;  она   пробормотала   что-то
невнятное, но затем вынуждена была сказать правду и  передать  все  слухи,
которые носились у них в магазине. Кларе уж надоел этот юноша, ставший для
нее обузой, и она захлопнула  перед  ним  дверь;  а  безутешный  Коломбан,
униженный и  рабски  покорный,  преследует  ее  всюду,  стараясь  добиться
свидания. Говорят, будто он поступает в "Лувр".
   - Если вы его так любите,  он,  может  быть,  еще  вернется  к  вам,  -
продолжала Дениза, стараясь убаюкать больную этой  последней  надеждой.  -
Выздоравливайте поскорее, он, конечно, раскается и женится на вас.
   Женевьева прервала ее. Она слушала, затаив дыхание, и даже  выпрямилась
от страстного  напряжения,  а  теперь,  внезапно  ослабев,  откинулась  на
подушки.
   - Нет, оставьте, я знаю, что между нами все кончено... Я молчу  потому,
что слышу, как плачет  отец,  и  не  хочу,  чтобы  мама  расхворалась  еще
сильнее. Но я умираю, вы сами видите, и я звала вас сегодня ночью  потому,
что боялась не дожить до утра... Боже  мой,  и  подумать  только,  что  он
все-таки несчастлив!
   Дениза попыталась было уверить двоюродную сестру, что ее  положение  не
так уж серьезно, но Женевьева снова прервала ее и, внезапно сбросив с себя
одеяло целомудренным жестом девственницы, которой  нечего  скрывать  перед
лицом смерти, обнажилась до самого живота.
   - Взгляните на меня!.. - прошептала она. - Разве это не конец?
   Дениза с дрожью поднялась  с  постели,  словно  опасалась  одним  своим
дыханием уничтожить это  жалкое  нагое  тело.  Действительно,  этому  телу
приходил конец, - телу невесты, истощенному ожиданием, и хрупкому,  как  у
младенца. Женевьева не спеша закрылась, повторяя:
   - Видите, я уже больше не женщина... Было бы нехорошо  с  моей  стороны
по-прежнему желать его.
   Они умолкли и,  не  находя  слов,  глядели  друг  на  друга.  Женевьева
заговорила первая:
   - Ну, идите. Не хочу вас задерживать, у вас много хлопот. Спасибо  вам!
Мне не терпелось все узнать; теперь я довольна. Если увидите его, скажите,
что я его простила... Прощайте, милая  Дениза.  Поцелуйте  меня  покрепче,
ведь это уже в последний раз.
   Дениза поцеловала двоюродную сестру и еще раз попробовала успокоить ее:
   - Ну не расстраивайте же себя так. Вам нужен только уход, и  все  будет
хорошо.
   Но больная упрямо покачала головой. В ее улыбке  сквозила  уверенность.
Увидев, что Дениза направляется к дверям, она сказала:
   - Постойте, постучите сначала палкой, чтобы  сюда  поднялся  папа.  Мне
одной страшно.
   И когда Бодю вошел в мрачную тесную комнатку, где он просиживал  долгие
часы, Женевьева с напускной веселостью крикнула Денизе:
   - Завтра вам незачем приходить. Но в воскресенье я вас жду: посидите со
мной вечерком.
   На следующий день, на рассвете, после четырех часов мучительной  агонии
Женевьева скончалась. Похороны состоялись в субботу.  Было  пасмурно,  над
продрогшим от сырости городом тяжело  нависло  закопченное  небо.  "Старый
Эльбеф", весь обтянутый белым сукном, освещал своей белизной улицу; свечи,
горевшие в тумане, походили на звезды, мерцающие в вечерней мгле. Венки из
бисера и огромный  букет  белых  роз  прикрывали  гроб,  узенький  детский
гробик, поставленный в темных сенях, на уровне тротуара, и так  близко  от
сточной канавы, что проезжавшие экипажи уже забрызгали драпировку.  Старый
квартал, весь пропитанный  сыростью,  словно  погреб,  наполнился  затхлым
запахом плесени; по  грязным  улицам,  как  обычно,  суетясь  и  толкаясь,
спешили прохожие.
   Дениза пришла к девяти часам, чтобы побыть с теткой. Та больше  уже  не
плакала, хотя глаза ее еще горели от  слез.  Похоронная  процессия  должна
была вот-вот тронуться в путь, и г-жа Бодю попросила  Денизу  сопровождать
покойную и присмотреть за дядей: его немая подавленность  и  тупая  скорбь
тревожили ее. Выйдя на улицу, девушка  увидала  целую  толпу  народа.  Все
мелкие коммерсанты квартала решили выразить семье  Бодю  свое  сочувствие;
это была своего рода  демонстрация  против  "Дамского  счастья",  которому
ставили в вину  медленную  агонию  Женевьевы.  Все  жертвы  чудовища  были
налицо: Бедоре с  сестрой,  чулочники  с  улицы  Гайон;  меховщики  братья
Ванпуй; игрушечник Делиньер; торговцы мебелью Пио  и  Ривуар.  Даже  давно
обанкротившиеся мадемуазель Татен,  торговавшая  полотном,  и  перчаточник
Кинет сочли долгом прийти,  -  одна  из  предместья  Батиньоль,  другой  с
площади Бастилии, где они теперь служили продавцами. В ожидании похоронных
дрог, которые по какому-то недоразумению задержались, собравшиеся,  одетые
в траур, топтались по грязи, бросая злобные взгляды на "Дамское  счастье";
его яркие, весело сверкающие витрины казались им каким-то кощунством рядом
со "Старым Эльбефом", траур которого наложил  печать  скорби  на  всю  эту
сторону улицы. В окнах то и дело мелькали любопытные лица приказчиков,  но
сам гигант сохранял обычное равнодушие - равнодушие машины, работающей  на
всех парах и не сознающей, что она может по дороге  раздавить  кого-нибудь
насмерть.
   Дениза глазами искала своего брата Жана. Наконец она увидела его  перед
лавкой Бурра и, подойдя к нему, попросила сопровождать дядю и поддерживать
его, если ему будет трудно идти. Последнее время Жан стал сумрачен, что-то
мучило и тревожило его. Теперь он был уже взрослым мужчиной и  зарабатывал
двадцать франков в день. Затянутый в черный сюртук, он казался  удрученным
и держался с большим достоинством, - Дениза была даже удивлена, ибо  и  не
подозревала, что он так любил их двоюродную сестру. Чтобы избавить Пепе от
тяжелых переживаний, она оставила его у г-жи Гра, собираясь зайти  за  ним
днем и отвести к дяде и тете.
   Между тем дроги  все  не  появлялись.  Дениза,  глубоко  взволнованная,
смотрела на трепещущие огоньки свечей, как вдруг позади раздался  знакомый
голос, и она вздрогнула.  Это  был  Бурра.  Он  жестом  подозвал  торговца
каштанами,  тесная  будка  которого,  прилепившаяся  к  винному  магазину,
помещалась напротив, и сказал:
   - Вигуру, окажите мне услугу... Вы  видите,  я  запираю  дверь...  Если
кто-нибудь придет, попросите заглянуть еще раз. Но это вас  не  обременит:
ведь никто не придет.
   Затем он встал на краю тротуара, ожидая, как и другие,  прибытия  дрог.
Смущенная Дениза окинула взглядом его лавку. Теперь у нее  был  совершенно
заброшенный вид: на выставке  виднелась  только  жалкая  кучка  выгоревших
зонтов и почерневших  от  газа  тростей.  Украшения,  некогда  покрывавшие
светло-зеленые стены, зеркальные стекла, позолоченная вывеска  -  все  это
потрескалось, загрязнилось и говорило  о  быстром,  неуклонном  разрушении
мишурной роскоши, под которой скрывались развалины. Но хотя  на  стенах  и
выступили старые трещины, хотя на  позолоте  и  появились  пятна  сырости,
ветхая  лавчонка  все  еще  упрямо  держалась,  прилепившись  к  "Дамскому
счастью", словно какой-то позорный нарост, дряблый и сморщенный, но крепко
вросший в тело гиганта.
   - Вот негодяи, - ворчал Бурра, - даже не дают ее увезти!
   Подъехавшие наконец дроги задели за фургон "Дамского счастья", который,
сверкая лакированными стенками и озаряя туман звездным сиянием, промчался,
уносимый парой великолепных лошадей. Глаза старого торговца вспыхнули  под
взъерошенными бровями, и он бросил на Денизу косой взгляд.
   Процессия  медленно  тронулась,  шле