хотя и говорят, что он страшно сердит на меня  с  тех  пор,  как  я  стала
интересоваться делами конкурирующего магазина... Одного только не могу ему
простить, что он способствовал браку... - вы  знаете?  -  браку  Жозефа  с
мадемуазель де Фонтенай, моей протеже...
   - Как? Это уже свершилось? - перебила ее г-жа де Бов. - Какой ужас!
   - Да, дорогая, и это сделано исключительно с целью унизить нас. Я  ведь
его знаю, он хотел этим доказать, что наши светские барышни только на то и
годны, чтобы выходить замуж за рассыльных.
   Она оживилась. Приятельницы все еще стояли на тротуаре среди  сутолоки,
образовавшейся  у  входа.  Но  постепенно  поток  начал  их  увлекать,  и,
отдавшись течению, подхваченные им, они прошли в дверь,  даже  не  заметив
этого в пылу разговора, который  приходилось  вести  очень  громко,  чтобы
слышать собеседника. Теперь  они  расспрашивали  друг  друга  насчет  г-жи
Марта. Рассказывали, будто несчастный г-н  Марти  после  ужасных  семейных
сцен заболел манией величия: он  черпает  пригоршнями  сокровища  из  недр
земли, опустошает золотые  рудники  и  нагружает  повозки  бриллиантами  и
другими драгоценными камнями.
   - Бедняга, - сказала г-жа Гибаль, - он все бегал по урокам и всегда так
плохо одевался, у него был такой униженный вид...
   - Теперь она обирает какого-то дядюшку, - отвечала Анриетта, - славного
старика, который овдовел и поселился  у  нее.  Впрочем,  она  должна  быть
здесь, мы ее увидим.
   Неожиданное  зрелище  приковало  дам  к  месту.  Перед  ними  во   всем
великолепии предстал магазин, самый грандиозный магазин во всем мире,  как
говорилось  в  рекламах.  Центральная  галерея  прорезала  теперь   здание
насквозь, от улицы Десятого декабря до улицы  Нев-Сент-Огюстен;  справа  и
слева, подобно церковным приделам, тянулись более узкие галереи Монсиньи и
Мишодьер, вдоль улиц того же названия. Местами залы расширялись  наподобие
площадей,  все  пространство  над  ними   было   исчерчено   переплетением
металлических висячих лестниц и воздушных мостов.  Внутренне  расположение
было изменено: теперь распродажа остатков производилась на улице  Десятого
декабря, отдел  шелков  находился  посреди  здания,  отдел  перчаток  -  в
глубине, в зале Сент-Огюстен; из нового парадного  вестибюля  можно  было,
подняв голову, увидеть отдел постельных  принадлежностей,  переведенный  с
одного конца третьего этажа на другой. Число  отделов  достигло  громадной
цифры - пятидесяти, причем много было новых, открывавшихся  в  этот  день;
другие настолько разрослись,  что  для  облегчения  торговли  их  пришлось
разбить  надвое.   Ввиду   непрекращающегося   роста   торговых   оборотов
численность персонала на предстоящий сезон была  доведена  до  трех  тысяч
сорока пяти служащих.
   Восхитительное зрелище грандиозной выставки  белья  поразило  дам.  Они
находились в вестибюле, в высоком и светлом зеркальном  зале  с  мозаичным
полом; выставки дешевых товаров задерживали  здесь  жадную  толпу.  Отсюда
вдаль расходились галереи, они сверкали белизной и были похожи на  далекий
северный край, страну снегов, на бескрайную степь, где на громаде ледников
снуют озаренные солнцем горностаи. Здесь было размещено то же самое белье,
что и на выставке в витринах; но тут оно  производило  более  внушительное
впечатление; казалось, весь этот  огромный  храм  охвачен  белым  пламенем
разгоревшегося пожара. Все кругом белое, все предметы во  всех  отделах  -
белые; это была какая-то оргия  белого,  какое-то  белое  светило,  и  его
сияние в первый момент так ослепляло, что в этом море  белизны  невозможно
было  различить  деталей;  но  вскоре  глаз  привыкал:  слева,  в  галерее
Монсиньи, тянулись белоснежные мысы полотна и коленкора, вздымались белыми
утесами простыни, салфетки и носовые платки; с правой стороны шла  галерея
Мишодьер, где торговали прикладом,  трикотажными  изделиями  и  шерстяными
тканями; здесь возвышались сооружения из перламутровых  пуговиц,  огромная
декорация из белых носков; целый зал затянут был белым мольтоном  и  залит
падающим сверху  светом.  Но  особенно  яркий  свет  излучала,  как  маяк,
центральная галерея,  где  продавались  ленты,  фишю,  перчатки  и  шелка.
Прилавки исчезали под  грудами  белоснежных  шелков  и  лент,  перчаток  и
платков. Вокруг железных колонок вились  облака  белого  муслина,  местами
перехваченные белым фуляром. Лестницы были убраны белыми драпировками - то
пикейными, то бумазейными; драпировки  тянулись  вдоль  перил,  опоясывали
залы и поднимались до третьего этажа. Казалось, белые  ткани  взлетели  на
крыльях, там сбиваясь в кучу, тут рассыпаясь, как стая  лебедей.  А  выше,
под  сводами,  белье  ниспадало  дождем  пуха,  снежным  вихрем,  крупными
хлопьями;  белые  одеяла  и  белые  покрывала  развевались  в  воздухе   и
свешивались  вниз,  подобно  церковным  хоругвям;  длинные  полосы  гипюра
пересекались и мелькали точно рои белых бабочек,  неподвижно  застывших  в
полете; повсюду трепетали кружева, развеваясь  словно  паутина  на  летнем
небе и наполняя воздух своим прозрачным  дыханием.  Но  величайшим  чудом,
алтарем этого божества  белизны  был  воздвигнутый  в  главном  зале,  над
отделом шелков, шатер из  белых  занавесок,  спускавшихся  со  стеклянного
потолка. Муслин, газ, художественной работы гипюр стекали легкими волнами;
богато вышитый тюль и  полотнища  восточного  шелка,  затканные  серебром,
служили фоном для этой исполинской декорации, похожей  одновременно  и  на
алтарь и на альков. Это была какая-то гигантская белая постель, необъятное
девственное ложе, ожидавшее легендарную белую принцессу, которая должна  в
один прекрасный день явиться  во  всем  блеске  своего  величия,  в  белой
подвенечной фате.
   - О, великолепно! - восклицали дамы. - Изумительно!
   Их не утомляли эти гимны белому, которые пелись тканями всего магазина.
Муре  никогда  еще  не  создавал  ничего  более  грандиозного;  это   было
гениальное  произведение  великого  декоратора.  В  водопаде   белого,   в
кажущемся хаосе тканей, словно наудачу упавших с опустошенных полок, была,
однако, своеобразная гармония; оттенки белого следовали  и  развертывались
друг за другом; они зарождались, росли  и  буйно  расцветали  как  сложная
оркестровка фуги, созданная великим музыкантом и постепенно уносящая  душу
в  беспредельность.  Всюду  одно  лишь  белое,  но  сколько  в  нем   было
разнообразия!  Все  эти  оттенки  белого  высились   одни   над   другими,
противопоставлялись, дополняли друг друга, достигая в конце концов  сияния
дневного света. Белая  симфония  начиналась  матовою  белизной  полотна  и
шертинга, приглушенными белыми тонами фланели и сукна; затем  шли  бархат,
шелка, атласы - по восходящей гамме; мало-помалу на изломах складок  белой
ткани  начинали  зажигаться  огоньки;  взлетая  вверх,  белизна  занавесок
становилась прозрачной; она была  насквозь  пронизана  светом  в  муслине,
гипюре, кружевах и в особенности  в  тюле,  который  был  так  легок,  что
казался тончайшей музыкальной  нотой,  таявшей  в  воздухе;  а  в  глубине
гигантского алькова еще оглушительнее пело серебро восточных шелков.
   Отделы кипели жизнью, публика осаждала лифты, теснилась у буфетов  и  в
читальном зале,  словно  целый  народ  странствовал  в  занесенных  снегом
просторах. По контрасту толпа казалась черной и напоминала конькобежцев на
льду какого-нибудь польского озера в декабре. В нижнем этаже  волновалась,
как море в час  прилива,  темная  людская  масса,  в  которой  можно  было
разглядеть  прелестные  восхищенные  лица  женщин.  В  пролетах  железного
остова,  по  лестницам,  по   воздушным   мостам   бесконечной   вереницей
поднимались вверх маленькие силуэты, точно  путники,  заблудившиеся  среди
снежных утесов. По контрасту в этими ледяными вершинами особенно  поражала
царившая в магазине тепличная, удушливая жара. Гул голосов походил на  рев
бурно  несущейся  реки.  Обильная  позолота  потолка,  стекла  в   золотых
переплетах и золотые розетки, подобно солнечным лучам, озаряли Альпы  этой
колоссальной выставки белья.
   - Надо, однако, продвигаться вперед, - сказала г-жа де Бов. - Не стоять
же на одном месте!
   С той минуты, как она вошла, инспектор Жув,  дежуривший  у  дверей,  не
спускал  с  нее  глаз.  Она  повернулась  в  его  сторону,  и  взгляды  их
встретились. Когда же она снова  двинулась  вперед,  он  пропустил  ее  на
несколько шагов и последовал за нею издали, делая вид, будто  не  обращает
на нее внимания.
   - Посмотрите, - сказала г-жа Гибаль, останавливаясь у первой  кассы,  в
самой толчее, - какая прелестная мысль - эти фиалки!
   Она говорила о новой премии в "Дамском счастье",  вокруг  которой  Муре
поднял целую шумиху в газетах,  -  о  букетиках  белых  фиалок,  огромными
партиями  закупленных  в  Ницце;  их  подносили   каждой   покупательнице,
независимо от количества купленного товара. Возле всех  касс  служители  в
ливреях раздавали эти премии под  наблюдением  инспектора.  И  мало-помалу
публика украсилась цветами, - казалось, это  свадебное  шествие;  от  всех
женщин веяло ароматом фиалок.
   - Да, - прошептала г-жа  Дефорж,  испытывая  острую  зависть,  -  мысль
хорошая!
   Но в ту минуту, когда они собирались уже удалиться, г-жа  Дефорж  вдруг
услыхала, как два приказчика шутили по  поводу  фиалок.  Высокий  и  худой
выражал удивление: так, стало быть, свадьба патрона с  заведующей  отделом
костюмов все-таки состоится? А другой, маленький и толстый,  отвечал,  что
хотя это еще не решено, но цветы уже закуплены.
   - Как! - воскликнула г-жа де Бов. - Господин Муре женится?
   - Да, это последняя новость, -  отвечала  Анриетта,  стараясь  казаться
равнодушной. - Впрочем, этим и должно было кончиться.
   Графиня тайком переглянулась со своей новой приятельницей. Теперь обеим
стало ясно, почему г-жа Дефорж явилась в "Дамское  счастье",  несмотря  на
свои враждебные действия: она, очевидно, поддалась непреодолимому  желанию
все увидеть собственными глазами хотя бы и ценой страданий.
   - Я останусь с вами, - сказала ей г-жа Гибаль, сгорая от любопытства. -
Мы встретимся с госпожою де Бов в читальном зале.
   - Прекрасно, - согласилась графиня. - Мне надо еще  на  второй  этаж...
Идем, Бланш!
   Она  стала  подниматься  с  дочерью  по  лестнице,  а  инспектор   Жув,
неотступно следовавший за нею, пошел, чтобы не привлекать ее внимания,  по
другой лестнице.
   Госпожи Дефорж и Гибаль вскоре затерялись в густой  толпе,  наводнявшей
нижний этаж.
   Во всех отделах среди сутолоки продажи только и говорили что  о  романе
хозяина. Эта история, занимавшая вот уже несколько месяцев всех продавцов,
восторгавшихся  упорным  сопротивлением  Денизы,  быстро   подвигалась   к
развязке: накануне узнали, что, несмотря на мольбы Муре, девушка  покидает
"Счастье" под предлогом крайнего переутомления. Мнения разделились:  уйдет
она или не уйдет? Многие приказчики  держали  пари  на  сто  су,  что  это
случится в следующее воскресенье.  Иные  хитрецы  ставили  на  карту  свой
завтрак, утверждая, что дело кончится свадьбой, а другие, верившие в  уход
Денизы, все же не хотели рисковать деньгами,  не  имея  для  этого  веских
оснований. Правда, у героини было  обаяние  недоступной  женщины,  которой
домогаются, зато у Муре было обаяние богатства, он был счастливым  вдовцом
и обладал самолюбием; в конце концов он мог оскорбиться таким требованием.
Впрочем, и те и другие соглашались, что молоденькая продавщица повела дело
с опытностью незаурядной интриганки и что она шла ва-банк,  предложив  ему
на выбор: либо жениться, либо согласиться на ее уход.
   Между тем Дениза вовсе не думала об этом. У  нее  никогда  не  было  ни
требований, ни расчетливости. И она  решила  уйти  именно  вследствие  тех
суждений, которые  высказывались  по  поводу  ее  поведения  и  крайне  ее
удивляли. Разве она хотела этого? Разве она на самом  деле  показала  себя
коварной и честолюбивой кокеткой? Она просто поступила на службу,  и  сама
удивлялась, что могла внушить такую любовь. И почему  теперь  все  считают
хитрой уловкой ее решение покинуть  магазин?  Ведь  это  так  естественно!
Удрученная бесконечными сплетнями,  ходившими  по  магазину,  неотступными
домогательствами Муре, измученная борьбой, какую ей  приходилось  вести  с
собственным сердцем, она томилась во власти  невыносимой  тоски;  опасаясь
ненароком  уступить  ему,  а  потом  всю  жизнь  об  этом  сожалеть,   она
предпочитала удалиться. Если здесь и была умная тактика, девушка  даже  не
подозревала об этом; она в отчаянии спрашивала себя,  что  же  ей  делать,
чтобы ее не считали девицей, бегающей за женихом.  Мысль  о  браке  теперь
раздражала ее, и она твердо решила, что будет  говорить  "нет",  неизменно
"нет" даже и в том случае, если он примет такое  безумное  решение.  Пусть
она одна страдает. Необходимость расстаться с ним бесконечно огорчала  ее,
но она мужественно убеждала себя, что так нужно, что она лишится радости и
покоя, если поступит иначе.
   Когда она вручила Муре просьбу  об  увольнении,  он  принял  ее  молча,
холодно, стараясь не обнаружить своей досады. Затем сухо сказал, что  дает
ей неделю на размышления и надеется, что она все-таки одумается. Когда  же
через неделю Дениза снова затронула эту тему и сказала, что твердо  решила
уйти после большого базара, он и на этот  раз  не  рассердился,  а  только
попытался ее урезонить: она упускает свое счастье,  она  нигде  не  займет
такого положения. Может быть, у нее имеется в виду другое место? Тогда  он
готов предоставить ей те же выгоды, какие она рассчитывает получить там. А
когда  девушка  ответила,  что  она  еще  не  приискала  нового  места   и
рассчитывает сперва месяц отдохнуть у себя в Валони на свои сбережения, он
возразил, что если только расстроенное  здоровье  заставляет  ее  уйти  со
службы, то что ей помешает вернуться  в  "Счастье",  когда  она  отдохнет.
Измученная этим допросом, Дениза молчала. Тогда он вообразил, что она едет
туда к любовнику, быть может, даже к мужу.  Ведь  призналась  же  она  ему
однажды вечером, что влюблена в кого-то. С тех пор он хранит в памяти  это
признание, вырванное у нее в минуту замешательства;  оно  ножом  вонзилось
ему в сердце. Раз этот человек собирается на  ней  жениться,  она  бросает
все, чтобы идти за ним; этим и объясняется ее упрямство. Все было кончено,
и он добавил ледяным тоном, что, раз она не желает  сказать  ему  истинной
причины своего ухода, он больше  не  удерживает  ее.  Этот  сухой  деловой
разговор без всяких вспышек гнева подействовал на Денизу  гораздо  тяжелее
бурных сцен, которых она так боялась.
   В течение всей недели, которую Денизе оставалось  провести  в  "Дамском
счастье", Муре был страшно бледен и суров. Проходя по  отделам,  он  делал
вид, будто не замечает ее; никогда еще не казался он таким сосредоточенным
и поглощенным делами; пари возобновились, но одни лишь смельчаки рисковали
теперь ставить свой завтрак на карту, утверждая, что брак  состоится.  Под
этой  столь  необычной  для  него  холодностью   Муре   скрывал,   однако,
мучительную нерешительность и душевные муки. Припадки бешенства вызывали у
него прилив крови к голове; он был вне себя: ему хотелось схватить  Денизу
в объятия  и  не  выпускать  ее,  заглушая  ее  крики.  Потом  он  пытался
рассуждать, придумывал, как бы ему удержать девушку, но всякий раз  ощущал
свое бессилие, с бешенством сознавая, что ему не  помогут  ни  деньги,  ни
власть.  И  однако,  среди  хаоса  всяких  безумных  замыслов  одна  мысль
мало-помалу все более овладевала им, хотя и вызывала  внутренний  протест.
После смерти г-жи Эдуэн он поклялся, что больше не женится;  своей  первой
удачей он был обязан женщине и решил отныне преуспевать  при  помощи  всех
женщин. У него, как и у Бурдонкля, был своего рода  предрассудок:  он  был
убежден, что глава  большого  универсального  магазина  должен  оставаться
холостяком, если только  он  хочет  сохранить  свое  мужское  обаяние  над
многочисленными  покупательницами  и  по-прежнему  вызывать  в  них   бурю
желаний; если же ввести сюда женщину, то вся атмосфера изменится - женщина
внесет свой особый дух и изгонит всех других. Он  пытался  идти  наперекор
неумолимой логике вещей и  предпочитал  умереть,  чем  сдаться;  временами
Дениза вызывала  в  нем  бурное  возмущение:  он  чувствовал,  что  она  -
олицетворение возмездия, и боялся, что немедленно после женитьбы  сдастся,
несмотря на свои миллионы, сраженный и сломленный, как былинка, тем  вечно
женственным, что было в ней. Но он тут  же  снова  поддавался  слабости  и
начинал обдумывать перспективу, какую перед тем гневом отвергал:  чего,  в
сущности, ему бояться?  Она  такая  кроткая  и  рассудительная,  он  может
довериться  ей  без  всяких  опасений.  И  чуть  не  двадцать  раз  в  час
возобновлялась эта борьба в его истомленной душе. Самолюбие разъедало  его
рану, и он начинал терять рассудок при  мысли,  что,  даже  пойдя  на  все
уступки, может услышать от нее "нет", если она любит другого. Утром в день
большого базара он еще не пришел ни к какому решению, а между  тем  Дениза
должна была уйти на следующий день.
   Когда Бурдонкль, по обыкновению около трех часов, вошел в кабинет Муре,
он увидел, что тот сидит, облокотившись на письменный стол,  закрыв  глаза
руками, погруженный в свои думы. Бурдонклю  пришлось  дотронуться  до  его
плеча. Муре поднял голову, и Бурдонкль увидел, что лицо  директора  залито
слезами; они переглянулись и подали друг другу руку - это было рукопожатие
двух людей, которые сообща выиграли не одну торговую битву.  Уже  с  месяц
как поведение Бурдонкля резко изменилось: он преклонялся перед  Денизой  и
даже  исподволь   подталкивал   хозяина   к   женитьбе.   Разумеется,   он
придерживался этой  тактики,  чтобы  не  оказаться  сметенным  той  силой,
безусловное могущество которой он теперь признавал. Такая перемена имела и
другие  тайные  основания,  а  именно:   в   нем   пробудились   давнишние
честолюбивые замыслы, робкая, но  мало-помалу  крепнувшая  надежда  самому
проглотить Муре, перед которым он так долго гнул спину. Это было вполне  в
духе предприятия  и  той  борьбы  за  существование,  непрестанные  жертвы
которой только разжигали торговую деятельность. Бурдонкля увлекал за собой
бег колес гигантской  машины,  он  был  охвачен  всеобщей  жаждой  наживы,
ненасытной алчностью, которая на всех общественных ступенях толкает тучных
на истребление тощих. И только  какой-то  священный  страх,  обоготворение
удачи мешали ему до сих пор показать  свои  когти.  На  хозяин,  казалось,
впадал в детство, склонялся к дурацкому браку, готов  был  собственноручно
убить свой успех, утратить обаяние  в  глазах  покупательниц.  К  чему  же
отговаривать  патрона,  если  это  даст  ему,  Бурдонклю,  возможность  со
временем без труда прибрать к рукам наследство этого  погибшего  человека,
кинувшегося в объятия женщины? И он пожимал руку  Муре  взволнованно,  как
бывает в минуту расставания, и с искренним  сочувствием  старого  товарища
повторял:
   - Решайтесь же, черт возьми!.. Женитесь на ней - и конец.
   Но Муре стало стыдно своей минутной слабости.
   - Нет, нет, это слишком глупо... - возразил он, поднимаясь. -  Пойдемте
посмотрим, что делается в магазине. Работа кипит, не правда ли?  Я  думаю,
денек будет великолепный.
   Они  вышли  и  начали  послеобеденный  обход  отделов,  битком  набитых
покупательницами. Бурдонкль искоса поглядывал на Муре, обеспокоенный  этой
неожиданной вспышкой энергии: он внимательно следил за его губами, надеясь
разглядеть вокруг них страдальческие складки.
   Продажа действительно разгоралась и  шла  бешеным  темпом,  все  здание
дрожало, как огромный корабль, несущийся на всех парусах. В отделе  Денизы
задыхалась от давки толпа матерей, притащивших с собой целую ораву девочек
и мальчиков;  ребятишки  уто