итывала  уже  целую
неделю. Все  неприятности,  которые  доставались  на  ее  долю  в  отделе,
померкли перед лицом столь грандиозного бедствия.
   - Вы что-то очень печальны, - сказала ей  Полина,  встретив  девушку  в
галерее  мебельного  отдела,  -  скажите,  может  быть,  вы  в  чем-нибудь
нуждаетесь?
   Но Дениза уже была должна подруге  двенадцать  франков.  Она  ответила,
силясь улыбнуться:
   - Нет, благодарю... просто я не выспалась, вот и все...
   Это  было  двадцатого  июля,   в   самый   разгар   паники,   вызванной
увольнениями. Из четырехсот служащих Бурдонкль  рассчитал  уже  пятьдесят;
говорили, будто предстоят новые увольнения. Между тем Дениза  мало  думала
об этой угрозе; она была всецело поглощена  очередным  приключением  Жана,
которое  было  ужаснее  всех  предыдущих.  На  сей  раз  ему   требовалось
пятнадцать франков; только имея их, он мог спастись  от  мести  обманутого
мужа. Вчера она получила первое письмо, излагавшее всю драму;  затем  одно
за другим пришли еще два,  а  когда  ее  встретила  Полина,  она  как  раз
дочитывала последнее, в котором Жан объявлял, что ему не миновать  смерти,
если у него не будет к вечеру пятнадцати франков. Она  мучилась,  стараясь
что-нибудь придумать. Взять из денег Пеле было невозможно: она  внесла  их
еще два дня тому назад. Все напасти обрушились сразу: она  надеялась  было
вернуть свои восемнадцать франков тридцать су при посредстве Робино - быть
может,  ему  удалось  бы  разыскать  торговку   галстуками;   но   Робино,
находившийся в двухнедельном отпуске, еще не вернулся, хотя его и  ожидали
накануне.
   А Полина продолжала по-дружески расспрашивать ее.  Когда  им  удавалось
повстречаться в  каком-нибудь  пустынном  отделе,  они  болтали  несколько
минут, зорко оглядываясь по сторонам. Вдруг Полина подала знак к  бегству:
она заметила белый галстук инспектора, выходившего из отдела шалей.
   - Нет, ничего, это дядюшка Жув, - прошептала она,  успокоившись.  -  Не
знаю, что этот старик находит смешного, когда видит нас вдвоем... На вашем
месте я бы его  побаивалась;  он  что-то  чересчур  любезен  с  вами.  Это
настоящий пес,  притом  злющий.  Он  все  еще  воображает,  что  командует
солдатами.
   Все приказчики ненавидели дядюшку  Жува  за  строгость.  Большая  часть
увольнений   совершалась   на   основании   его   доносов.   Этот   старый
пропойца-капитан с большим красным носом смягчался  лишь  в  отделах,  где
работали женщины.
   - Что мне его бояться? - спросила Дениза.
   -  Он,  пожалуй,  потребует  от  вас   благодарности...   -   отвечала,
рассмеявшись, Полина. - На него зарятся многие из наших девиц.
   Жув удалился, притворяясь, будто не заметил их, и они услышали, как  он
обрушился на продавца из кружевного отдела, вся вина которого  заключалась
в том, что он смотрел на улицу: там упала лошадь.
   - Кстати, - сказала Полина,  -  вы,  кажется,  вчера  искали  господина
Робино? Он возвратился.
   Дениза почувствовала себя спасенной.
   - Спасибо,  в  таком  случае  я  обойду  магазин  и  проскользну  через
шелковый... Меня ведь послали наверх, в мастерскую, за клином.
   Они расстались. Дениза с озабоченным лицом,  делая  вид,  что  выясняет
какую-то ошибку, перебегала от одной кассы к другой,  потом  добралась  до
лестницы и  спустилась  в  зал.  Было  без  четверти  десять,  только  что
прозвонили первой смене к завтраку. Палящее  солнце  нагревало  стеклянную
крышу, и,  несмотря  на  серые  холщовые  шторы,  неподвижный  воздух  был
донельзя накален. От пола, который служители  поливали  тонкими  струйками
воды,  временами  поднималось  свежее  дуновение.  Здесь,  среди  простора
опустевших прилавков, похожих на часовни, где по окончании последней мессы
дремлют сумерки, царил покой, все было погружено в летнюю дрему.  Продавцы
небрежно стояли по местам, редкие покупательницы проходили по  галереям  и
пересекали зал вялой походкой, изнемогая от жары.
   Когда Дениза спускалась, Фавье  отмеривал  легкую  шелковую  материю  в
розовый горошек на платье для г-жи Бутарель, накануне приехавшей с юга.  С
начала этого месяца покупательниц поставляла провинция: это были безвкусно
одетые женщины в желтых шалях и зеленых юбках -  настоящая  провинциальная
выставка. Равнодушные продавцы даже  смеяться  перестали.  Фавье  проводил
г-жу Бутарель в отдел прикладов и, вернувшись, сказал Гютену:
   - Вчера были все больше из Оверни, а сегодня один Прованс... У меня  от
них голова трещит.
   Но тут Гютен  бросился  к  прилавку:  подошла  его  очередь.  Он  узнал
"красавицу" - очаровательную блондинку, которую  так  прозвали  в  отделе,
потому что ничего не знали  о  ней,  даже  имени.  Все  улыбались  ей;  не
проходило и недели, чтобы она не зашла в "Дамское счастье", притом  всегда
одна. На этот же раз с нею был мальчик лет четырех-пяти.
   - Так она замужем? - удивился Фавье, когда  Гютен  вернулся  из  кассы,
после того как  отнес  туда  чек  на  отпущенные  тридцать  метров  атласа
"дюшес".
   - Возможно, - отвечал тот, - хотя малыш еще ничего не доказывает.  Быть
может, это сын ее подруги... Одно  могу  сказать,  -  сегодня  она  чем-то
расстроена. Она так печальна, и глаза у нее заплаканные.
   Наступило молчание. Приказчики рассеянно  смотрели  в  глубь  магазина.
Немного погодя Фавье медленно произнес:
   - Если она замужем, видно, муж дал ей взбучку.
   - Может быть, - согласился Гютен, - не то, так любовник  бросил.  -  И,
помолчав, добавил: - А мне, впрочем, плевать.
   В это время Дениза проходила через отдел шелков; она  замедлила  шаг  и
глядела по сторонам, ища  Робино.  Не  видя  его,  она  прошла  в  галерею
бельевых товаров, вернулась назад  и  снова  прошла  через  отдел  шелков.
Продавцы поняли ее хитрость.
   - Опять эта разиня! - прошептал Гютен.
   - Она ищет Робино, - сказал Фавье. - Они что-то вдвоем  обделывают.  О,
ничего забавного тут быть не может: Робино для таких вещей слишком глуп...
Говорят, он подыскал ей небольшую работу - шить галстуки.  Нашли  занятие,
нечего сказать!
   Гютен решил зло подшутить над девушкой. Когда Дениза проходила мимо, он
остановил ее, спросив:
   - Вы не меня ли ищете?
   Она густо покраснела. После вечера в Жуенвиле она не решалась заглянуть
в собственное  сердце,  где  боролись  неясные  чувства.  Она  то  и  дело
представляла его себе с той рыжеволосой девушкой, и если  по-прежнему  еще
трепетала перед ним, то, вероятно, только под влиянием какой-то неприязни.
Любила ли она его? Любит ли еще? Ей не хотелось  касаться  этих  вопросов,
они были ей тягостны.
   - Нет, сударь, - ответила в замешательстве.
   Тут Гютен решил смутить ее еще больше.
   - Может быть, вам его подать на подносе? - сказал он. - Отлично! Фавье,
подайте мадемуазель господина Робино.
   Она пристально  посмотрела  на  шутника,  посмотрела  тем  печальным  и
спокойным взглядом, каким встречала язвительные  намеки  товарок.  Ах,  он
такой же злой, он мучит ее, как и другие! И внутри у нее словно оборвалось
что-то, порвалась какая-то последняя  нить.  На  лице  девушки  выразилось
такое  страдание,  что  Фавье,  малочувствительный  по  натуре,   все-таки
поспешил к ней на помощь.
   - Господин Робино в сортировочной, - сказал он. - Вероятно, вернется  к
завтраку: Если вам нужно с ним поговорить, вы застанете  его  здесь  после
двенадцати.
   Дениза поблагодарила и  возвратилась  в  свой  отдел;  там  ее  ожидала
разгневанная  г-жа  Орели:  она  отсутствовала  целых  полчаса!  Где   она
пропадала? Уж конечно, не в мастерской! Девушка опустила голову,  думая  о
том,  с  каким  ожесточением  преследуют  ее  несчастья.  Если  Робино  не
вернется, все пропало. И она решила, несмотря ни на  что,  спуститься  еще
раз.
   Возвращение Робино  произвело  в  отделе  шелков  настоящую  революцию.
Продавцы надеялись, что он больше не вернется, что ему наконец осточертели
вечные  неприятности;  действительно,  одно  время  он  уже  почти  совсем
собрался купить  предприятие  Венсара,  тем  более  что  последний  упорно
навязывал ему эту сделку. Глухая работа Гютена, мина, которую он несколько
месяцев  подводил  под  своего  соперника,  должна  была  в  конце  концов
взорваться. Во время отпуска Робино,  когда  Гютену  в  качестве  старшего
продавца пришлось замещать его, он постарался навредить  Робино  в  глазах
начальства и  проявлял  особое  усердие,  чтобы  захватить  его  место,  -
обнаруживал  и  всячески  раздувал  разные  мелкие  недочеты,  представлял
проекты улучшений, изобретал новые рисунки. Впрочем, у  каждого  служащего
отдела, начиная с новичка, мечтавшего стать продавцом, и  кончая  старшим,
стремившимся к положению пайщика,  было  лишь  одно  настойчивое  желание:
подняться на ступеньку  выше,  свалив  товарища,  который  стоит  на  этой
ступеньке, а если он окажет сопротивление, - проглотить  его;  эта  борьба
аппетитов, это уничтожение одних  другими  было  условием  хорошей  работы
машины, оно подстегивало торговлю и создавало тот успех, которому  дивился
весь Париж. За Гютеном стоял  Фавье,  за  Фавье  -  другие,  целый  строй.
Слышалось громкое чавканье челюстей. Робино был уже приговорен,  и  каждый
мысленно уносил одну из  его  косточек.  Поэтому,  когда  он  возвратился,
поднялся всеобщий ропот. Дальше  так  продолжаться  не  могло:  настроение
приказчиков показалось заведующему настолько  угрожающим,  что  он  послал
Робино в сортировочную, чтобы дать дирекции время обдумать вопрос.
   - Мы все уйдем, если его оставят, - объявил Гютен.
   Распря надоела Бутмону; его веселому нраву был противен этот  раздор  в
отделе. Он огорчался, видя вокруг нахмуренные лица. Но ему  хотелось  быть
справедливым.
   - Оставьте его в покое, он ничего плохого вам не сделал.
   Посыпались возражения:
   - Как? Ничего плохого нам не сделал?.. Это невыносимый субъект... вечно
всем недоволен... до того задирает нос, что готов затоптать вас ногами.
   Отдел был крайне озлоблен.  Робино,  нервный,  как  женщина,  отличался
нестерпимо крутым нравом и обидчивостью. На эту тему рассказывали  десятки
анекдотов: какого-то юношу он довел до болезни,  покупательницы  обижались
на его язвительные замечания.
   - В конце концов, господа, я не могу сам решать такие вопросы, - сказал
Бутмон. - Я доложил дирекции и буду сейчас опять об этом говорить.
   Прозвонили  к  завтраку  второй  смене;  звон  колокола  поднимался  из
подвала, отдаленно и глухо отдаваясь в неподвижном воздухе магазина. Гютен
и  Фавье  спустились  вниз.  Из  всех,  отделов  поодиночке,   врассыпную,
сходились продавцы, напирая друг на друга внизу, у входа в тесный и  сырой
кухонный коридор, где всегда горели газовые рожки. Люди  теснились  здесь,
не разговаривая, не смеясь, среди возрастающего грохота посуды  и  резкого
запаха пищи. В конце коридора перед окошечком они  останавливались.  Здесь
находился повар. По бокам его стояли стопки тарелок; он погружал  вилки  и
ложки - свое оружие - в  медные  кастрюли  и  раздавал  порции.  Когда  он
передвигался, за его животом, обтянутым белым фартуком, виднелась пылающая
плита.
   - Вот ведь никогда в этом паршивом доме не дадут жаркого!  -  проворчал
Гютен, посмотрев на меню, написанное на  черной  доске  над  окошечком.  -
Глаза бы не глядели на их говядину и рыбу!
   Рыбу действительно все презирали, и сковорода с нею не пустела.  Однако
Фавье взял ската. Гютен наклонился за его спиной.
   - Рагу!
   Повар привычным движением подцепил  кусок  мяса  и  полил  его  соусом.
Гютен, задыхаясь от горячего дуновения, повеявшего из  окошка,  взял  свою
порцию, и тотчас же, словно причитание,  зазвучало:  "Рагу,  рагу,  рагу".
Повар безостановочно подхватывал  куски  мяса  и  поливал  их  соусом;  он
работал быстро и ритмично, как хорошо выверенные часы.
   - Скат совершенно холодный,  -  объявил  Фавье:  рука  его  не  ощущала
никакого тепла от тарелки.
   Теперь все двигались  в  одном  направлении,  держа  в  вытянутой  руке
тарелку и следя за тем, как бы не столкнуться с кем-нибудь. В десяти шагах
оттуда находился буфет: опять окошечко, с прилавком из блестящей жести, на
котором были расставлены порции вина - бутылочки без пробок, еще мокрые от
полоскания. Каждый протягивал свободную руку, брал на  ходу  бутылочку  и,
еще более стесненный в  движениях,  сосредоточенно  направлялся  к  столу,
стараясь не расплескать вино.
   Гютен глухо ворчал:
   - Вот еще, гуляй тут с посудой в руках!
   Стол, где были места Гютена и Фавье,  находился  в  конце  коридора,  в
самой последней столовой. Эти столовые, все одинаковые, размером в  четыре
метра  на  пять,  были  переделаны  из  погребов,  заново  оштукатурены  и
выкрашены; однако сквозь краску проступала сырость, и  желтые  стены  были
испещрены зеленоватыми пятнами; из узких  окошечек,  выходивших  на  улицу
вровень с тротуаром, проникал  белесый  свет,  беспрестанно  заслонявшийся
расплывчатыми тенями прохожих.  В  июле,  как  и  в  декабре,  здесь  было
одинаково душно от горячих испарений, пропитанных тошнотворными  запахами,
которые доносились из кухни.
   Гютен пришел первым. На столе, вделанном в стену и  покрытом  клеенкой,
были расставлены стаканы, разложены ножи и вилки по  количеству  мест;  на
обоих концах стола возвышались стопки запасных тарелок, посредине же лежал
большой хлеб с воткнутым в него ножом. Гютен поставил тарелку и бутылочку;
взяв свою салфетку из шкафа, который являлся единственным украшением стен,
он со вздохом сел на место.
   - А я здорово проголодался! - сказал он.
   - Всегда так бывает, - ответил Фавье, усаживаясь слева от него. - Вечно
ничего нет, когда подыхаешь с голоду.
   Стол, накрытый на двадцать  два  прибора,  быстро  заполнялся.  Сначала
слышался неистовый стук вилок и  чавканье  здоровенных  молодцов,  желудки
которых отощали от ежедневной тринадцатичасовой изнурительной работы.  Еще
недавно продавцам полагался на еду целый  час,  и  они  имели  возможность
выпить кофе вне магазина; поэтому они торопились покончить с  завтраком  в
двадцать  минут,  чтобы  поскорее  вырваться  на  улицу.  Но  это  слишком
развлекало их, они возвращались рассеянные и уже  не  думали  о  торговле.
Тогда дирекция решила их больше не выпускать: пусть платят лишних  три  су
за чашку кофе, если  он  так  уж  им  необходим.  Зато  теперь  приказчики
затягивали еду и не стремились вернуться  к  себе  в  отдел  до  окончания
обеденного перерыва. Многие из них, глотая большие куски,  читали  газету,
сложив ее и прислонив к бутылке. Другие, удовлетворив первый голод,  шумно
разговаривали, все снова и снова возвращаясь к извечным темам  о  скверной
пище, о том, кто сколько заработал, как они провели прошлое воскресенье  и
как намереваются провести будущее.
   - Ну, а как у вас обстоит дело с Робино? - спросил кто-то Гютена.
   Борьба  приказчиков  из  шелкового  отдела  с  помощником   заведующего
занимала все остальные отделы.  В  кафе  "Сен-Рок"  на  эту  тему  спорили
ежедневно до  полуночи.  Гютен,  набросившийся  на  кусок  говядины,  лишь
пробурчал в ответ:
   - Что ж, Робино вернулся. - Затем, внезапно разозлившись,  закричал:  -
Черт побери! Мне подсунули ослятину, что  ли?..  В  конце  концов  это  же
омерзительно, честное слово!
   - Не жалуйтесь, - заметил Фавье. - Я имел глупость взять  ската,  а  он
тухлый.
   Все заговорили сразу, негодовали, острили.  В  конце  стола,  у  стены,
молчаливо обедал Делош. На свое горе он был наделен редкостным аппетитом и
никогда не мог досыта наесться; он зарабатывал слишком мало, чтобы платить
за добавочные блюда, поэтому всегда отрезал себе огромные ломти хлеба и  с
наслаждение поглощал даже самые невкусные кушанья.  Все  стали  потешаться
над ним, кричать:
   - Фавье, уступите вашего ската Делошу... это в его вкусе.
   - А вы свою говядину, Гютен. Делош очень просит, чтобы вы  ее  уступили
ему на десерт.
   Бедный малый не отвечал ни слова, а  только  пожимал  плечами.  Не  его
вина, что он подыхает с голоду. А кроме того, остальные хоть  и  плюют  на
кушанья, однако наедаются до отняла.
   Но тут раздался легкий свист, и все приумолкли. Это был сигнал,  что  в
коридоре появились Муре и Бурдонкль. С некоторого времени жалобы  служащих
настолько  участились,  что  дирекция  решила  спуститься  вниз  и   лично
удостовериться в качестве пищи. Из тридцати су в день на человека, которые
выдавались дирекцией содержателю столовой, последний должен был платить  и
за провизию, и за уголь, и за газ, и за прислугу;  когда  же  оказывалось,
что не все ладно, дирекция  наивно  удивлялась.  Еще  утром  каждый  отдел
выбрал по делегату; Миньо и Льенар взялись говорить от имени товарищей.  И
теперь   среди   внезапно   наступившего   молчания   все   насторожились,
прислушиваясь к голосам, доносившимся из соседней комнаты, в которую вошли
Муре и Бурдонкль. Последний объявил, что мясо превосходно; Миньо  в  ответ
на это спокойное утверждение повторял,  задыхаясь  от  гнева:  "Попробуйте
прожевать его", а Льенар, нападая  на  ската,  кротко  настаивал:  "Он  же
воняет, сударь". Тогда Муре стал в самых  сердечных  выражениях  изъявлять
полную готовность сделать все от него зависящее для своих служащих, - ведь
он же их отец, он лучше сам будет сидеть на черством  хлебе,  лишь  бы  не
слышать, что их плохо кормят.
   - Обещаю вам выяснить,  что  тут  можно  предпринять,  -  заявил  он  в
заключение, повысив голос, чтобы его было слышно с одного  конца  коридора
до другого.
   Расследование было закончено, вилки снова застучали. Гютен ворчал:
   - Вот, вот. Надейся, верь, кому охота!.. На слова-то они  не  скупятся.
Вам нужны обещания - извольте! А кормят старыми подметками  и  вышвыривают
вас за дверь, как собак!
   Продавец, который уже раз обращался к нему с этом вопросом, повторил:
   - Так вы говорите, что ваш Робино...
   Но грохот посуды заглушил его голос. Приказчики  сами  меняли  тарелки;
стопки справа и слева уменьшались.  И  когда  поваренок  принес  громадное
жестяное блюдо, Гютен воскликнул:
   - Рис с тертыми сухарями! Только этого недоставало!
   - Пригодится! Можно будет не тратить двух  су  на  клейстер,  -  сказал
Фавье, накладывая себе рису.
   Одним рис нравился,  другие  считали,  что  он  напоминает  замазку,  а
любители газет были до того увлечены очередным  фельетоном,  что  даже  не
замечали, что едят. Все вытирали вспотевшие лбы: тесный погреб  наполнялся
рыжеватым туманом, и тени прохожих по-прежнему пробегали  черными  пятнами
по заставленному посудой столу.
   - Передайте Делошу хлеб! - крикнул какой-то остряк.
   Каждый отрезал  себе  кусок,  потом  всаживал  нож  в  корку  по  самую
рукоятку, и хлеб переходил от одного к другому.
   - Кому рис в обмен на десерт? - спросил Гютен.
   Заключив торг с щупленьким юношей, он попытался променять и вино. Но на
вино охотника не оказалось, все находили его отвратительным.
   - Я же сказал вам: Робино  вернулся,  -  продолжал  он  среди  смеха  и
перекрестных разговоров. - Но вопрос о  нем  окончательно  еще  не  решен.
Вообразите,  он  развращает  продавщиц!  Да,  достает  им  работу  -  шить
галстуки!
   - Тише, - прошептал Фавье, - вон решается его судьба.
   Он подмигнул, указывая на Бутмона, который  в  это  время  проходил  по
коридору между Муре и Бурдонклем; все трое  были  чем-то  очень  заняты  и
оживленно  разговаривали  вполголоса.  Столовая,  где  обедали  заведующие
отделами и их помощники, приходилась как раз напротив. Увидев проходившего
Муре,  Бутмон  оставил  еду,  встал  из-за  стола  и  заговорил  с  ним  о
неприятностях, возникших в отделе, о своем затруднительном положении. Муре
и  Бурдонкль  слушали  его,  все  еще  не  решаясь  пожертвовать   Робино,
первоклассным продавцом, который служил  еще  при  г-же  Эдуэн.  Но  когда
Бутмон рассказал историю с галстуками, Бурдонкль вышел из  себя.  Да  что,
малый  с  ума,  что  ли,  сошел?  Как  он  смеет  посредничать