ать вам, что очень сожалею о происшедшей  ошибке.  Вас
слишком опрометчиво обвинили... Но  зло  сделано,  и  я  только  хочу  вас
уверить, что все у нас знают  теперь,  как-нежно  вы  относитесь  к  своим
братьям...
   Он продолжал говорить, с почтительной вежливостью, к  какой  продавщицы
"Дамского счастья" совсем не были им приучены. Смущение Денизы возрастало,
но сердце ее полнилось радостью. Значит, ему известно, что она  никому  не
принадлежала? Они замолчали; он шел рядом с нею, соразмеряя  свои  шаги  с
крошечными детскими шажками Пепе. Отдаленный гул Парижа замирал под темной
сенью раскидистых деревьев.
   - Я могу только предложить вам, мадемуазель, вернуться в нашу фирму,  -
сказал он. - Разумеется, если вы сами пожелаете...
   - Я не могу, сударь... - с лихорадочной поспешностью перебила она  его.
- Я вам очень благодарна, но я уже поступила на другое место.
   Он знал это, ему недавно сказали, что она  служит  у  Робино.  Спокойно
беседуя с нею, как с равной,  он  заговорил  о  Робино;  он  воздавал  ему
должное: это человек очень способный, только слишком  нервный.  Он  кончит
катастрофой. Гожан  взвалил  на  него  крайне  тяжелое  дело,  и  оба  они
разорятся. Подкупленная этой непринужденностью,  Дениза  осмелела  и  дала
понять, что сама она на стороне больших магазинов в  той  борьбе,  которая
завязалась между ними и  мелкой  торговлей;  воодушевившись,  она  привела
несколько примеров и выказала себя при этом знатоком  дела  и  сторонницей
новых широких идей. Муре слушал ее с удивлением и восторгом. Он  обернулся
к ней, стараясь в сгущающихся сумерках различить ее черты. С виду она была
все та же, в простом платье,  с  кротким  лицом;  но  от  этой  скромности
исходило пленительное благоухание, могущество которого  он  остро  ощущал.
По-видимому,  парижский  воздух  благотворно  повлиял  на   малютку:   она
превращалась в женщину, и в женщину волнующую. Как рассудительна!  Что  за
волосы, что за избыток нежности!
   - Но если вы наша сторонница, -  сказал  он,  смеясь,  -  зачем  же  вы
служите у моих  противников?..  Кстати,  мне  говорили,  что  вы  снимаете
комнату у Бурра?
   - Бурра - человек вполне достойный, - прошептала Дениза.
   - Ну, оставьте! Это старый дурак, сумасшедший; он вынудит меня  пустить
его по миру, в то время как я хотел бы избавиться от него, дав  ему  целое
состояние!.. Кроме того, вам у Бурра совсем не место, его  дом  пользуется
дурной славой, он сдает комнаты таким  особам...  -  Но,  почувствовав  ее
смущение, он поспешил прибавить: - Впрочем, можно остаться честной  везде;
в этом даже еще больше заслуги, если человек не богат.
   Они снова прошли несколько шагов молча. Пепе слушал их внимательно, как
преждевременно развившийся ребенок. Иногда он поднимал  глаза  на  сестру,
удивляясь, что ее пылающая рука слегка дрожит.
   -  Послушайте,  -  весело  сказал  Муре,  -  не  хотите  ли  быть  моим
посланником? Я готов еще увеличить сумму и намереваюсь  завтра  предложить
Бурра восемьдесят тысяч  франков...  Заговорите  с  ним  об  этом  первая,
объясните ему,  что  он  совершает  самоубийство...  Быть  может,  он  вас
послушается, раз он расположен к вам; вы же  окажете  ему  этим  настоящую
услугу.
   - Хорошо! - ответила Дениза, тоже  улыбаясь.  -  Я  выполню  поручение,
только сомневаюсь в успехе.
   Снова наступило молчание. Ни тот,  ни  другая  не  знали,  что  бы  еще
сказать. Он попытался было спросить ее о дяде Бодю, но замолчал,  заметив,
что это ей неприятно. Продолжая идти друг подле друга, они вышли наконец к
улице Риволи, в аллею, где было еще светло. Выйдя из мрака, царившего  под
деревьями, они словно внезапно проснулись. Он понял,  что  не  следует  ее
больше задерживать.
   - Прощайте, мадемуазель.
   - Прощайте, сударь.
   Но он не уходил. Подняв глаза. Муре увидел перед собой угол улицы Альже
и освещенные окна ожидавшей его  г-жи  Дефорж.  И  он  перевел  взгляд  на
Денизу; теперь в бледных  сумерках  он  отлично  видел  ее:  она  казалась
положительно жалкой по сравнению с Анриеттой; почему же так воспламенились
его сердце? Это просто глупый каприз.
   - Мальчик устал, - заметил он, чтобы  сказать  еще  что-нибудь.  -  Так
запомните хорошенько: двери  нашей  фирмы  для  Вас  всегда  открыты.  Вам
достаточно  только  обратиться  к  нам,  и  все   ваши   пожелания   будут
удовлетворены... Прощайте, мадемуазель.
   - Прощайте, сударь.
   Когда Муре отошел, Дениза вернулась под каштаны,  в  густой  мрак.  Она
долго шла без цели среди громадных стволов; щеки ее пылали, в голове стоял
беспорядочный шум. Пепе, все еще держась за ее  руку,  семенил  крохотными
ножками, изо всех сил стараясь  поспеть  за  нею.  Она  забыла  о  малыше.
Наконец он сказал:
   - Ты идешь слишком шибко, мамочка.
   Тогда она села на скамью, и уставший мальчуган заснул у нее на коленях.
Она держала ребенка, прижимая его к девственной груди, а глаза ее блуждали
в бездонном мраке. Когда час спустя она тихонько  возвратилась  с  ним  на
улицу Мишодьер, она казалась спокойной и рассудительной, как всегда.
   - Гром небесные - закричал ей  еще  издали  Бурра.  -  Удар  нанесен...
Мерзавец Муре купил мой дом.
   Он был, вне себя, он  бесновался  в  своей  лавке,  жестикулировал  как
сумасшедший, и думалось, вот-вот разобьет витрину.
   - Ах, негодяй!.. Мне об этом написал фруктовщик. И знаете,  за  сколько
этот подлец продал мой дом? За полтораста тысяч, вчетверо дороже того, что
он стоит!.. Вот тоже жулик!.. Представьте, он козырнул моей отделкой;  да,
он упирал на то, что дом заново отремонтирован... Долго ли они будут  надо
мной издеваться?
   Мысль, что деньги, израсходованные им на  ремонт  и  окраску,  принесли
доход фруктовщику, приводила его в отчаяние. А теперь  его  хозяином  стал
Муре; ему он должен будет платить деньги, у него,  у  этого,  ненавистного
конкурента, должен отныне жить! От этой мысли старик окончательно приходил
в бешенство.
   - Я слышу, как они буравят стену... Теперь они уже здесь и едят чуть ли
не из моей тарелки!
   Он так колотил кулаком по прилавку,  что  пол  сотрясался,  а  зонты  и
трости ходили ходуном.
   Испуганная Дениза не смела вымолвить ни слова. Она стояла, не шевелясь,
ожидая конца припадка, а Пепе от усталости  задремал  на  стуле.  Наконец,
когда Бурра чуточку успокоился, она  решилась  выполнить  поручение  Муре;
конечно, старик сейчас взбешен, но самое  неистовство  его  и  безвыходное
положение,  в  котором  он  оказался,  могут  привести  его  к   внезапной
сговорчивости.
   - Я как раз встретила одного человека... - начала  она.  -  Да,  одного
человека из "Счастья", человека, очень хорошо  осведомленного...  Кажется,
они собираются предложить вам завтра восемьдесят тысяч...
   -  Восемьдесят  тысяч!  -  прервал  ее  громовым  возгласом  Бурра.   -
Восемьдесят тысяч! Да я теперь и за миллион не сдамся!
   Она хотела было урезонить его. Но  дверь  лавки  отворилась,  и  Дениза
отступила, побледнев  и  лишившись  речи.  То  был  дядюшка  Бодю,  сильно
постаревший, с желтым лицом. Бурра схватил соседа  за  пуговицу  пальто  и
закричал ему в лицо, не давая вымолвить  ни  слова  и  только  еще  больше
горячась от его присутствия:
   - Вы знаете, что им взбрело на ум предложить  мне?  Восемьдесят  тысяч!
Вот до чего дошли, разбойники! Они воображают, что меня можно купить,  как
уличную девку. Они купили дом! Думают, что  я  в  их  руках!  Нет,  дудки,
ничего не получат! Конечно, я, может быть, и уступил бы, но  раз  дом  уже
принадлежит им, пусть-ка попробуют его взять!
   - Так, значит, это правда? - спросил Бодю как всегда тягучим голосом. -
Меня уверяли в этом, но я пришел сам удостовериться.
   - Восемьдесят тысяч франков! - повторял Бурра. - Почему не все сто? Эта
сумма меня прямо-таки выводит из себя! Уж не думают ли они, что я пойду на
мошенничество ради их денег?.. Нет, гром небесный,  они  его  не  получат!
Никогда, слышите, никогда!
   Дениза решила вмешаться и спокойно промолвила:
   - Они получат его через девять лет, когда истечет срок вашей аренды.
   И, несмотря на присутствие дяди, она принялась убеждать старика принять
предложение.  Дальше  продолжать  борьбу  немыслимо,  он   бьется   против
неодолимой силы и не должен, если он не безумец, пренебрегать  состоянием,
которое  ему  предлагают.  Но  старик  по-прежнему  отвечал  отказом.   Он
рассчитывает, что за девять лет успеет умереть и не увидит торжества своих
врагов.
   - Слышите, господин Бодю? - продолжал он. - Ваша  племянница  заодно  с
ними, они  поручили  ей  сломить  меня...  Клянусь,  она  заодно  с  этими
разбойниками!
   До ста пор дядя, казалось, не замечал Денизы. Он поднял голову  так  же
угрюмо, как и всегда, когда Дениза заставала его на пороге  лавки.  Только
теперь он  медленно  повернулся  и  взглянул  на  нее.  Толстые  губы  его
дрогнули.
   - Я это знаю, - сказал он чуть слышно.
   Он продолжал смотреть на нее. Дениза  была  взволнована  до  слез:  она
заметила, что горе сильно его изменило. А старик, глухо раскаиваясь в том,
что не пришел ей на помощь, думал, быть может, о нищенской жизни,  которою
она живет. При виде Пепе,  уснувшего  на  стуле  под  крик  спорящих,  он,
видимо, совсем смягчился.
   - Дениза, - сказал он просто, - приходи  завтра  с  малышом  обедать...
Жана и Женевьева просили меня пригласить тебя, когда мы встретимся.
   Она сильно покраснела и обняла его. А когда он вышел, Бурра, радуясь их
примирению, крикнул ему вслед:
   - Вразумите ее, она не плохая... Что же касается меня, то пусть мой дом
хоть рухнет - меня найдут под развалинами!..
   - Наши дока уже рушатся,  сосед,  -  мрачно  ответил  Бодю.  -  Все  мы
окажемся под развалинами.



8

   Весь квартал гудел от толков: между новой Оперой  и  Биржей  собираются
проложить большую  улицу  и  дать  ей  название  улицы  Десятого  декабря.
Отчуждение собственности  было  уже  произведено,  и  два  отряда  рабочих
взялись за дело с двух концов: один приступил к сносу старых особняков  на
улице Луи-ле-Гран, другой разрушал тонкие стены бывшего "Водевиля";  удары
кирок обеих партий  сближались  все  больше  и  больше;  улицы  Шуазель  и
Мишодьер горько оплакивали обреченные дома. Не пройдет и двух недель,  как
пробоина  распорет  их  тела,  образуя  широкую  рану,  полную  солнца   и
оглушительного шума.
   Но  еще  больше  волновали  обывателей  работы,  предпринятые  "Дамским
счастьем". Шли толки о значительных расширениях,  о  гигантском  магазине,
который  будет  выходить  сразу  на  три  улицы  -  на   улицу   Мишодьер,
Нев-Сент-Огюстен и Монсиньи. Передавали, будто  Муре  заключил  договор  с
бароном Гартманом, председателем "Ипотечного кредита", и собирается занять
всю группу домов, за исключением здания, которое выйдет на  будущую  улицу
Десятого декабря, где  барон  намерен  построить  гостиницу  -  конкурента
Гранд-отелю. "Счастье" скупало все договоры на аренду; лавки  закрывались;
жильцы съезжали и квартир; в опустевших зданиях  целая  армия  рабочих,  в
облаках строительной  пыли,  приступала  к  переделкам.  Среди  всех  этих
потрясений одна только тесная лачуга старого Бурра оставалась  нетронутой,
упрямо лепясь к высоким стенам, усеянным каменщиками.
   Когда на следующий день Дениза с Пепе отправились к дядюшке Бодю, улица
была  забита  целой  вереницей  тачек,  подвозивших  кирпич  к  старинному
особняку Дювиллара. Дядюшка Бодю стоял на  пороге  своей  лавки  и  угрюмо
взирал на все это. По мере того как "Дамское счастье" расширялось, "Старый
Эльбеф" становился словно все меньше и  меньше.  Девушке  показалось,  что
витрины его еще более помрачнели, что теперь они  еще  сильнее  придавлены
низкими антресолями, узкие окна которых сообщали дому сходство с  тюрьмой.
Сырость еще больше обесцветила старую зеленую вывеску, и от посеревшего  и
словно съежившегося фасада веяло отчаянием.
   - Вот и вы, - сказал Бодю. - Осторожно, как бы они вас не раздавили.
   Когда Дениза вошла в лавку, у нее вновь сжалось сердце.  Она  нашла  ее
потемневшей, разрушенной и еще глубже погруженной  в  дрему;  пустые  углы
зияли темными ямами, прилавки и ящики  покрылись  пылью,  от  залежавшихся
тюков сукна пахло сыростью и известкой. Г-жа Бодю с Женевьевой  неподвижно
и молча сидели у кассы, в уединенном уголке, где  их  никто  не  тревожил.
Мать подрубала тряпки. Дочь, опустив руки  на  колени,  устремила  взор  в
пространство.
   - Здравствуйте, тетушка, - сказала Дениза. - Я  очень  рада  снова  вас
видеть. Если я причинила вам неприятность, простите меня, пожалуйста.
   Растроганная г-жа Бодю обняла ее.
   - Дорогая моя девочка, - ответила она, - не будь у меня других забот, я
была бы куда веселее.
   - Добрый вечер, кузина, - продолжала Дениза здороваясь с  Женевьевой  и
первая целуя ее в щеку.
   Женевьева очнулась. Она тоже поцеловала Денизу, но не могла  произнести
ни слова. Затем обе женщины обняли Пепе, который  протягивал  им  ручонки.
Примирение было полное.
   - Ну что же, Шесть часов, пора за стол, - сказал Бодю. - А почему ты не
привела Жана?
   - Он собирался прийти, - ответила Дениза в замешательстве. -  Я  видела
его утром, и он сказал, что придет... Но ждать его не стоит;  может  быть,
его задержал хозяин.
   Дениза боялась, не приключилось ли с Жаном опять какой-нибудь  из  ряда
вон выходящей истории, и заблаговременно пыталась найти ему оправдание.
   - Тогда сядемте за стол, - повторил дядя.
   Он повернулся к тонувшей в темноте лавке.
   - Коломбан, можете обедать вместе с нами. Все равно никто не придет.
   Дениза еще не заметила приказчика. Тетка объяснила ей, что им  пришлось
рассчитать младшего приказчика и продавщицу.  Дела  идут  так  плохо,  что
достаточно одного Коломбана, да и он-то проводит целые часы в праздности и
от безделья иной раз даже засыпает с открытыми глазами.
   В столовой горел газ, хотя стояли светлые летние дни. Войдя в столовую,
Дениза вздрогнула: плечи ее пронизал холод, которым веяло от  стен.  Опять
увидела  она  круглый  стол,  приборы,  расставленные  на  клеенке,  окно,
пропускавшее немного воздуха и света из глубокой вонючей  щели,  именуемой
внутренним двориком. Ей  показалось,  что,  как  и  лавка,  столовая  тоже
помрачнела и словно плачет.
   - Отец, - сказала Женевьева, застеснявшись перед Денизой, -  позвольте,
я затворю окно, нехорошо пахнет.
   Бодю этого не чувствовал.
   - Затвори, если хочешь, - удивленно ответил он. - Только будет душно.
   И действительно, стало очень душно. Обед был самый простой. Когда после
супа  служанка  подала  вареную  говядину,  дядя  вернулся  к  неизбежному
разговору о "Дамском счастье". Сначала он выказал большую  терпимость;  он
Допускал, что у племянницы может быть свой собственный взгляд на вещи.
   - Боже мой, никто не препятствует тебе защищать эти  огромные  торговые
махины... Каждый думает по-своему, дитя  мое...  Раз  ты  не  возмутилась,
когда тебя  так  гнусно  вышвырнули  за  дверь,  значит,  у  тебя  имеются
серьезные основания любить их. И знаешь, даже если бы ты  опять  вернулась
туда, я вовсе не рассердился бы... Никто из нас не будет на нее  сердиться
за это, не правда ли?
   - Конечно, - прошептала г-жа Бодю.
   Дениза,  не  торопясь,  изложила  свои  доводы,  как  ей  уже  не   раз
приходилось  излагать   их   Робино:   естественное   развитие   торговли,
современные  потребности,  величие  новых  фирм   и,   наконец,   растущее
благосостояние публики. Бодю слушал ее, вытаращив глаза, выпятив  губы,  и
видно было, что он напряженно размышляет. Когда она закончила, он  покачал
головой:
   - Все это одни бредни. Торговля остается торговлей, ничего  тут  больше
не придумаешь... Да, я согласен, успеха они добились, но - только и всего.
Долгое время я надеялся, что они сломят себе шею, - да, я  ждал  этого,  я
терпел, ты ведь помнишь. Так  нет  же!  Теперь,  как  видно,  только  воры
богатеют,  а  честным  людям  суждено  подыхать  на  соломе...   Вот   что
получилось, и мне остается только склониться перед фактами. Я и  склонюсь,
ей-богу, склонюсь...
   В нем понемногу накипал глухой гнев. Вдруг он потряс в воздухе вилкой.
   - Но "Старый Эльбеф" никогда не пойдет на уступки... Знаешь,  я  сказал
Бурра: "Сосед, вы вошли в соглашение с шарлатанами, ваша безвкусная  мазня
- срам!"
   - Кушай же, - прервала его г-жа Бодю; она с беспокойством замечала, что
он начинает волноваться.
   - Подожди, я хочу,  чтобы  племянница  как  следует  поняла  мою  точку
зрения... Слушай, дитя мое! Я, как этот графин, с места не  двигаюсь.  Они
преуспевают, ну и черт с ними! Я протестую, вот и все.
   Служанка подала жареную телятину. Бодю дрожащими руками разрезал  мясо;
у него уже не было ни верного глаза, ни ловкости при  отмеривании  порций.
Сознание собственного поражения  лишало  его,  всеми  уважаемого  хозяина,
прежней уверенности в себе. Пепе вообразил, что дядя рассердился, и, чтобы
успокоить мальчугана, пришлось  дать  ему  десерт  -  лежавшее  перед  ним
печенье. Тогда Бодю  понизил  голос  и  попробовал  было  переменить  тему
разговора. Он стал толковать о домах,  обреченных  на  слом,  одобрительно
отзывался о проекте проложить улицу Десятого декабря, которая, несомненно,
оживит торговлю в их квартале.  Но  тут  он  снова  вернулся  к  "Дамскому
счастью": все его помыслы сходились здесь - это было какое-то  болезненное
наваждение. С тех пор как  подводы  с  материалами  запрудили  всю  улицу,
торговля прекратилась, и все гниет от известки. К тому же здание будет  до
нелепости огромным: покупательницы  в  нем  заблудятся.  Уж  соорудили  бы
просто еще один крытый рынок! И, не обращая внимания на умоляющие  взгляды
жены, он не удержался и перешел от строительных работ к оборотам магазина.
Менее чем за четыре года они успели увеличить оборот в пять раз, - мыслимо
ли  это?  Их  годовая  выручка,  недавно  составлявшая  восемь  миллионов,
доходит,  судя  по  последним  данным,  до  сорока!  Словом,   это   нечто
невиданное, это какое-то сумасшествие и бороться с ним уже нельзя. Они все
жиреют и жиреют, в их магазине насчитывается целая тысяча служащих, и  уже
объявлено, что теперь у них будет двадцать восемь  отделов.  Эти  двадцать
восемь отделов особенно выводили Бодю из себя. По-видимому,  некоторые  из
них не что иное,  как  прежние  отделы,  разделенные  надвое,  но  были  и
совершенно новые: например, мебельный и отдел дешевых  парижских  новинок.
Виданное ли это дело? Дешевые парижские новинки! Да, уж что говорить, люди
негордые; еще немного, и начнут торговать  рыбой.  Как  ни  старался  Бодю
относиться с уважением к взглядам Денизы, он все же постепенно  перешел  к
назиданиям.
   - Положа руку на сердце, ты никак  не  можешь  их  защищать.  Представь
себе, что при своем суконном деле я вдруг открыл бы отдел кастрюль... Ведь
ты бы сказала, что я с ума спятил... Ну, признайся же по крайней мере, что
ты их не уважаешь.
   Девушка ограничилась улыбкой, не зная, что сказать; она сознавала,  что
все здравые доводы бесполезны. Старик же продолжал:
   - Короче говоря, ты - за них. Не будем  больше  говорить  об  этом:  не
стоит из-за них ссориться. Недостает еще, чтобы они  стали  между  мною  и
моей семьей... Возвращайся к ним, если тебе угодно,  но  я  запрещаю  тебе
впредь терзать мне уши рассказами об их вертепе.
   Воцарилось  молчание.  Прежнее  неистовство  Бодю  перешло   теперь   в
лихорадочную сдержанность. В  тесной  комнате,  согретой  газовым  рожком,
стало так душно, что служанка снова отворила окно; со двора снова потянуло
сыростью и зловонием. Появилась жареная картошка. Все  медленно  клали  ее
себе на тарелки, не произнося ни слова.
   - А взгляни-ка на них, - снова начал Бодю, указывая ножом на  Женевьеву
и Коломбана. - Спроси-ка их, любят ли они твое "Дамское счастье".
   Сидя друг подле друга, на обычном месте, где они встречались  дважды  в
день в продолжение целы