пая  по  лужам,  среди   притихших,
остановившихся извозчиков и омнибусов. Когда гроб, обитый белой  материей,
проезжал через площадь Гайон, провожавшие еще раз угрюмо взглянули на окна
огромного  магазина,  к  одному  Из  которых   припали   две   продавщицы,
наслаждаясь неожиданным  развлечением.  Бодю  шел  за  дрогами  с  трудом,
машинально передвигая ноги; он жестом отказался от  помощи  Жана,  который
шагал рядом с ним. Вслед за провожающими ехали три траурные кареты.  Когда
шествие пересекало улицу  Нев-де-Пти-Шан,  к  нему  присоединился  Робино,
бледный и заметно постаревший.
   В церкви св.Роха процессию  поджидала  толпа  женщин,  мелких  торговок
квартала, которые не пошли в дом покойной, опасаясь толкотни. Демонстрация
торговцев принимала характер бунта;  и  когда  по  окончании  богослужения
процессия опять тронулась в путь, все мужчины снова последовали за гробом,
хотя от улицы Сент-Оноре до кладбища Монмартр было очень далеко.  Пришлось
вторично  подняться  по  улице  Сен-Рок  и  снова  пройти  мимо  "Дамского
счастья". Было что-то трагическое  в  том,  что  тело  несчастной  девушки
обносили вокруг гигантского  магазина,  словно  первую  жертву,  сраженную
пулей во время мятежа. У входа в магазин красная  фланель  развевалась  по
ветру, как знамя, а ковры в витрине казались кровавым  цветником  огромных
роз и пышных пионов.
   Тем временем Дениза села в карету; ее терзали мучительные  сомнения,  и
сердце сдавила такая тоска, что она не в силах была больше идти пешком.  В
эту минуту процессия остановилась на улице Десятого декабря, как раз перед
лесами,  которые  покрывали  новый  фасад  здания  и  затрудняли   уличное
движение. Тут девушка увидала старика Бурра, - он отстал от  остальных  и,
волоча ногу, еле ковылял у самых колес кареты, где она сидела  одна.  Ясно
было, что ему ни за что не дойти пешком до кладбища. Услышав голос Денизы,
он поднял голову, посмотрел на нее и сел в карету.
   - Это все мои проклятые колени, - бормотал он. - Нечего отодвигаться!..
Ненавидят-то ведь не вас...
   Дениза почувствовала, что он все тот же озлобленный ворчун, хотя к  ней
настроен явно дружелюбно. Он бурчал себе под нос,  что  этот  старый  черт
Бодю, видно, еще здорово крепок,  если  может  идти  пешком  после  такого
сокрушительного  удара.  Но  вот  процессия  снова   тронулась   в   путь.
Высунувшись из кареты, Дениза увидела дядю; он упрямо шел  за  гробом  все
тем же  тяжелым,  размеренным  шагом,  как  бы  отбивая  такт  безмолвному
печальному кортежу. Потом она откинулась в угол кареты и под грустный ритм
колес стала слушать бесконечные жалобы старого торговца зонтами.
   - Давно бы пора полиции освободить проезд! Вот уже  полтора  года,  как
они загромождают нам дорогу своим фасадом, а там на  днях  опять  разбился
насмерть человек. Но  какое  им  до  этого  дело?  Если  они  захотят  еще
расшириться, им остается только перекинуть через улицы мосты... Говорят, у
вас  две  тысячи  семьсот  человек  служащих,  а  обороты  дошли  до   ста
миллионов... Сто миллионов! Подумать только, сто миллионов!
   Дениза  не  знала,  что   отвечать.   Процессия   выходила   на   улицу
Шоссе-д'Антен, где ее снова задержало скопление экипажей. Бурра без умолку
говорил; глаза его блуждали, словно он грезил наяву. Он  все  еще  не  мог
понять причин успеха "Дамского счастья",  хотя  и  признавал,  что  старая
торговля потерпела поражение.
   - И бедняга Робино прогорел; он барахтается как утопающий...  Бедоре  и
Ванпуям тоже ни за что не устоять: у них, как и  у  меня,  перебиты  ноги.
Делиньера вот-вот хватит кондрашка. Пио и Ривуар больны желтухой. Да,  все
мы хороши, нечего сказать, за гробом этого милого  ребенка  тащится  целая
процессия мертвецов!  Тем,  кто  смотрит  со  стороны,  наверное,  кажется
забавной такая вереница банкротов... Впрочем, как видно,  разгром  еще  не
кончился. Эти мошенники заводят отделы цветов, мод, парфюмерии,  обуви,  и
уж не знаю, чего там еще. Гронье, владелец парфюмерного магазина на  улице
Граммон, может уже сейчас поставить крест на своем заведении, а за обувной
магазин Нода на улице д'Антен  я  не  дал  бы  и  десяти  франков.  Зараза
проникает до самой улицы Сент-Анн - не пройдет и двух лет, как  Лакассань,
торгующий цветами и перьями, и госпожа  Шодей,  шляпы  которой  пользуются
сейчас  такой  известностью,  будут  начисто  сметены...  За  ними  -  еще
кто-нибудь, а после тех - еще. Всех торговцев нашего квартала постигнет та
же участь. Раз уж эти аршинники начали  торговать  мылом  и  калошами,  то
почему бы им не заняться продажей жареной картошки? Ей-богу, все на  земле
пошло кувырком.
   Дроги пересекали  площадь  Трините.  Забившись  в  уголок  неосвещенной
кареты, Дениза, укачиваемая мерным движением похоронной процессии, слушала
нескончаемые  жалобы  старого  торговца;  из  окошечка  она  видела,   как
катафалк, проехав по улице Шоссе-д'Антен, стал подниматься по улице Бланш.
Ей мерещилось, что за дядей, шагающим молча, тупо, точно  оглушенный  вол,
раздается топот большого стада, которое ведут на бойню, - то была  поступь
обанкротившихся  коммерсантов  целого  квартала;  в  их  лице  вся  мелкая
торговля шлепала  по  мокрой  мостовой  стоптанными  башмаками,  влача  по
парижской грязи позор своего разорения. Голос Бурра звучал как-то особенно
глухо, словно крутой подъем по улице Бланш затруднял его речь.
   - Со мной счеты покончены... Но я все-таки держу его в руках  и  ни  за
что не выпущу. Он снова проиграл апелляцию. Правда, это  обошлось  мне  не
дешево: чуть не два года тянулся процесс, а поверенные, адвокаты!.. Ну что
ж, зато ему не подкопаться под мою  лавку!  Суд  решил,  что  такого  рода
работа не подходит под название текущего ремонта.  Подумать  только,  ведь
ему взбрело в голову устроить там, под землей, ярко  освещенную  гостиную,
чтобы можно было судить об оттенках материй при  свете  газа,  -  огромное
подземелье, которое соединит трикотажный отдел с суконным!  Вот  он  и  не
может прийти в себя от ярости,  не  может  переварить,  что  такая  старая
развалина, как я, преградила ему дорогу, в  то  время  как  все  стоят  на
коленях перед его капиталом... Ни за что на  свете!  Не  допущу!  Кончено!
Быть может, я и останусь на мостовой. Знаю: с тех пор как я  имею  дело  с
судебными приставами,  этот  негодяй  скупает  мои  векселя,  -  вероятно,
собирается подстроить мне какую-нибудь каверзу. Но это ничего  не  значит,
он говорит "да", а я говорю "нет"  и  всегда  буду  говорить  "нет",  черт
побери! Даже тогда,  когда  меня  заколотят  в  четырех  досках,  как  эту
девочку, которую везут впереди.
   Когда добрались до бульвара Клиши, карета поехала быстрее.  Послышалось
тяжелое  дыхание  провожающих,  процессия  непроизвольно   ускорила   шаг,
торопясь скорее покончить с тягостной церемонией. Об одном только  умолчал
Бурра - о том, что он впал в беспросветную нищету, что он теряет голову от
забот, навалившихся на него, мелкого торговца, который идет ко дну, но все
еще  продолжает  упрямо  бороться  под  градом  опротестованных  векселей.
Дениза, знавшая, как обстоит дело, прервала наконец молчание и  прошептала
умоляющим голосом:
   - Господин Бурра, будет вам сердиться... Позвольте мне все это уладить.
   Он прервал ее яростным жестом.
   - Замолчите, это рас не касается!.. Вы славная девушка, и я  знаю,  что
вы стали поперек горла этому человеку, который воображал, что может купить
вас, как мой дом. Но что бы ответили вы мне, если  бы  я  посоветовал  вам
сказать: "Да"? А? Вы, разумеется, послали бы меня ко  всем  чертям...  Так
вот, раз я говорю "нет" - не суйте носа не в свое дело.
   Карета остановилась у ворот кладбища, и старик вышел из  нее  вместе  с
Денизой. Склеп семейства Бодю находился в первой аллее  налево.  Церемония
закончилась в несколько минут. Жан отвел в сторону дядю, который стоял,  с
бессмысленным видом уставившись на зияющую яму. Провожавшие разбрелись  по
соседним могилам.  Под  грязно-серым  небом  лица  всех  этих  лавочников,
наживших малокровие  от  пребывания  в  сырых  помещениях  нижних  этажей,
казались болезненно безобразными. Когда гроб был  тихо  опущен  в  могилу,
угреватые щеки присутствующих побледнели, носы, заострившиеся  от  анемии,
печально поникли, а испорченные цифровой работой глаза, прикрытые  желтыми
от развалившейся желчи веками, уставились в землю.
   - Всем нам следовало бы броситься в эту яму, -  сказал  Бурра  стоявшей
рядом с ним Денизе. - В лице этой малютки мы хороним  весь  квартал...  О,
теперь я все понимаю: старая торговля спокойно  может  проследовать  туда,
вслед за этими белыми розами, которые бросают на гроб.
   Дениза отвезла домой дядю и брата в траурной карете. Это  был  для  нее
беспросветно печальный день. Вдобавок ко всему  ее  встревожила  бледность
Жана, но, догадавшись, что виной тому какая-нибудь новая любовная история,
она решила сразу пресечь его излияния,  открыв  ему  кошелек.  Однако  он,
качая головой, отказался и сказал, что на этот  раз  дело  серьезное:  это
племянница очень богатого кондитера, и  она  не  принимает  от  него  даже
букетика фиалок. После полудня Дениза пошла за  Пепе  к  г-же  Гра,  и  та
объявила, что он уже вырос и поэтому она больше не  может  держать  его  у
себя. Новая забота: предстояло подыскать школу и, возможно,  расстаться  с
мальчикам. А когда Дениэа привела Пепе  к  старикам  Бодю,  сердце  у  нее
заныло при виде безысходного отчаяния, царившего в "Старом Эльбефе". Лавка
была закрыта; дядя и тетя находились в маленькой столовой, где даже забыли
зажечь газ,  несмотря  на  то  что  стоял  темный  зимний  день.  В  доме,
опустошенном длительным разорением, не было ни души, кроме них двоих. Мрак
по углам комнаты словно сильнее  сгустился  со  смертью  дочери;  это  был
последний  удар,  который  должен  был   окончательно   обрушить   ветхие,
подточенные  сыростью  балки.  Раздавленный  горем  старик  безостановочно
расхаживал вокруг стола все тою же походкой ничего не видящего, отупевшего
человека,  какой  он  шел  за  гробом;  тетка  тоже   молчала,   бессильно
откинувшись на стуле; она сильно побледнела, словно была ранена насмерть и
истекала кровью.  Старики  даже  не  заплакали,  когда  Пепе  стал  звонко
целовать их в холодные щеки. Дениза задыхалась от слез.
   В тот же вечер Муре вызвал Денизу, чтобы обсудить  с  ней  новый  фасон
детского  платья,  который  он  собирался  пустить  в  продажу,  -   смесь
шотландского костюма с костюмом зуава. Содрогаясь от жалости,  возмущенная
всеми виденными в этот день страданиями, Дениза не сдержалась и заговорила
с Муре о Бурра, об этом поверженном во прах бедняке,  которого  собираются
окончательно задушить. Но, услыхав имя  торговца  зонтами,  Муре  вспылил.
Старый сумасброд, как он называл Бурра, стал у него бельмом на  глазу,  он
отравляет его торжество своим идиотским  упрямством,  отказываясь  продать
дом - дрянную лачугу, которая своей осыпающейся штукатуркой пачкает  стены
"Дамского счастья". Это единственный уголок из целого массива  домов,  все
еще отстаивающий свою неприкосновенность. Это прямо-таки какой-то  кошмар;
всякий другой, кроме Денизы, кто посмел бы вступиться за  Бурра,  рисковал
быть немедленно выброшенным за борт, - до того назрела у Муре  потребность
свалить эту хибарку пинком ноги. Чего же еще от него  хотят?  Разве  можно
терпеть эту рухлядь рядом с "Дамским счастьем"?  Она  обречена  исчезнуть,
чтобы дать дорогу магазину. Тем хуже для старого дурака! И Муре  припомнил
свои предложения: ведь он готов был дать ему сто тысяч  франков!  Что  же,
прав он или нет? Он не торгуется, он всегда платит столько, сколько с него
требуют; но если бы у Бурра нашлась хоть капля ума, если  бы  он  дал  ему
завершить начатое дело! Разве  кто-нибудь  станет  останавливать  мчащийся
паровоз? Дениза слушала его, потупившись, не находя никаких доводов, кроме
тех, что ей подсказывало сердце. Старик совсем одряхлел, надо бы подождать
его смерти, а то разорение сведет его в могилу. Но Муре возразил,  что  он
уже не в силах задержать  ход  событий,  делом  Бурра  занялся  Бурдонкль:
дирекция решила покончить с этим. И ей нечего было возразить, несмотря  на
всю жалость, какую она питала к этим милым ее сердцу людям.
   Несколько минут длилось тягостное молчание, потом Муре первый заговорил
о семье Бодю. Он начал с того, что выразил искреннее сожаление  по  поводу
кончины  их  дочери.  Это  прекрасные  люди,  безупречно  честные,  но  их
преследуют неудачи.  Затем  он  повторил  прежние  аргументы:  в  сущности
говоря, они сами виноваты в своем несчастье; нельзя так  упорно  цепляться
за эту гнилую развалину - старую систему торговли; неудивительно, если дом
скоро обрушится им на голову. Он предсказывал  это  уже  раз  двадцать,  и
Дениза, наверное, помнит, как он поручал ей предупредить дядю об ожидающем
его разорении, если тот по-прежнему будет держаться за свой дурацкий хлам.
И вот катастрофа  разразилась,  и  никто  на  свете  не  может  теперь  ее
остановить. Ведь  бессмысленно  требовать,  чтобы  он,  Муре,  добровольно
разорился ради спасения окружающих лавчонок. Впрочем, если бы даже он имел
глупость закрыть "Дамское счастье", то на его  месте  неизбежно  вырос  бы
другой большой  магазин,  потому  что  идея  создания  таких  магазинов  в
настоящее  время  носится  в  воздухе.  Главенствующая  роль  в  экономике
принадлежит фабричным и промышленным городам; таков дух времени, сметающий
с лица земли ветхие остатки прошлого. Мало-помалу Муре разгорячился и стал
красноречиво и страстно защищаться против ненависти своих невольных жертв,
против  раздававшихся  вокруг  обвинений  и  жалоб  владельцев   маленьких
умирающих предприятий. К чему беречь мертвецов, -  их  нужно  хоронить;  и
решительным жестом он отправил их в могилу, сметая и швыряя  в  общую  яму
эти трупы старой торговли; ее разлагающиеся,  смердящие  останки  -  сущий
позор для ярких, залитых солнцем улиц Парижа! Нет, нет, он не чувствует ни
малейших угрызений совести, он просто выполняет задачу, стоящую перед  его
веком, и Дениза прекрасно это знает, потому что  любит  жизнь  и  увлечена
грандиозными предприятиями, которые создаются вполне  гласно,  среди  бела
дня. Дениза долго слушала его, не зная, что ответить, а затем удалилась  с
болью и смятением в сердце.
   В эту ночь девушка так и  не  сомкнула  глаз;  ее  терзала  бессонница,
чередовавшаяся с кошмарами, и она металась под одеялом. Ей представлялось,
что она маленькая девочка и заливается  горючими  слезами  в  родительском
саду в Валони, видя, как малиновки поедают пауков, а  те  в  свою  очередь
пожирают мух. Неужели действительно  так  необходима  смерть,  непрестанно
утучняющая землю, и борьба за существование, которая гонит живые  существа
на бойню, где происходит вечное их истребление?  Затем  она  вновь  видела
себя перед могилой, в которую опускают тело  Женевьевы,  потом  перед  ней
возникли дядя и тетя, одиноко сидящие в своей темной столовой. В  глубоком
безмолвии, среди мертвого застоя вдруг раздавался глухой шум  обвала:  это
рушился дом Бурра, словно подмытый наводнением. Опять  наступала  зловещая
тишина, затем грохотал новый обвал, за ним другой, третий: Робино,  Бедоре
с сестрой, Ванпуи, покачнувшись, рушились один за другим, мелкая  торговля
квартала Сен-Рок исчезала под ударами невидимой кирки, - казалось, будто с
грохотом разгружают телеги, полные камней. И Дениза просыпалась от  острой
тоски. Боже мой! Сколько мучений! Несчастные семьи,  старики,  выброшенные
на улицу, душераздирающие  трагедии  разорения.  И  она  никого  не  могла
спасти, она даже понимала, что все идет, как надо, что все эти жертвы, эти
отбросы  цивилизации  нужны  для  оздоровления  Парижа  грядущих  лет.  На
рассвете Дениза успокоилась - она лежала с открытыми глазами,  в  глубокой
грусти, примирившись с участью этих людей и  глядя  на  окно,  за  которым
понемногу светало. Да, то была дань крови; всякая революция требует жертв,
всякое движение вперед осуществляется только по трупам.  Прежде  ее  мучил
страх перед  возможностью  оказаться  злым  гением  -  на  погибель  своим
близким; но теперь это чувство как бы растворилось и смешалось с глубокой,
острой жалостью при  виде  тех  непоправимых  бедствий,  которые  являются
словно родовыми муками перед появлением на свет нового  поколения.  И  вот
она принялась обдумывать, как бы облегчить эти страдания;  добрая  девушка
долго размышляла, какое избрать средство  для  спасения  от  окончательной
гибели хотя бы самых близких ей людей.
   И перед нею встал образ  Муре  с  его  вдохновенным  лицом  и  ласковым
взглядом. Конечно, он ей ни в чем не откажет; она  была  уверена,  что  он
согласится пойти на любое разумно  обоснованное  возмещение  убытков.  Она
долго раздумывала над  его  поступками,  и  мысли  ее  путались.  Ей  была
известна вся его жизнь, она знала, что его привязанности были построены на
расчете, что он всегда эксплуатировал женщин и заводил любовниц только для
того, чтобы пробить себе дорогу, - ведь единственной  целью  его  связи  с
г-жою Дефорж было держать в руках барона Гартмана; она знала обо всех  его
связях, о случайных встречах с разными  Кларами,  о  купленных  прелестях,
оплаченных и затем снова выброшенных на улицу. Но все эти увлечения  Муре,
авантюриста в любви, бывшие предметом шуток в магазине, бледнели перед его
талантами и ореолом победителя. Он  был  олицетворением  соблазна.  Только
никак не могла она простить ему былого притворства,  его  расчетливости  в
любви, расчетливости, которую он прикрывал  внешней  предупредительностью.
Теперь же, когда он страдал из-за нее, у нее не было к нему неприязненного
чувства. Эти страдания возвышали его в ее глазах. Когда она видела, как он
терзается,  жестоко  расплачиваясь  за  свое  презрение  к  женщинам,   ей
казалось, что он уже загладил свои прежние грехи.
   В это утро Дениза добилась от  Муре  согласия  на  компенсацию,  на  ее
взгляд вполне законную, которую он выплатит Бодю и Бурра, когда они сложат
оружие. Прошло несколько недель. Дениза почти каждый день заходила к дяде,
урывая  для  этого  несколько  минут;  она  старалась   своим   смехом   и
жизнерадостностью разогнать беспросветную грусть, царившую в старой лавке.
Особенно  ее  беспокоила  тетка,  пребывавшая  после  смерти  Женевьевы  в
каком-то оцепенении; казалось, ее силы убывали с каждым часом; но когда ее
спрашивали о самочувствии, она не без удивления отвечала,  что  ничуть  не
страдает, - ее просто клонит ко сну.  Соседи  покачивали  головой:  бедной
женщине недолго придется тосковать по дочери.
   Как-то раз Дениза возвращалась от Бодю и,  свернув  на  площадь  Гайон,
вдруг услышала отчаянный вопль. Прохожие устремились на крик, подхваченные
паническим вихрем,  тем  вихрем  страха  и  жалости,  который  может  вмиг
взбудоражить всю улицу. Перед нею был омнибус с коричневым  кузовом,  одна
из карет, совершающих рейсы от площади Бастилии до  предместья  Батиньоль;
сворачивая на  улицу  Нев-Сент-Огюстен,  у  самого  фонтана,  он  раздавил
человека. Стоя на козлах, кучер изо всех сил натянул вожжи, осаживая  пару
вздыбившихся вороных, и сыпал проклятьями:
   - Черт бы тебя  подрал!  Черт  бы  тебя  подрал!..  Глядел  бы  в  оба,
проклятый разиня!
   Омнибус  остановился.  Толпа  окружила  пострадавшего.   Случайно   тут
оказался и полицейский. Кучер  все  еще  стоял  на  козлах  и  призывал  в
свидетели  пассажиров,  сидевших  на  империале,  которые  тоже  встали  и
наклонились, чтобы посмотреть на пострадавшего. Кучер отчаянно  размахивал
руками и, задыхаясь от ярости, объяснял публике, как все произошло.
   - Подумать только... Этакий пентюх! Устроился  как  у  себя  дома!  Ему
кричишь, а он, извольте видеть, под колеса лезет!
   В эту минуту подбежал с кистью в  руке  маляр,  работавший  у  соседней
витрины, и зычно кри