ла сначала явиться туда, а потом уж  проводить  Жана  к
его хозяину, который жил далеко, в верхней части  предместья  Тампль.  Но,
привыкнув рано вставать, она слишком поспешила выйти из  дома:  приказчики
еще  только  начинали  появляться.  Боясь  показаться   смешной,   она   в
нерешительности топталась на площади Гайон.
   Холодный ветер  обсушил  мостовую.  Из  всех  улиц,  озаренных  бледным
утренним светом, торопливо выходили приказчики,  ежась  от  первой  зимней
стужи, спрятав руки в карманы и подняв воротники пальто. Они  шли  большей
частью поодиночке и исчезали в недрах магазина, не обменявшись ни  словом,
ни взглядом с сослуживцами, спешившими рядом с ними; другие шли  по  двое,
по трое, занимая тротуар во всю его ширину  и  перекидываясь  коротенькими
фразами; все они, прежде чем войти, одним и тем  же  движением  швыряли  в
сточную канавку окурок папиросы или сигары.
   Дениза заметила, что многие из них,  проходя  мимо,  заглядывают  ей  в
лицо. И это еще больше смущало девушку. Она  уже  не  чувствовала  в  себе
смелости последовать за ними и решила, что войдет только после  того,  как
поток  прекратится;  она  покраснела  при  мысли,  что  в   дверях   может
столкнуться со всеми этими мужчинами.  Но  шествие  все  продолжалось,  и,
чтобы избавиться от любопытных взглядов, Дениза медленно обогнула площадь.
Вернувшись, она  увидела  перед  подъездом  "Дамского  счастья"  высокого,
бледного и нескладного юношу, который, подобно ей, вот уже четверть  часа,
видимо, выжидал чего-то.
   - Мадемуазель, - решился он наконец спросить ее,  запинаясь,  -  вы  не
служите здесь продавщицей?
   Вопрос незнакомого человека привел Денизу в такое  замешательство,  что
она ничего не ответила.
   - Видите ли, - продолжал он, еще больше путаясь, - я подумал, нельзя ли
мне сюда устроиться, а вы могли бы мне объяснить...
   Он робел не меньше нее и рискнул обратиться к ней только  потому,  что,
как ему казалось, и она тоже смущена.
   - Очень была бы рада, сударь, - ответила она наконец. - Но  я  знаю  не
больше вашего; я тоже пришла сюда наниматься.
   - Ах, вот как, - произнес он, совершенно растерявшись.
   Оба густо покраснели и стояли в смущении друг  против  друга,  тронутые
сходностью своего положения, но не отваживаясь пожелать успеха товарищу по
несчастью. Так как у  них  не  хватало  духу  сказать  еще  что-нибудь,  а
смущение охватывало их все больше и больше, они неловко разошлись и  стали
дожидаться порознь в нескольких шагах друг от друга.
   Приказчики все  продолжали  входить.  Теперь  Дениза  слышала  шуточки,
которые они отпускали, проходя мимо и искоса поглядывая на нее. При мысли,
что она служит для них забавой, ее смущение возросло еще больше, и она уже
решила было побродить  полчаса  по  окрестным  улицам,  но  в  эту  минуту
внимание ее привлек какой-то молодой  человек,  быстро  приближавшийся  по
улице Пор-Маон. Очевидно, это  был  заведующий  отделом,  потому  что  все
приказчики здоровались с ним. Он был высокого роста,  с  бледным  лицом  и
холеной бородкой; глаза его, мягкие, бархатистые, цветом напоминали старое
золото. Пересекая площадь, он равнодушно взглянул на Денизу, затем вошел в
магазин, а она так и продолжала стоять,  не  шевелясь,  взволнованная  его
взглядом,  полная  какого-то  непонятного  трепета,  в   котором   тревога
преобладала  над  восхищением.  Страх  окончательно  завладел  ею,  и  она
медленно пошла вниз по улице Гайон, а  потом  по  улице  Сен-Рок,  ожидая,
когда к ней вернется мужество.
   Однако то был больше, чем заведующий  отделом,  -  то  был  Октав  Муре
собственной персоной. В эту ночь он совсем  не  спал,  ибо  после  бала  у
знакомого биржевого маклера отправился ужинать в обществе приятеля и  двух
женщин, подобранных за кулисами какого-то маленького театра. На  нем  было
застегнутое доверху  пальто,  скрывавшее  фрак  и  белый  галстук.  Быстро
поднявшись к себе, он умылся и переоделся; когда он затем сел за  конторку
в своем кабинете, вид у него был вполне бодрый, взгляд живой, а цвет  лица
такой свежий,  словно  он  провел  десять  часов  в  постели.  В  обширном
кабинете,  обставленном  дубовой  мебелью  с  зеленой  репсовой   обивкой,
единственным украшением был портрет той самой г-жи Эдуэн, о которой до сия
пор еще судачили в квартале. С тех пор как ее не стало. Октав хранил о ней
почтительное   воспоминание   и   выказывал   к   ее   памяти    сердечную
признательность за то богатство, которым она осыпала его,  выйдя  за  него
замуж. И теперь, прежде чем взяться за векселя, лежавшие на его бюваре, он
улыбнулся портрету, как счастливый  человек.  Ведь  именно  сюда,  к  ней,
возвращался он работать после своих проказ, выходя из альковов, куда  его,
молодого вдовца, завлекала жажда наслаждений.
   В дверь постучали,  и,  не  ожидая  ответа,  в  кабинет  вошел  молодой
человек, высокий и худой, с тонкими губами  и  заостренным  носом;  гладко
причесанные волосы с пробивающейся сединой придавали ему весьма  степенный
вид. Муре поднял глаза и, продолжая подписывать, спросил:
   - Хорошо спали, Бурдонкль?
   -  Благодарю  вас,  отлично,  -  ответил  молодой  человек  и  принялся
неторопливо прохаживаться, словно у себя дома.
   Бурдонкль, сын бедного фермера из окрестностей Лиможа, начал работать в
"Дамском счастье" одновременно с Муре, когда магазин  еще  занимал  только
угол площади Гайон. Очень умный, энергичный, он, казалось, без  труда  мог
бы  затмить  своего  менее  серьезного  коллегу,   рассеянного,   с   виду
легкомысленного и вечно попадавшего во  всякие  подозрительные  истории  с
женщинами, но у Бурдонкля не было ни проблесков таланта, присущих  пылкому
провансальцу, ни его смелости, ни его покоряющего изящества.  Как  человек
разумный, он с самого начала покорно, без всякого сопротивления  склонился
перед Муре. Когда последний предложил своим служащим помещать деньги в его
предприятие, Бурдонкль сделал это  одним  из  первых,  доверив  Муре  даже
наследство, неожиданно полученное от тетки; и  мало-помалу,  пройдя  через
все ступени - продавца, помощника заведующего, потом  заведующего  отделом
шелков, - он сделался компаньоном своего патрона, самым  любимым  и  самым
влиятельным, одним из шести  пайщиков,  которые  помогали  Муре  управлять
"Дамским счастьем", составляя нечто вроде совета министров при самодержце.
Каждый из них ведал определенной областью. На Бурдонкля же было  возложено
общее наблюдение.
   - А вы как спали? - спросил он фамильярно.
   Когда Муре ответил, что совсем не ложился, Бурдонкль покачал головой  и
сказал:
   - Вредно.
   - Ну вот еще! - весело возразил Муре. - Я бодрее вас,  дорогой  мой.  У
вас  глаза  опухли  от  сна,  вы  отяжелели  от  излишнего   благоразумия.
Развлекайтесь! Это освежает голову!
   Такие дружеские пререкания вошли у них  в  привычку.  Прежде  Бурдонкль
колотил своих любовниц, потому что, по его словам, они мешали  ему  спать.
Теперь же он и вовсе стал заправским женоненавистником, хотя вне дома, без
сомнения, встречался с женщинами; но он умалчивал об этом: они занимали  в
его жизни слишком мало места. В магазине он ограничивался тем,  что  играл
на  страстях  покупательниц,  которых  глубоко  презирал  за  легкомыслие,
побуждавшее их разоряться на дурацкие тряпки. Муре, наоборот, относился  к
женщинам с преувеличенным восторгом, преклонялся перед ними и  льстил  им,
постоянно поддавался новым увлечениям, и это было своего рода рекламой для
его фирмы; он, можно сказать, одной и той же  лаской  нежил  весь  женский
пол, стараясь одурманить его и держать в своей власти.
   - Вчера вечером я видел на балу госпожу Дефорж, - произнес  он.  -  Она
была прелестна.
   - Не с ней ли вы потом и ужинали? - спросил помощник.
   Муре возмутился:
   - Что вы, это порядочная  женщина,  дорогой  мой...  Нет,  я  ужинал  с
Элоизой, девочкой из "Фоли". Она глупа как пробка, но на редкость забавна!
   Он взял новую  пачку  векселей  и  опять  стал  подписывать.  Бурдонкль
продолжал неторопливо расхаживать из угла в угол. Он бросил  взгляд  через
высокие окна на улицу Нев-Сент-Огюстен, затем снова подошел к Муре:
   - Знаете, они ведь отомстят.
   - О ком это вы? - спросил Муре, уже потерявший нить разговора.
   - Да о женщинах.
   Муре повеселел еще больше; и тут перед  собеседником  обнаружился  весь
его цинизм, который он  скрывал  под  оболочкой  чувственной  экзальтации.
Пожав плечами, он объявил, что выкинет их всех вон,  как  порожние  мешки,
лишь только они помогут ему  сколотить  состояние.  Но  упрямый  Бурдонкль
невозмутимо твердил:
   - Они отомстят... Найдется одна, которая отомстит  за  всех.  Этого  не
миновать.
   - Не страшно! - воскликнул Муре, усиливая свой провансальский акцент. -
Такая еще не родилась, мой милый. А если она и явится, вы ведь знаете...
   Он поднял перо, помахал им и вонзил его  в  пустоту,  словно  кинжал  в
невидимое сердце. Помощник вновь зашагал взад и вперед;  он,  как  всегда,
преклонялся перед патроном, ум которого, не лишенный изъянов, ставил  его,
однако,  в  тупик...  Бурдонкль,  такой   безупречный,   такой   разумный,
бесстрастный,   не   способный   на   падение,   все   еще   не    понимал
привлекательности порока, не понимал Парижа, отдающегося в поцелуе  самому
дерзновенному.
   Наступило молчание, слышался только скрип пера Муре. Немного погодя  он
стал расспрашивать Бурдонкля о  большом  базаре  зимних  новинок,  который
должен был открыться в следующий понедельник, и тот в ответ на  отрывистые
вопросы патрона давал ему исчерпывающие  сведения.  Это  было  чрезвычайно
важное дело; торговый дом ставил на карту  весь  свой  капитал,  и  толки,
ходившие в квартале, в  основе  своей  были  правильны:  Муре  бросался  в
спекуляции, как поэт,  с  таким  блеском,  с  такой  потребностью  чего-то
колоссального, что все, казалось, должно было трещать  под  его  натиском.
Это было новое понимание торговли, это было  явное  вторжение  фантазии  в
коммерцию; то самое, что некогда так  беспокоило  г-жу  Эдуэн  и  что  еще
теперь, несмотря на первые успехи, порою сильно смущало пайщиков.  Патрона
втихомолку упрекали в том, что он зарывается, говорили, что  он  действует
опрометчиво и расширяет магазин, не убедившись предварительно в  том,  что
число покупателей в достаточной мере возросло; пайщики приходили  в  ужас,
когда  он  брал  из  кассы  всю  наличность   для   какого-нибудь   нового
рискованного хода и наполнял магазин грудами товаров, не оставляя в запасе
ни гроша. Так и ради этого базара весь капитал,  оставшийся  после  уплаты
значительных сумм за переоборудование, был пущен в дело; опять  предстояло
либо  победить,  либо  погибнуть.   И,   однако,   среди   этой   всеобщей
растерянности сам Муре был, по обыкновению, торжествующе весел и уверен  в
ожидающих его миллионах, как человек, которого женщины обожают и не  могут
предать. Когда Бурдонкль позволил  себе  выразить  некоторые  опасения  по
поводу чрезмерного расширения отделов, доходность которых  пока  что  была
под сомнением, Муре уверенно рассмеялся, воскликнув:
   - Успокойтесь, дорогой мой, магазин и сейчас еще слишком мал!
   Бурдонкль был совершенно ошеломлен; его охватил ужас, которого он  даже
не пытался  скрыть.  Магазин  все  еще  слишком  мал!  Магазин  новинок  с
девятнадцатью отделами, в которых занято четыреста три служащих!
   - Ну да, конечно! - подтвердил Муре. - В  ближайшие  полтора  года  нам
придется значительно расширить  дело...  Я  серьезно  об  этом  подумываю.
Госпожа Дефорж обещала пригласить к себе завтра одного крупного банкира  и
устроить мне с ним свидание...  В  общем,  мы  еще  потолкуем,  когда  все
немного прояснится.
   Покончив с векселями, он встал и дружески потрепал компаньона но плечу;
а тот с трудом приходил в себя. Этот ужас окружающих  благоразумных  людей
забавлял Муре. Однажды, в припадке  внезапной  откровенности,  которою  он
порой ошеломлял своих коллег. Муре  объявил,  что,  в  сущности,  он  куда
больше еврей, чем все евреи мира:  от  отца,  на  которого  он  походил  и
внешним своим и внутренним обликом, он унаследовал  веселый  нрав,  умение
ценить деньги; матери  же  он  был  обязан  вспышками  неуемной  фантазии,
которые, пожалуй, и были причиной большей части его удач, ибо  он  отлично
сознавал неодолимую силу своей смелости, побеждающей все препятствия.
   - Что ж, вы ведь знаете, что ваши пайщики пойдут за вами  до  конца,  -
сказал в заключение Бурдонкль.
   Прежде чем спуститься в магазин для обычного обхода, они  еще  обсудили
некоторые детали и рассмотрели образец чековой  книжки,  придуманной  Муре
для записи проданных товаров. Заметив, что вышедшие из моды,  залежавшиеся
товары раскупаются тем быстрее, чем  больше  доля,  отчисляемая  в  пользу
продавца, Муре ввел на основе  этого  наблюдения  новые  приемы  торговли.
Отныне он стремился заинтересовать продавцов во всем, что они продают;  он
им давал известный  процент  с  малейшего  лоскута  материи,  с  малейшего
проданного  яме  предмета;  это  нововведение  взбудоражило  всю  торговлю
новинками и обостряло среди продавцов борьбу за существование, из  которой
хозяева извлекали выгоду. Борьба эта превратилась в руках Муре в  движущую
пружину, в организационный  принцип,  который  он  настойчиво  проводил  в
жизнь. Он раздувал страсти, сталкивал интересы, позволял сильным поглощать
слабых, а сам только жирел на этой  борьбе.  Образец  чековой  книжки  был
одобрен: сверху, на корешке и на отрывном листе, значились название отдела
и номер продавца; на  обеих  частях  листка  имелись  графы  для  указания
количества метров, обозначения товара и цены; продавцу  оставалось  только
еще подписать листок, прежде чем отнести  его  в  кассу.  Это  чрезвычайно
упрощало контроль: достаточно было сличить листки, сданные кассой  в  стол
учета, с корешками, оставшимися на руках у  продавцов.  А  продавцы  могли
отныне каждую неделю без  всяких  затруднений  получать  причитающийся  им
процент и наградные.
   - Нас теперь будут меньше  обкрадывать,  -  с  удовлетворением  заметил
Бурдонкль. - Вам пришла в голову превосходная мысль.
   - Этой ночью я думал еще о другом, - ответил  Муре.  -  Да,  друг  мой,
ночью, за ужином... Я намерен выдавать  небольшую  премию  служащим  стола
учета  за  каждую  ошибку,  которую  они   найдут   при   сверке   записей
проданного... Понимаете, тогда можно быть уверенным, что они не  пропустят
ни малейшей ошибки;  скорее  даже  станут  их  сами  выдумывать.  -  И  он
рассмеялся.
   Бурдонкль смотрел на него с восторгом. Это новое  использование  борьбы
за  существование  восхищало   его:   Муре   поистине   обладал   талантом
администратора, он мечтал организовать работу предприятия  таким  образом,
чтобы, эксплуатируя  чужие  аппетиты,  медленно,  но  верно  удовлетворять
собственные. "Если хочешь выжать из людей все силы,  -  частенько  говорил
он, - и даже сыграть немного на их  честности,  их  следует  прежде  всего
столкнуть с их же потребностями".
   - Ну что ж, пойдем, - сказал Муре.  -  Надо  заняться  базаром...  Шелк
вчера прибыл? Бутмон, вероятно, занят приемкой?
   Бурдонкль последовал за патроном. Отдел приемки находился в подвале  со
стороны улицы Нев-Сент-Огюстен. Там вровень с тротуаром был  устроен  люк.
Товары, сгруженные с фургонов, сначала взвешивали, затем спускали вниз,  и
они скользили, ударяясь о стенки, по крутому катку, дубовые части и скрепы
которого  блестели  от  постоянного  трения  ящиков  и  тюков.  Все,   что
привозилось, попадало  в  магазин  через  этот  зияющий  трап:  здесь  шло
непрерывное поглощение товаров, которые, как водопад, с шумом низвергались
в подвал. Но поистине неистощимые потоки струились по желобу  в  подвал  в
дни базаров: лионские шелка,  английские  шерстяные  материи,  французские
полотна, эльзасский  коленкор,  руанские  ситцы;  иногда  ломовым  телегам
приходилось становиться в очередь; тюки низвергались в пропасть, с  глухим
шумом, словно камни в глубокую воду.
   Проходя мимо.  Муре  на  мгновение  остановился  перед  катком.  Работа
кипела: вереница ящиков спускалась как бы сама  по  себе,  -  человеческих
рук, которые сталкивали их сверху, не было видно, и  казалось,  что  ящики
низвергаются как воды некоего  диковинного  источника.  Вслед  за  ящиками
поползли тюки, которые переворачивались, точно катящиеся  булыжники.  Муре
смотрел, не говоря ни слова. Но этот водопад товаров, приносивший с  собою
тысячи франков в минуту, зажигал в его светлых глазах огоньки. Никогда еще
не было у него такого ясного сознания начавшейся битвы. Этот поток товаров
надо было направить во все концы Парижа.
   Он молча продолжал  осмотр.  В  сером  свете  дня,  проникавшем  сквозь
широкие отдушины,  несколько  служащих  принимали  грузы,  между  тем  как
другие, в присутствии заведующих отделами, вскрывали ящики и распаковывали
тюки. Оживление, настоящее оживление верфей, наполняло все  подземелье,  -
обширный  подвал  с  цементированными  стенами  и  с  чугунными  столбами,
подпиравшими своды.
   - Все  получили,  Бутмон?  -  спросил  Муре,  подходя  к  широкоплечему
молодому человеку, занятому проверкой содержимого одного из ящиков.
   - Да, должно быть, все, - ответил Бутмон. - Но мне еще придется считать
целое утро.
   Заведующий отделом наскоро проверял по накладной, правильно ли  записан
товар, который приказчик брал из ящика и выкладывал на  большой  прилавок.
За ними тянулись  другие  прилавки,  также  заваленные  товарами,  которые
проверялись  целой  толпой  служащих.  Всюду  шла  распаковка  и  приемка;
казалось,  всевозможные  ткани  перемешались  здесь  -  их   разглядывали,
выворачивали наизнанку, расценивали среди неумолчного гула голосов.
   Бутмон, уже ставший знаменитостью в торговых  кругах,  был  круглолицый
весельчак с черной как смоль бородой и красивыми карими глазами.  Уроженец
Монпелье, гуляка, хвастун, он был неважным продавцом, зато в деле  закупок
не знал себе равного. Его отправил в Париж  отец,  державший  в  провинции
магазин новинок; но когда родитель решил, что молодой  человек  достаточно
ознакомился с делом, чтобы стать его преемником в  торговле,  сын  наотрез
отказался возвратиться в родные края.  С  тех  пор  между  отцом  и  сыном
началось соперничество; отец, целиком ушедший в свою мелкую провинциальную
торговлю, приходил в негодование, видя, что простой приказчик зарабатывает
втрое больше, чем  он;  а  сын  посмеивался  над  папашей,  работавшим  по
старинке, хвастался своими доходами и будоражил весь дом всякий раз, когда
приезжал на побывку. Как и другие заведующие отделами,  он  получал  сверх
установленных трех тысяч жалованья известный процент с продажи.  Обыватели
Монпелье, изумленные и преисполненные почтения, без конца толковали о том,
что сын Бутмона за прошлый год положил в карман пятнадцать тысяч  франков;
а ведь это только  начало;  люди  предсказывали  раздраженному  отцу,  что
впереди не то еще будет.
   Бурдонкль  взял  штуку  шелка  и  как  знаток  стал   внимательно   его
разглядывать. Это был фай с  серебристо-голубой  каймой,  знаменитый  шелк
"Счастье Парижа", при помощи которого Муре рассчитывал нанести  соперникам
решительный удар.
   - А он действительно очень хорош, - сказал Бурдонкль.
   - Не так  хорош,  как  эффектен,  -  возразил  Бутмон.  -  Один  только
Дюмонтейль и мог выделать такую штучку... В последнюю мою поездку к  нему,
когда я повздорил с  Гожаном,  он  соглашался  перевести  сто  станков  на
выделку этого образца, но требовал прибавки по двадцать пять  сантимов  за
метр.
   Почти ежемесячно Бутмон отправлялся в Лион и несколько  дней  разъезжал
по фабрикам; он останавливался  в  лучших  гостиницах  и  был  уполномочен
платить  фабрикантам  наличными.  Вообще  он  пользовался   неограниченной
свободой и закупал что ему заблагорассудится, лишь бы  только  оборот  его
отдела ка