, за его  глазами  цвета  старого  золота,  за  его
холеной бородой ей почудился образ умершей  женщины,  г-жи  Эдуэн,  кровью
которой цементированы камни этого дома. И, как вчера, по телу ее пробежала
дрожь; она решила, что просто боится его.
   Между тем  г-жа  Орели  сложила  список.  Ей  требовалась  только  одна
продавщица, а было записано уже десять желающих. Но  слишком  ей  хотелось
угодить хозяину, чтобы колебаться. Просьба пойдет своим чередом, инспектор
Жув наведет справки, даст заключение - тогда заведующая решит.
   - Хорошо, мадемуазель, - величественно произнесла она,  дабы  сохранить
свой авторитет. - Вам напишут.
   Дениза в смущении постояла еще с минуту, не зная, как уйти от всех этих
чужих людей. Наконец она поблагодарила г-жу Орели;  проходя  мимо  Муре  и
Бурдонкля, она поклонилась им, но  они  уже  больше  не  обращали  на  нее
внимания и даже не ответили на ее поклон, - они вместе  с  г-жою  Фредерик
внимательно разглядывали модель нового манто.
   Клара с видом оскорбленной белоручки перемигнулась с Маргаритой, как бы
предвещая,  что  новая  продавщица  встретит  в  их  отделе  не   особенно
дружелюбное  отношение.  Дениза,  вероятно,  чувствовала  за  спиной   это
безразличие и недоброжелательство; она спускалась по  лестнице  с  той  же
тревогой, с какой и всходила; тоскливо спрашивала она себя, радоваться  ей
или огорчаться тому, что она пришла сюда? Может  ли  она  рассчитывать  на
место? Она снова начала  сомневаться:  от  смущения  она  никак  не  могла
понять, чего же ей ждать. Из сегодняшних впечатлений  особенно  ярки  были
два, которые мало-помалу и стерли остальные: сильное до ужаса впечатление,
произведенное на нее Муре,  и  любезность  Гютена,  явившаяся  в  то  утро
единственной  ее  отрадой  и  оставившая  в   ней   восхитительно   нежное
воспоминание; наполнявшее ее благодарностью. Проходя по магазину к выходу,
она глазами искала юношу, радуясь мысли, что может еще раз  хоть  взглядом
поблагодарить его, и очень огорчилась, что он не встретился на ее пути.
   - Ну как, мадемуазель, можно вас поздравить с  успехом?  -  спросил  ее
взволнованный голос, когда она наконец очутилась на улице.
   Она обернулась и увидела бледного,  долговязого  юношу,  который  утром
обратился к ней с вопросом. Он  тоже  выходил  из  "Дамского  счастья"  и,
казалось, был еще больше  нее  растерян  и  ошеломлен  допросом,  которому
только что подвергся.
   - Сама не знаю, сударь, - отвечала она.
   -  Вот  и  я  тоже.  Ну  и  чудно  же  они  там  рассматривают  вас   и
расспрашивают!.. Я ищу место в отделе кружев, я ухожу от Кревкера, с улицы
Майль.
   Снова они стояли друг перед другом, краснея и не зная, как  расстаться.
Наконец молодой человек с трудом преодолел робость и, чтобы  сказать  хоть
что-то, осмелился спросить:
   - Как вас зовут, мадемуазель?
   - Дениза Бодю.
   - А меня Анри Делош.
   Теперь они улыбались. Схожесть положения  сближала  их,  они  протянули
друг другу руки.
   - Желаю успеха!
   - И вам также!



3

   По субботам,  от  четырех  до  шести,  г-жа  Дефорж  устраивала  чай  с
пирожными для друзей. Ее квартира помещалась на четвертом этаже,  на  углу
улиц Риволи и Альже; окна двух гостиных выходили в Тюильрийский сад.
   В эту субботу лакей только было  открыл  перед  Муре  дверь  в  большую
гостиную, как  вдруг  последний  увидел  г-жу  Дефорж,  проходившую  через
гостиную поменьше. Заметив его, она остановилась; он  вошел  с  церемонным
поклоном. Но как только лакей затворил за собой  дверь,  Муре  с  живостью
схватил руку молодой женщины и нежно поцеловал ее.
   - Осторожнее, у меня гости, -  тихо  сказала  она,  указывая  на  дверь
большой гостиной. - Я ходила за этим веером, чтобы показать его.
   И она шаловливо ударила Муре по лицу кончиком веера. Это была  довольно
полная брюнетка с большими ревнивыми глазами. Муре,  задержав  ее  руку  в
своей, спросил:
   - Он придет?
   - Конечно, - сказала она, - он обещал.
   Речь шла  о  бароне  Гартмане,  директоре  "Ипотечного  кредита".  Г-жа
Дефорж, дочь члена Государственного совета,  была  вдовой  биржевика;  муж
оставил ей состояние, которое одни сильно преувеличивали, а  другие  вовсе
отрицали.  Еще  при  жизни  мужа  она,  по   слухам,   выказывала   особую
признательность барону Гартману, известному  финансисту,  советы  которого
были очень полезны  чете  Дефорж;  после  смерти  мужа  связь  Анриетты  с
бароном, по-видимому, продолжалась, но по-прежнему без лишнего шума - тихо
и благоразумно.  Г-жа  Дефорж  никогда  не  давала  повода  толкам,  и  ее
принимали  повсюду  в  кругах  той  высшей  буржуазии,   к   которой   она
принадлежала по рождению.  Теперь  страсть  банкира,  умницы  и  скептика,
перешла в простую отеческую  привязанность;  г-жа  Дефорж,  позволяя  себе
иметь любовников, которых он терпел, покорялась, однако, влечениям  сердца
с таким тонким чувством меры и такта, проявляла такое  знание  света,  что
внешние приличия всегда были строго соблюдены  и  никто  не  осмелился  бы
усомниться вслух в ее порядочности. Когда она встретилась с Муре  у  общих
знакомых, он сначала внушил ей отвращение; но позднее  она  отдалась  ему,
увлеченная его стремительной страстью, и  по  мере  того  как  он  ловкими
приемами все больше подчинял ее своей власти, имея в виду добиться от  нее
воздействия на барона, она понемногу все больше  и  больше  проникалась  к
нему  истинной  и  глубокой  любовью.  Она   обожала   его   с   пылкостью
тридцатипятилетней женщины, которая  уверяет,  будто  ей  только  двадцать
девять, и приходила в отчаяние, сознавая, что он моложе ее и что она может
его лишиться.
   - Он знает, о чем идет речь? - спросил Муре.
   - Нет, вы сами ему все объясните, - ответила она,  переходя  с  ним  на
"вы".
   Она смотрела на него и думала, что он, по-видимому,  ничего  не  знает,
раз обращается к ней с просьбой повлиять на барона; и тем не менее едва ли
он считает последнего только ее давним другом. Но Муре по-прежнему  держал
ее руку, называл милой Анриеттой, и она чувствовала, как тает  ее  сердце.
Она молча потянулась к нему и прижалась губами к его губам; потом шепнула:
   - Шш! Меня ждут... Войди после меня.
   Из большой гостиной доносились негромкие голоса, приглушенные  штофными
обоями. Анриетта толкнула дверь, обе створки которой распахнулись настежь,
и передала веер одной из четырех дам, сидевших посреди комнаты.
   - Вот он, - сказала она, - я уж думала, что горничная так и  не  найдет
его. - И, обернувшись, весело прибавила: - Входите же,  господин  Муре,  -
через маленькую гостиную. Это будет не так торжественно.
   Муре поклонился дамам; он был с  ними  знаком.  Гостиная,  несмотря  на
высокие потолки, была полна мягкого женского уюта: мебель в ней была обита
полупарчой, затканной букетиками, в  стиле  Людовика  XVI,  кругом  стояли
растения в кадках, золоченая  бронза.  За  окнами  виднелись  тюильрийские
каштаны, листья которых срывал октябрьский ветер.
   - Ах, какие чудесные  кружева!  -  воскликнула  г-жа  Бурделе,  любуясь
веером.
   Это была блондинка лет тридцати, небольшого роста,  с  тонким  носом  и
живыми  глазами,  подруга  Анриетты  по  пансиону;  она  была  замужем  за
помощником столоначальника министерства финансов. Происходя  из  старинной
буржуазной  семьи,  она  отличалась  энергией,  добродушием  и  врожденной
практичностью, сама вела хозяйство и воспитывала троих детей.
   - И ты заплатила двадцать  пять  франков  за  кусок?  -  спросила  она,
разглядывая каждую петельку кружев. - Что? Купила,  говоришь,  в  Люке,  у
местной мастерицы?.. Нет, нет, это совсем  недорого...  Но  тебе  пришлось
самой заказать оправу?
   - Конечно, - ответила г-жа Дефорж. - А это стоило двести франков.
   Госпожа Бурделе расхохоталась. Так вот что  Анриетта  называет  удачной
покупкой! Двести франков за простую оправу из слоновой кости и вензель!  И
все из-за экономии в сто су на куске  кружев  шантильи!  Да  такие  веера,
готовые, можно найти по сто двадцать франков. И  она  назвала  магазин  на
улице Пуассоньер.
   Тем временем веер переходил из рук в  руки.  Рыжеволосая  г-жа  Гибаль,
высокая и тонкая, еле  взглянула  на  него.  Лицо  ее  выражало  полнейшее
равнодушие, но серые глаза, несмотря на  внешне  бесстрастный  вид,  порою
загорались чудовищной жадностью. Ее  никогда  не  видели  в  сопровождении
мужа, известного адвоката, который, по слухам, жил, как и она, независимо,
целиком уйдя в свои дела и развлечения.
   - Я за всю свою жизнь даже двух вееров не купила... - проговорила  она,
передавая веер графине де  Бов.  -  Не  знаешь,  куда  девать  и  те,  что
получаешь в подарок.
   - Вы счастливица, дорогая моя, у вас такой любезный супруг, - с  тонкой
иронией заметила графиня и, наклонившись к дочери, высокой  двадцатилетней
девушке,  прибавила:  -  Взгляни  на  вензель,  Бланш.  Какая   прелестная
работа!.. Из-за вензеля, должно быть, и обошлось так дорого.
   Госпоже  де  Бов  только  что   исполнилось   сорок   лет.   Это   была
величественная  женщина  с  наружностью  богини,  крупными  и  правильными
чертами лица и большими томными глазами; ее муж, главный инспектор конских
заводов, женился на ней из-за ее красоты. Тонкость работы вензеля, видимо,
поразила графиню, зародив в ней волнующие желания, от которых потускнел ее
взгляд. И неожиданно она спросила:
   - А ваше мнение, господин Муре? Дорого двести франков за такую оправу?
   Муре, все еще стоявший в окружении этих пяти женщин, с улыбкой наблюдал
за ними, заинтересовавшись тем,  что  так  привлекло  их.  Он  взял  веер,
осмотрел его в уже хотел было ответить, как вдруг вошел лакей и доложил:
   - Госпожа Марти.
   Вошла худенькая, некрасивая женщина, обезображенная оспой, но одетая  с
изысканным изяществом. Возраст ее не поддавался определению: ей можно было
дать то сорок, то тридцать лет в зависимости от того, какое у нее в данный
момент настроение; на самом же деле ей было тридцать пять. На правой  руке
у нее висела красная кожаная сумка.
   - Надеюсь, дорогая, - обратилась она к Анриетте, - вы извините меня  за
то, что я вторгаюсь к вам с сумкой... Представьте, по дороге сюда я  зашла
в "Счастье" и, по обыкновению, потеряла  там  голову...  Мне  не  хотелось
оставлять сумку внизу, у извозчика - еще,  пожалуй,  украдут.  -  Тут  она
заметила Муре и добавила, смеясь: - Ах, сударь, я вовсе не собиралась  вас
рекламировать, я даже не знала, что вы здесь... Но, право же, у вас сейчас
исключительные кружева.
   Это отвлекло внимание от  веера,  и  молодой  человек  положил  его  на
столик. Теперь  дамам  не  терпелось  увидеть  покупки  г-жи  Марти.  Всем
известны  были  ее  безумные  траты,  ее  бессилие  перед  искушением,  ее
безупречная порядочность, которая  не  позволяла  ей  уступить  настояниям
поклонников, и в то же  время  ее  беспомощность,  ее  податливость,  лишь
только дело касалось тряпок. Она родилась в  семье  мелкого  чиновника,  а
теперь разоряла мужа, преподавателя младших классов в лицее  Бонапарта;  к
шести тысячам жалованья ему приходилось добавлять еще столько же и  бегать
по частным урокам, чтобы удовлетворить требованиям беспрестанно  растущего
домашнего бюджета. Однако г-жа Марти не открывала сумки, крепко прижав  ее
к коленям; она рассказывала о своей четырнадцатилетней  дочери  Валентине;
девочка была предметом ее кокетства и притом самым разорительным, ибо  она
наряжала дочь так же, как одевалась сама  -  по  последней  моде,  которой
вообще была не в силах противостоять.
   - Знаете, - объясняла она, - этой зимой девушкам шьют платья с отделкой
из  мелких  кружев...  И  естественно,  когда  я  увидела   восхитительные
валансьенские кружева...
   Наконец она решилась открыть сумку. Дамы уже вытянули шеи, как вдруг  в
наступившей тишине из передней донесся звонок.
   - Это муж, - прошептала г-жа Марти, смутившись. - Он  должен  зайти  за
мной по дороге из лицея.
   Она проворно закрыла сумку и инстинктивным движением  спрятала  ее  под
кресло. Дамы рассмеялись. Г-жа Марти покраснела и  снова  взяла  сумку  на
колени, говоря, что мужчину все равно ничего не понимают, да им и  незачем
знать о таких вещах.
   - Господин де Бов, господин Валаньоск, - доложил лакей.
   Все удивились. Г-жа де Бов совсем не ожидала встретить здесь мужа. Граф
де Бов, красивый мужчина с усами и бородой клинышком, отличавшийся военной
выправкой и чарующей любезностью, так  нравившейся  в  Тюильри,  поцеловал
г-же Дефорж руку; он знал ее еще  девушкой,  в  доме  ее  отца.  Затем  он
отступил  в  сторону,  чтобы  другой  гость,  высокий   молодой   человек,
худосочный и бледный, как и положено аристократу, мог  подойти  к  хозяйке
дома. Но едва возобновился разговор, как двое присутствующих  одновременно
воскликнули:
   - Как, это ты, Поль!
   - Октав!
   Муре и Валаньоск пожимали друг другу  руки.  Г-жа  Дефорж  была  крайне
удивлена. Так, значит, они знакомы? Еще бы,  ведь  они  вместе  учились  в
Плассанском коллеже, и если им до сих пор ни разу не пришлось  встретиться
у нее, так это чистая случайность.
   Все еще держась за руки и перекидываясь шутками, они прошли в маленькую
гостиную, а в это время лакей внес серебряный поднос  с  китайским  чайным
сервизом и поставил его возле г-жи Дефорж на мраморный столик с  бронзовым
ободком. Дамы уселись поближе друг к другу и заговорили  громче;  началась
оживленная беседа. А г-н де Бов, стоя позади, время от времени  наклонялся
к дамам и вставлял какое-нибудь любезное замечание.  Обширная  комната,  и
без того уютная и веселая, еще  больше  оживилась  от  шумной  болтовни  и
взрывов смеха.
   - Ах, старина Поль, старина Поль! - повторял Муре.
   Он сел на кушетку, около  Валаньоска.  Они  были  тут  одни,  вдали  от
посторонних  ушей,  в  уголке  маленькой  гостиной,  представлявшей  собою
кокетливый будуар, обтянутый золотистым шелком; отсюда в открытые  настежь
двери они могли наблюдать за дамами; старые приятели смеялись,  оглядывали
друг друга, похлопывали по коленке. Вся  юность  проносилась  перед  ними:
старинный коллеж в Плассане, два его двора, сырые классные, столовая,  где
было съедено столько трески, дортуар, где  подушки  летали  с  постели  на
постель, как только раздавался храп воспитателя. Поль,  отпрыск  старинной
судейской  семьи,  принадлежавшей  к  мелкому  дворянству,  разоренному  и
недовольному, был весьма  искусен  в  сочинениях,  шел  всегда  первым,  и
преподаватель постоянно ставил его в пример  остальным,  предсказывая  ему
блестящую будущность. Октав же, веселый толстяк, плелся с другими лентяями
в хвосте класса и растрачивал силы на грубые проказы за  стенами  коллежа.
Несмотря на различие натур, их связывала тесная дружба; она длилась  много
лет - пока они не кончили коллеж и не стали бакалаврами, чего один  достиг
с блеском, другой же с большим трудом, после двух  провалов.  Впоследствии
жизнь  разлучила  их,  и  вот  теперь,  спустя  десять  лет,   они   снова
встретились, изменившиеся и постаревшие.
   - Ну, кто же ты теперь? - спросил Муре.
   - Да никто.
   Несмотря на радость встречи, у Валаньоска был  все  тот  же  усталый  и
разочарованный вид. Муре удивился и стал настаивать:
   - Но ведь занимаешься же ты чем-нибудь?.. Чем же?
   - Ничем, - отвечал тот.
   Октав рассмеялся. Ничего - это мало. И фраза за фразой  он  вытянул  из
Поля всю историю его жизни, обычную историю  тех  бедных  юношей,  которые
считают, что по своему происхождению должны принадлежать к людям свободной
профессии, и хоронят себя, пребывая в тщеславной посредственности, радуясь
уже тому, что не умирают с голоду, несмотря на  дипломы,  которыми  набиты
ящики их стола. В соответствии с семейными традициями  Поль  стал  изучать
право и долго сидел на шее у матери, вдовы, и без  того  не  знавшей,  как
пристроить двух дочерей. Наконец ему стало совестно, и,  предоставив  трем
женщинам кое-как перебиваться крохами их  состояния,  он  поступил  мелким
чиновником в министерство внутренних дел, где и прозябал, как крот в своей
норе.
   - Сколько же ты зарабатываешь? - спросил Муре.
   - Три тысячи.
   - Какие гроши! Ах ты бедняга, до чего же  мне  досадно  за  тебя!  Как!
Такой способный малый! Ведь ты всех нас за пояс мог заткнуть! И они платят
тебе всего три тысячи, хоть ты уже целых пять лет тянешь эту  лямку!  Нет,
это прямо-таки возмутительно!
   Муре переменил тему и заговорил о себе:
   - Что касается меня, то я с ними распрощался... Ты знаешь, кем я стал?
   - Да, - сказал Валаньоск, - мне говорили, что ты пошел по  коммерческой
части. Ведь это тебе принадлежит большой  магазин  на  площади  Гайон,  не
правда ли?
   - Да... Я, старина, стал аршинником!
   Муре поднял голову и снова хлопнул  приятеля  по  коленке,  повторяя  с
солидной веселостью человека, который ничуть не стыдится обогатившего  его
ремесла:
   - Аршинником в полном смысле слова!.. Ты ведь  помнишь,  мне  никак  не
удавалось постичь _их_ тонкостей, хотя в глубине души я отнюдь  не  считал
себя глупее других. Я сдал экзамен на бакалавра, только чтобы не  огорчать
родных, но, раз уж я его сдал, я вполне мог бы стать адвокатом или врачом,
как другие. Однако эти профессии пугали меня: слишком уж  многие  из  тех,
кто пошел по этому пути, подыхают с голоду... Вот я наплевал на  диплом  -
о, без всяких сожалений! - и с головою окунулся в коммерцию.
   Валаньоск смущенно улыбался: помолчав немного, он сказал:
   - Конечно, для продажи полотна диплом бакалавра тебе не очень-то нужен.
   - Право, - весело отвечал  Муре,  -  единственное,  что  я  от  диплома
требую, это чтобы он не стеснял меня... А знаешь,  когда  имеешь  глупость
связать себя по рукам и ногам, выпутаться бывает совсем не  легко.  Вот  и
ползешь в жизни черепашьим шагом, в то  время  как  другие,  у  кого  ноги
свободны, мчатся во всю прыть.
   Но, заметив, что собеседник слегка нахмурился. Муре взял его за руку  и
продолжал:
   - Я не хотел бы тебя огорчать, но признайся, что все твои дипломы не  в
состоянии удовлетворить ни одной из твоих потребностей. А знаешь,  у  меня
заведующий отделом шелков получит за текущий год больше  двенадцати  тысяч
франков. Конечно, у этого малого прекрасная голова, но все его образование
состоит  в  умении  писать  да  в  знании  четырех  правил   арифметики...
Обыкновенные продавцы зарабатывают у меня по три-четыре  тысячи,  то  есть
больше твоего, а они ведь не тратились на образование и не были выпущены в
жизнь с писаной гарантией успеха... Конечно, зарабатывать деньги - это еще
не все.  Однако,  если  выбирать  между  беднягами,  которыми  переполнены
свободные профессии, не обеспечивающие им даже куска хлеба, и  практичными
юношами, вооруженными для жизни  отличным  знанием  своего  ремесла  я,  -
честное слово! - не колеблясь, отдаю предпочтение последним. Такие ребята,
по-моему, отлично понимают дух своего времени!
   Голос его зазвучал громче: Анриетта, разливавшая чай, повернулась в  их
сторону. Увидев ее улыбку и заметив,  что  две  другие  дамы  настороженно
прислушиваются. Муре первый же и пошутил над своим красноречием:
   - Словом, дружище, в наши дни  всякий  начинающий  аршинник  -  будущий
миллионер.
   Валаньоск безвольно откинулся на кушетке. Он устало прикрыл глаза, всем
своим видом выказывая  презрение.  К  действительной  его  вялости  теперь
примешивалась и доля притворства.
   - Ну, жизнь не стоит такого труда, - проговорил он. - Ничего хорошего в
ней нет.
   Возмущенный Муре с удивлением посмотрел на него; Валаньоск прибавил:
   - Сколько ни старайся, все равно ничего не добьешься. Лучше  уж  просто
сидеть сложа руки.
   И он заговорил о своем пессимизме, о буднях и невзгодах  существования.
Одно  время  он  мечтал  стать  литератором,  но  знакомство   с   поэтами
разочаровало его. Он пришел к выводу, что все человеческие усилия обречены
на неудачу, что жизнь пуста  и  бессмы