гда январский ветер гудит в ветвях.
   Фавье наконец добрался до свободного  прохода  и  стал  подниматься  по
лестнице в столовую. Со времени  расширения  "Дамского  счастья"  столовые
помещались на пятом этаже, в новых  пристройках.  Фавье  так  спешил,  что
догнал Делоша и Льенара, поднимавшихся впереди него; он обернулся к Миньо,
который шел сзади.
   - Черт возьми! - воскликнул Фавье в коридоре около кухни, остановившись
перед черной доской, где было написано меню. - Сразу  видно,  что  сегодня
учет. Кутеж - да и только! Цыпленок или баранье жаркое и артишоки в масле.
Ну, жаркое пускай едят сами!
   Миньон посмеивался:
   - Видно, на птицу мор напал?
   Делош и Льенар взяли свои порции и ушли. Тогда  Фавье,  наклонившись  к
окошечку, громко сказал:
   - Цыпленка!
   Но пришлось подождать, так  как  один  из  поваров,  разрезавших  мясо,
поранил себе палец, и  это  вызвало  задержку.  Фавье  стоял  у  открытого
окошечка и рассматривал кухню - гигантское помещение с  плитою  в  центре,
над которой по двум рельсам, прикрепленным к  потолку,  передвигались  при
помощи блоков и цепей колоссальные котлы, - такие, что и четырем  мужчинам
было бы не под силу поднять. Повара, во всем белом на фоне, темно-красного
раскаленного чугуна, стояли на железных лесенках и, вооружась уполовниками
с длинными ручками, присматривали за бульоном. Дальше вдоль стен  тянулись
рашперы для  жарения,  на  которых  можно  было  бы  поджарить  мучеников,
кастрюли, где  сварился  бы  целый  баран,  огромная  грелка  для  посуды,
мраморный резервуар, в который из крана  непрерывной  струей  текла  вода.
Налево виднелась  мойка  с  каменными  корытами,  просторными,  как  целые
бассейны;  с  другой  стороны,   справа,   находилась   кладовая,   откуда
выглядывали красные туши мяса, висевшие на  стальных  крюках.  Машина  для
чистки картофеля постукивала,  словно  мельница.  Проехали  подталкиваемые
двумя подростками две небольшие тележки с очищенным салатом; его надо было
поставить в прохладное место, возле бассейна.
   - Цыпленка!  -  нетерпеливо  повторил  Фавье  и,  обернувшись,  добавил
потише: - Кто-то там порезался... До чего противно, кровь капает  прямо  в
кушанья!
   Миньо захотел посмотреть. За ними скопилась большая  очередь,  слышался
смех, началась толкотня. Просунув головы в окошечко,  двое  молодых  людей
обменивались теперь мнениями по поводу этой фаланстерской кухни, где любая
утварь,  какой-нибудь  вертел  или  шпиговальная  игла,  была   гигантских
размеров. Надо было отпустить две тысячи завтраков и две тысячи обедов,  и
число служащих с каждой неделей  все  увеличивалось.  Это  была  настоящая
прорва: в один  день  поглощалось  шестнадцать  мер  картофеля,  пятьдесят
килограммов  масла,  шестьсот  килограммов  мяса;   для   каждой   трапезы
приходилось откупоривать три бочки; через буфетную стойку проходило  около
семисот литров вина.
   - Ну, наконец-то! - буркнул Фавье, когда  показался  дежурный  повар  с
кастрюлей; он вытащил из нее ножку цыпленка и подал продавцу.
   - Цыпленка, - сказал Миньо вслед за Фавье.
   И они с тарелками в руках вошли в столовую,  получив  предварительно  у
буфетной  стойки  порции  вина,  а  позади  них  безостановочно   сыпалось
"цыпленка!" и слышно было, как вилка повара втыкается в  куски,  быстро  и
размеренно ударяясь о дно кастрюли.
   Теперь столовая для  служащих  представляла  собою  огромный  зал,  где
свободно размещалось пятьсот приборов для каждой из трех смен. Эти приборы
выстраивались  на  длинных  столах  из  красного   дерева,   расставленных
параллельно друг другу по ширине столовой. Такие же столы на обоих  концах
зала предназначались для инспекторов и заведующих отделами; кроме того,  в
центре помещался прилавок с добавочными порциями. Большие  окна  справа  и
слева ярко освещали эту галерею, но потолок ее, несмотря на  четыре  метра
вышины, все же казался низким  и  нависшим  вследствие  непропорциональной
растянутости прочих измерений. Этажерочки  для  салфеток,  стоявшие  вдоль
стен, были единственным убранством этой комнаты, выкрашенной светло-желтой
масляной  краской.  Вслед  за  первой  столовой  помещалась  столовая  для
рассыльных и кучеров; там еда  подавалась  не  регулярно,  а  сообразно  с
требованиями службы.
   - Как, Миньо, и у вас тоже ножка? - сказал Фавье, поместившись за одним
из столов против товарища.
   Вокруг них рассаживались другие приказчики. Скатерти не было, и тарелки
звенели  на  красном  дереве  столов;  восклицания  так  и  сыпались,  ибо
количество ножек в этом углу оказалось поистине удивительным.
   - Это новая порода птиц, с одними ножками, - сострил Миньо.
   Получившие спинку выражали неудовольствие.  Впрочем,  пища  значительно
улучшилась после того, как дирекция  приняла  соответствующие  меры.  Муре
больше не отдавал столовую на откуп; он  взял  и  кухню  в  свое  ведение,
поставив во главе ее, как и в отделах, заведующего, при  котором  состояли
помощники  и  инспектор;  и  если  расход  увеличился,  то  и  труд  лучше
питавшегося персонала давал теперь большие результаты, -  это  был  расчет
практического человеколюбия, долго смущавший Бурдонкля.
   - Моя-то хоть мягкая, - продолжал Миньо. - Передайте хлеб.
   Большой каравай хлеба обходил весь стол. Миньо последним  отрезал  себе
ломоть и снова всадил нож в корку. Один за  другим  прибегали  опоздавшие;
свирепый аппетит, подхлестнутый утренней  работой,  давал  себя  знать  за
всеми столами от одного до другого конца столовой. Слышался усиленный стук
вилок и ножей, бульканье  опоражниваемых  бутылок,  звон  поставленных  со
всего маху на стол стаканов, шум жерновов -  пятисот  здоровых,  энергично
жующих челюстей.
   Делош сидел между Божэ и Льенаром, почти напротив Фавье. Они обменялись
злобными   взглядами.   Соседи,   знавшие   об   их   вчерашней    стычке,
перешептывались. Потом посмеялись над  неудачей  вечно  голодного  Делоша,
которому по какой-то проклятой случайности всегда попадался самый скверный
кусок. На этот раз он принес шейку цыпленка с краешком спинки.  Он  молча,
не обращая внимания на шутки, поглощал  громадные  куски  хлеба  и  очищал
шейку с заботливостью, свидетельствовавшей об его уважении к мясу.
   - Вы бы потребовали чего-нибудь другого, - обратился к нему Божэ.
   Делош только пожал плечами. Стоит ли?  Из  этого  никогда  не  выходило
ничего путного. Когда он не покорялся, получалось еще хуже.
   - Знаете, у катушечников теперь свой собственный клуб, - принялся вдруг
рассказывать Миньо. - Да, "Клуб-Катушка"... Собрания происходят у  винного
торговца на улице Сент-Оноре: он сдает им по субботам один из залов.
   Миньо говорил о продавцах из отдела приклада. Весь  стол  развеселился.
Покончив с одним куском и приступая к другому, каждый приглушенным голосом
вставлял словечко или прибавлял деталь; одни только заядлые читатели газет
хранили  молчание,  ничего  не  слыша,  уткнувшись  носом  в  газету.  Все
сходились на том, что торговые служащие  с  каждым  годом  становятся  все
образованнее.  Теперь  около  половины  из  них  говорят  по-немецки   или
по-английски. Настоящий шик уже не в том, чтобы поднять  скандал  у  Бюлье
или шляться по кафешантанам и освистывать  уродливых  Певиц.  Нет,  теперь
собираются человек по двадцать и организуют кружки.
   - Что, и у них есть пианино, как у полотнянщиков? - спросил Льенар.
   - Есть ли в "Клубе-Катушке" пианино? Еще бы! - воскликнул Миньо. -  Они
играют, поют!.. А один, такой  молоденький,  по  имени  Баву,  даже  стихи
читает.
   Стало еще веселей; молоденького Баву подняли на смех. Однако  за  всеми
этими насмешками таилось немалое уважение. Потом разговор  зашел  о  новой
пьесе в  "Водевиле",  где  в  качестве  отрицательного  типа  был  выведен
приказчик; одни этим возмущались, других же больше волновал вопрос о  том;
когда их отпустят после работы, потому что они собирались провести вечер в
гостях. Во всех уголках необъятного  зала,  среди  усиливавшегося  грохота
посуды, шли такие  же  разговоры.  Чтобы  развеять  запах  пищи  и  теплые
испарения от пятисот приборов, побывавших в употреблении, пришлось открыть
окна; спущенные шторы накалились от знойных  лучей  августовского  солнца.
Горячее дыхание врывалось с улицы, желтые блики золотили потолок,  обливая
рыжеватым светом потные лица обедающих.
   - Как не совестно запирать людей по  воскресеньям  в  такую  погоду?  -
повторил Фавье.
   Это замечание снова вернуло присутствующих к  учету  товаров.  Год  был
удачный. И опять перешли к разговору о жалованье, о прибавках  -  к  вечно
волнующему вопросу,  обсуждение  которого  расшевелило  всех.  Так  бывало
всегда, когда на обед подавалась птица; возбуждение перешло  все  пределы,
шум стоял невообразимый. Официанты подали артишоки с  маслом,  и  тут  все
слилось в сплошной гул. Дежурному инспектору было приказано  быть  в  этот
день поснисходительнее.
   - Кстати, - воскликнул Фавье, - слышали последнюю новость?
   Но голос его потонул в общем крике. Миньо спрашивал:
   - Кто не любит артишоков? Меняю десерт на артишоки.
   Никто не ответил. Артишоки были всем по душе.  Такой  завтрак  считался
хорошим, тем Более что на сладкое должны были подать персики.
   - Он, милый мой, пригласил ее обедать, - говорил Фавье соседу справа  в
заключение рассказа. - Как! Вы не знали?
   Все слышали об этом еще утром, и судачить на эту тему уже  надоело.  Но
тут снова посыпались шуточки - те же  самые,  что  и  утром.  Делош,  весь
дрожа, впился взглядом в Фавье, который настойчиво повторял:
   - Если он еще не заполучил ее, так  заполучит...  И  будет  не  первым,
можете не сомневаться!
   Он тоже досмотрел на Делоша и вызывающе прибавил:
   - Кто любитель костей, может насладиться ею за сто су.
   Он быстро пригнул  голову  -  Делош,  поддавшись  неудержимому  порыву,
выплеснул ему в лицо стакан вина и, запинаясь, крикнул:
   - Получай, подлый враль! Еще вчера следовало тебя облить!
   Начался скандал. Несколько капель вина обрызгали соседей Фавье,  а  ему
самому  лишь  немного  смочило  волосы:  Делош  не   рассчитал,   и   вино
выплеснулось через стол. Присутствующие негодовали: спит  он,  что  ли,  с
ней, что так за нее заступается? Вот скотина! Стоило бы дать  ему  хорошую
взбучку,  чтобы  научить,  как  вести  себя.  Но  голоса   вдруг   стихли:
приближался инспектор, а впутывать в эту ссору начальство было совсем ни к
чему; только Фавье сказал:
   - Попади он в меня, - уж и задал бы я ему трепку.
   В конце концов  все  кончилось  шутками.  Когда  Делош,  еще  дрожа  от
негодования, захотел выпить, чтобы скрыть смущение, и рука его  машинально
потянулась к пустому стакану, все рассмеялись. Он неловко поставил  стакан
обратно и начал обсасывать листья уже съеденного артишока.
   - Передайте Делошу воду, - спокойно сказал Миньо. - Надо же ему попить.
   Хохот усилился. Все брали себе чистые тарелки из стопок,  расставленных
на столе на некотором расстоянии друг от друга; официанты разносили десерт
- персики в корзиночках. И все покатились со смеху, когда Миньо прибавил:
   - У всякого свой вкус. Делош любит персики в вине.
   Тот сидел неподвижно. Опустив голову, точно глухой,  он,  казалось,  не
слышал насмешек; бедняга горько сожалел о своем  поступке.  Они  правы:  в
качестве кого он ее защищает? Теперь они  поверят  всяким  гнусностям;  он
готов был избить  себя  за  то,  что,  желая  ее  оправдать,  так  жестоко
скомпрометировал. Не везет ему! Лучше тут же подохнуть, - ведь он не может
даже отдаться влечению сердца, не натворив глупостей. Слезы  навертывались
ему на глаза: именно он виноват, что весь магазин болтает теперь о  письме
хозяина! Он вспомнил, как они хохотали, отпуская сальные шуточки по поводу
этого приглашения, о котором знал один только Льенар. И Делош  раскаивался
в том, что позволил Полине говорить в присутствии Льенара; он считал  себя
в ответе за допущенную нескромность.
   - Зачем вы рассказали об этом? - прошептал он наконец огорченно. -  Это
очень нехорошо.
   - Я? - отвечал Льенар. - Да я  сказал  только  одному  или  двоим,  под
строгим секретом... Такие вещи как-то сами собою разносятся...
   Когда Делош отважился все-таки выпить  стакан  воды,  весь  стол  опять
разразился хохотом. Завтрак близился к концу, и приказчики,  развалясь  на
стульях в ожидании, когда зазвонит колокол, переговаривались издали друг с
другом с непринужденностью сытно  поевших  людей.  В  большом  центральном
буфете почти не спрашивали дополнительных блюд, тем более что в этот  день
кофе оплачивался фирмой. Чашки дымились, и потные лица лоснились в  легком
паре, реявшем подобно синеватому облачку от  горящей  папиросы.  Шторы  на
окнах неподвижно повисли - ни малейшее дуновение не колыхало их.  Одна  из
них приоткрылась, и целый сноп солнечных лучей ворвался в зал, загоревшись
пожаров на потолке. Стоял такой шум, что стены гудели, и  колокол  сначала
услышали только за столами, расположенными ближе к дверям. Все  поднялись,
и беспорядочная толпа заполнила коридор.
   Делош остался позади, чтобы избавиться от непрекращавшихся острот. Даже
Божэ вышел раньше него,  а  Божэ  имел  обыкновение  уходить  из  столовой
последним, чтобы незаметно встретиться с Полиной, когда та направлялась  в
женскую столовую; это  был  условленный  маневр,  единственный  способ  на
минутку увидеться в рабочее время. В этот день, как раз в ту минуту, когда
они всласть целовались в уголке коридора, их увидела Дениза, которая  тоже
поднималась завтракать, с трудом ступая на больную ногу.
   - Ах, дорогая, - залепетала Полина, залившись  румянцем,  -  никому  не
скажете, правда?
   Сам Божэ, широкоплечий великан, дрожал как мальчишка. Он пролепетал:
   - А то они вышвырнут нас за дверь... Хотя о нашем браке и объявлено, но
эти животные разве поймут, что людям хочется поцеловаться?
   Взволнованная Дениза сделала вид, будто  ничего  не  заметила.  И  Божэ
исчез как раз в ту минуту, когда появился Делош, избравший  самый  длинный
путь. Он решил извиниться и забормотал  что-то,  чего  Дениза  сначала  не
поняла. Но когда он стал упрекать Полину за то,  что  она  заговорила  при
Льенаре, и та смутилась, Денизе наконец стал ясен  смысл  того,  о  чем  с
самого утра шептались за ее спиной, - это передавали друг другу историю  с
письмом. И снова дрожь пробежала по ней, как и тогда, когда  она  получила
письмо, - у нее было такое чувство, будто все эти мужчины раздевают ее.
   - Я ведь не знала, - повторяла  Полина.  -  Да  в  этом  и  нет  ничего
дурного... Пусть их болтают, они все бешеные какие-то.
   - Дорогая, - сказала наконец Дениза с обычной своей  рассудительностью,
- я  нисколько  на  вас  не  сержусь...  Вы  рассказали  сущую  правду.  Я
действительно получила письмо, и мое дело дать на него ответ.
   Делош ушел опечаленный: он  решил,  что  Дениза  покорилась  и  вечером
пойдет на свидание. Когда обе продавщицы позавтракали в смежном  маленьком
зале, где женщин обслуживали с большим комфортом, Полине  пришлось  помочь
Денизе сойти, так как нога ее быстро уставала.
   Внизу, в спешке послеобеденной работы, учет товаров  сопровождался  все
нарастающим гулом. Настал решительный час; когда все силы:  напряглись  до
предела, чтобы к вечеру  закончить  работу,  мало  подвинувшуюся  с  утра.
Голоса  звучали  все  громче,  то  и  дело  мелькали  руки,   продолжавшие
освобождать полки и перебрасывать  товары,  по  магазину  невозможно  было
пройти: груды кип и тюков на полу  достигали  высоты  прилавков.  Бушующее
море голов, махающих рук и спешащих куда-то ног терялось  в  беспредельной
глубине отделов, в смутных, взвихренных далях. То была  последняя  вспышка
рукопашного боя; машина чуть не взрывалась. А  на  улице  мимо  зеркальных
окон запертого магазина продолжали  мелькать  редкие  прохожие  с  лицами,
бледными от удушливой воскресной скуки. На тротуаре улицы Нев-Сент-Огюстен
остановились три высокие простоволосые  девушки,  судомойки  по  виду,  и,
беззастенчиво прижавшись лицом к  стеклу,  старались  разглядеть,  что  за
странная суматоха творится внутри.
   Когда Дениза возвратилась к себе в отдел, г-жа Орели как  раз  поручала
Маргарите закончить подсчет последних кип товара. Оставалось еще проверить
описи, и, чтобы заняться этим, заведующая, в поисках тишины,  удалилась  в
зал образчиков, уводя с собой и Денизу.
   - Пойдемте, мы с вами сличим списки. А потом вы займетесь подсчетом.
   Она оставила двери открытыми, чтобы наблюдать  за  девицами,  и  в  зал
врывался такой оглушительный шум, что они даже не слышали друг друга.  Это
была просторная четырехугольная комната, где стояли  лишь  стулья  да  три
длинных стола. В углу  помещались  большие  механические  ножи  для  резки
образчиков. На образчики уходили целые кипы материй - за  год  рассылалось
больше чем на шестьдесят тысяч франков  различных  тканей,  изрезанных  на
узкие лоскуточки; с утра до вечера ножи, шелестя,  словно  косы,  кромсали
шелк, шерсть, полотно. Затем надо было подобрать лоскуты  и  наклеить  или
вшить их в тетради. Между окнами помещался тут и небольшой печатный станок
для изготовления этикеток.
   - Да тише же наконец! - кричала время от времени г-жа Орели,  не  слыша
Денизу, которая вслух читала опись товаров.
   Когда сверка первых листов была закончена, заведующая ушла,  а  девушка
погрузилась в подсчет итогов. Однако г-жа Орели почти тотчас же  вернулась
вместе с мадемуазель де Фонтенай, в  которой  отдел  приданого  больше  не
нуждался. Она тоже займется подсчетом,  время  так  дорого.  Но  появление
маркизы, как ее злобно величала Клара, взволновало весь отдел. Послышались
смешки, все стали подтрунивать над Жозефом,  из  дверей  долетали  озорные
выкрики.
   - Не отодвигайтесь,  вы  нисколько  меня  не  стесняете,  -  промолвила
Дениза, охваченная глубокой жалостью. - Одной чернильницы  хватит  на  нас
обеих.
   Мадемуазель де Фонтенай, отупевшая от  невзгод,  не  нашла  даже  слова
благодарности. Она, должно быть, пила: худое лицо  ее  отливало  свинцовой
бледностью,  и  только  руки,  белые  и  тонкие,  еще   говорили   об   ее
аристократическом происхождении.
   Между тем смех внезапно умолк, -  слышен  был  лишь  размеренный  шорох
возобновившейся работы: появился Муре, снова решивший  обойти  отделы.  Он
остановился, ища глазами Денизу и  удивляясь,  что  не  видит  ее.  Хозяин
знаком подозвал г-жу Орели, отвел ее в сторону и  тихо  заговорил  с  ней.
Должно быть, он  спрашивал  ее  о  чем-то.  Она  указала  глазами  на  зал
образчиков, потом стала что-то шептать ему. Очевидно,  она  сообщила,  что
девушка утром плакала.
   - Прекрасно! - громко воскликнул Муре. - Покажите-ка описи.
   - Пожалуйте сюда, - сказала заведующая. - Мы укрылись  в  этот  зал  от
шума.
   Он последовал за ней  в  соседнюю  комнату.  Клара  отлично  поняла  их
маневр: она прошептала, что самое лучшее сейчас же послать за кроватью. Но
Маргарита принялась усиленно подбрасывать ей одежду,  чтобы  занять  ее  и
заткнуть ей рот. Ведь Дениза -  такой  хороший  товарищ!  Ее  личные  дела
никого не касаются. Отдел становился соучастником: продавщицы  задвигались
живее, Ломм и Жозеф делали вид,  будто  ничего  не  слышали,  и  еще  ниже
склонились над ведомостями. А инспектор Жув, заметив маневры  г-жи  Орели,
принялся расхаживать перед дверьми  отдела  образчиков  размеренным  шагом
часового, стоящего на страже забав своего начальника.
   - Покажите господину Муре описи, - сказала заведующая, входя в зал.
   Дениза подала бумаги и села, глядя в сторону.  Когда  Муре  вошел,  она
слегка вздрогнула, но тотчас же овладела собой  и  была  теперь  спокойна,
только чуть побледнела. Муре углубился в изучение описей, не  взглянув  на
нее. Все молчали. Тут г-жа Орели подошла к мадемуазель де  Фонтенай,  даже
не повернувшей при появлении хозяина головы, и сделала вид, что недовольна
ее работой. О