ежедневном обходе отделов,  а  после  полудня
возвращалась с ним в кабинет  и  простаивала  у  его  кресла  от  двух  до
четырех, в то время как он принимал целую толпу  фабрикантов,  съехавшихся
со всех концов Франции, крупных промышленников,  банкиров,  изобретателей:
то было  беспрерывное  мелькание  богатств  и  интеллектуальных  сокровищ,
какая-то безумная пляска миллионов, краткие переговоры, во  время  которых
заключались крупнейшие сделки парижского рынка.  Если  Муре  на  минуту  и
забывал о ней, решая вопрос о  разорении  или  благоденствии  какой-нибудь
отрасли промышленности, он тотчас же вновь находил ее подле  себя,  потому
что сердце его тянулось к ней; голос его тускнел, и он спрашивал себя,  на
что ему несметные богатства, раз она его отвергает. Наконец в  пять  часов
он садился за стол,  чтобы  подписать  корреспонденцию;  опять  машинально
работали  руки,  а  в  это  время  Дениза  вставала  перед  ним   властной
повелительницей, захватывая его целиком, и затем уже безраздельно обладала
им в течение одиноких и жгучих ночных часов. На следующий день  начиналась
та же работа, та же  кипучая,  бурная  деятельность,  но  достаточно  было
воздушной тени этого ребенка, чтобы отчаяние вновь овладевало Муре.
   Особенно несчастным чувствовал он  себя  во  время  ежедневного  обхода
магазина. Выстроить такую гигантскую машину,  властвовать  над  всем  этим
миром - и умирать от тоски из-за того, что не нравишься какой-то девчонке!
Он презирал себя, остро ощущая позор своего недуга. Бывали дни,  когда  он
чувствовал отвращение к своей власти и во время обхода галерей его  просто
мутило. Иной раз ему хотелось еще больше расширить свое  царство,  сделать
его столь необъятным, чтобы она отдалась ему от восторга и страха.
   В подвальном этаже он останавливался перед катком для  спуска  товаров.
Каток по-прежнему выходил  на  улицу  Нев-Сент-Огюстен,  но  его  пришлось
расширить, и теперь он представлял собою настоящее русло реки, по которому
непрерывным потоком низвергались товары с шумом, похожим  на  шум  прибоя;
сюда доставлялись грузы, присланные со всех  концов  земного  шара;  здесь
стояли вереницы фургонов, съехавшихся со всех вокзалов;  шла  беспрерывная
выгрузка; поток ящиков и тюков стекал в  подземелье,  в  пасть  ненасытной
фирмы. Муре наблюдал, как бурная стремнина  этих  богатств  падает  к  его
ногам, и думал, что является одним из хозяев  общественного  благополучия,
что держит в своих руках судьбы французской промышленности, а между тем не
может купить поцелуя одной из своих продавщиц.
   Отсюда он переходил в  отдел  приемки,  занимавший  в  то  время  часть
подвального этажа вдоль улицы Монсиньи. Тут,  вытянувшись  в  ряд,  стояли
двадцать столов, тускло освещенных узкими окошками; возле столов  толклась
целая толпа служащих, которые вскрывали ящики, проверяли товары  и  делали
на них условные отметки; а рядом, заглушая голоса, безостановочно грохотал
каток. Заведующие отделами останавливали Муре, чтобы он  разрешил  те  или
иные затруднения  или  подтвердил  приказания.  Подвал  наполнялся  нежным
блеском атласа, белизною полотен, всеми чудесами распаковываемых  товаров,
где меха смешивались с кружевами,  а  дешевые  парижские  безделушки  -  с
восточными  занавесями.  Муре   медленно   проходил   среди   беспорядочно
разбросанных или нагроможденных друг на друга богатств. Эти  товары  скоро
заблестят наверху в витринах, погонят деньги в кассы  и  исчезнут  так  же
быстро, как и появились, в проносящемся по магазину бешеном вихре. Муре же
в это время думал, что ведь он предлагал Денизе и шелк, и бархат,  и  все,
чего бы она ни пожелала, а она отказалась от всего этого простым движением
белокурой головки.
   Потом  он  шел  на  противоположный  конец  подвального  этажа,   чтобы
взглянуть, как  работает  отдел  доставки.  Вдоль  бесконечных  коридоров,
освещенных газом, справа и слева тянулись запертые  на  замок  кладовые  с
товарами; это были как бы подземные магазины, целый торговый квартал,  где
во мраке дремали безделушки, приклады, полотно, перчатки. Дальше помещался
один из трех калориферов; еще дальше  пост  пожарных  охранял  центральный
газовый счетчик, заключенный в металлическую  клетку.  В  отделе  доставки
Муре видел сортировочные столы, уже заваленные грудами свертков,  картонок
и коробок, которые беспрерывно спускались сверху  в  корзинах.  Заведующий
отделом Кампьон докладывал ему о текущей работе, а в  это  время  двадцать
служащих сортировали покупки по районам Парижа;  отсюда  рабочие  выносили
товары наверх к фургонам, вытянувшимся вдоль тротуара. Слышались возгласы,
выкрикивались названия улиц, отдавались приказания -  стоял  такой  шум  и
гам, словно перед отплытием парохода. На  мгновение  Муре  останавливался,
глядя на этот отлив товаров,  только  что,  на  его  глазах,  прибывших  в
магазин  с  противоположного  конца  подвального  этажа;  огромный   поток
докатывался сюда и изливался на улицу, оставив в кассах груды  золота.  Но
исполинский размах работы отдела доставок уже не радовал Муре;  глаза  его
затуманивались, и он думал теперь только о том,  что,  если  Дениза  будет
упорствовать в своем отказе, надо бросить все и уехать, уехать  в  далекие
края.
   Тогда он снова поднимайся наверх и продолжал обход, все более  и  более
волнуясь и оживленно разговаривая, чтобы хоть  как-нибудь  рассеяться.  На
третьем этаже он посещал экспедицию, искал, к  чему  бы  придраться,  и  в
глубине души приходил в отчаяние от безупречного хода им самим  налаженной
машины. Этот отдел приобретал с каждым днем все большее  значение;  теперь
здесь работало уже двести служащих; одни из них вскрывали,  прочитывали  и
распределяли письма, полученные  из  провинции  и  из-за  границы,  другие
собирали в особые ящики товары, затребованные корреспондентами. Количество
писем  настолько  возросло,  что  их  уже  перестали  считать,  а   только
взвешивали; прибывало же их в день фунтов сто. Муре  лихорадочно  проходил
по трем залам отдела, осведомляясь у заведующего Лавассера о весе почты, -
восемьдесят фунтов, иногда девяносто, по понедельникам сто. Цифра эта  все
росла; казалось. Муре должен бы этому  радоваться.  Но  он  только  нервно
вздрагивал от шума, который  поднимала  по  соседству  партия  укладчиков,
забивавших ящики. Тщетно бродил  он  по  всему  зданию;  навязчивая  мысль
засела у него в голове, и по мере того как развертывалось  перед  ним  его
могущество, по мере того как мимо него проходила  вся  система  колес  его
предприятия   и   армия   его   служащих,   он   все   глубже   чувствовал
оскорбительность  своего  бессилия.  Со  всей  Европы  стекаются   заказы,
понадобился специальный почтовый фургон для перевозки  корреспонденции,  а
она все отвечает "нет", все то же "нет".
   Муре снова спускался вниз,  входил  в  центральную  кассу.  где  четыре
кассира  охраняли  два  гигантских  несгораемых  шкафа,  через  которые  в
предыдущем году прошло восемьдесят восемь миллионов франков! Он заглядывал
в отдел проверки накладных,  где  занималось  двадцать  пять  конторщиков,
выбранных из числа наиболее опытных. Он входил в отдел учета,  где  сидело
тридцать  пять  служащих,  начинающих  бухгалтерскую   практику:   на   их
обязанности лежала проверка записей  проданного  и  вычисление  процентов,
причитающихся продавцам. Оттуда Муре возвращался в  центральную  кассу,  -
его раздражал вид несгораемых шкафов, всех этих  миллионов,  бесполезность
которых сводила его с ума. А она все отвечает "нет", все то же "нет".
   Все то же "нет" - во всех отделах, галереях, залах, на всех этажах!  Он
переходил из шелкового отдела в суконный, из  бельевого  в  кружевной;  он
поднимался на все этажи,  останавливаясь  на  легких  мостиках,  затягивая
обход,  проявляя  болезненную,  маниакальную  придирчивость.   Предприятие
разрослось  безмерно.  Муре  создавал  отдел  за   отделом,   и   вот   он
владычествует над целой областью торговли, которую недавно завоевал; и тем
не менее - "нет", "нет", несмотря ни на что. Теперь его служащие могли  бы
заселить целый город: у него было полторы тысячи продавцов, тысяча  разных
других служащих, в том числе сорок инспекторов  и  семьдесят  кассиров;  в
одной только кухне было занято  тридцать  два  человека;  десять  служащих
работали по рекламе;  в  магазине  имелось  триста  пятьдесят  рассыльных,
одетых в ливреи,  и  двадцать  четыре  пожарных.  А  в  конюшнях,  истинно
королевских, расположенных против магазина, на улице Монсиньи, стояло  сто
сорок пять лошадей, роскошная упряжь которых привлекала всеобщее внимание.
Раньше, когда "Счастье" занимало только угол площади Гайон,  торговый  дом
располагал всего четырьмя повозками, и тогда уже это  волновало  окрестных
торговцев; постепенно число повозок возросло до шестидесяти двух: тут были
и маленькие ручные тележки, и  одноконные  полки,  и  тяжелые  фургоны,  в
которые впрягали пару лошадей. Ими правили внушительные кучера,  одетые  в
черное, и фургоны  беспрерывно  бороздили  Париж,  возя  по  всему  городу
красную с золотом вывеску "Дамское счастье". Они выезжали даже за  заставы
и появлялись в пригородах; их можно  было  встретить  на  изрытых  дорогах
Бисетра, вдоль берегов Марны и даже в тенистом Сен-Жерменском лесу; иногда
из глубины залитой солнцем аллеи, в пустынной местности,  среди  глубокого
безмолвия,  вдруг  появлялся  такой  фургон,  нарушая  таинственный  покой
великой природы своей размалеванной яркой рекламой,  -  прекрасные  лошади
мчали его крупной рысью. Муре мечтал засылать эти фургоны  еще  дальше,  в
соседние департаменты, ему хотелось бы слышать их грохот на  всех  дорогах
Франции, от одной границы до другой. А сейчас  он  даже  не  заглядывал  в
конюшни, хотя и обожал лошадей. На что ему это завоевание  мира,  если  он
слышит "нет", все то же "нет"?
   Теперь, приходя вечером к кассе Ломма, он по привычке  еще  смотрел  на
листок с цифрой выручки; этот листок кассир накалывал на железное  острие,
стоящее перед ним; редко цифра падала ниже ста тысяч франков, а иной  раз,
в дни больших базаров, поднималась до восьмисот-девятисот тысяч. Но  цифра
эта уже не звучала в ушах Муре торжественной фанфарой; он даже  сожалел  о
том, что видел ее, и уносил с собою только  чувство  горечи,  ненависти  и
презрения к деньгам.
   Однако страданиям Муре суждено было еще обостриться. Он стал ревновать.
Однажды утром перед началом совещания Бурдонкль явился к нему в кабинет  и
осмелился намекнуть, что девчонка из отдела  готового  платья  насмехается
над ним.
   - То есть как это? - спросил Муре, страшно побледнев.
   - Очень просто! У нее есть любовники тут же, в магазине.
   У Муре хватило сил улыбнуться.
   - Я больше о ней и не думаю, дорогой мой. Можете говорить... Кто же они
такие?
   -  Говорят,  Гютен  и  еще  продавец  из  кружевного,  Делош,  -  такой
долговязый оболтус... Я не утверждаю, я их не видел. Но,  до  слухам,  это
всем бросается в глаза.
   Последовало молчание. Муре делал вид, будто приводит в  порядок  бумаги
на письменном столе, и пытался скрыть, что у него дрожат руки. Наконец  он
промолвил, не поднимая головы:
   - Нужны доказательства. Постарайтесь добыть  мне  доказательства...  О,
что касается меня, повторяю, мне это совершенно безразлично; она  в  конце
концов мне надоела. Но мы не можем допускать в магазине такие вещи.
   Бурдонкль ответил просто:
   - Будьте  покойны,  доказательства  вы  на  днях  получите.  Я  за  ней
наблюдаю.
   И тут Муре окончательно лишился  покоя.  У  него  не  хватало  Мужества
вернуться к этому разговору, и он жил теперь в вечном ожидании катастрофы,
которая окончательно разобьет его сердце. Он стал  таким  раздражительным,
что все предприятие трепетало перед ним. Он  уже  не  прятался  за  спиной
Бурдонкля и самолично творил расправу; он  чувствовал  потребность  излить
злобу, отвести душу, злоупотребляя своей властью,  -  той  самой  властью,
которая бессильна удовлетворить его единственное желание. Каждый его обход
превращался в подлинное избиение, и стоило ему показаться в магазине,  как
по отделам проносился порыв панического страха. Начинался мертвый сезон, и
Муре принялся чистить отделы, выбрасывал на улицу множество жертв.  Первой
его мыслью было уволить Гютена и Делоша; но  он  вообразил,  что  если  не
оставит их  на  службе,  то  так  ничего  и  не  узнает;  поэтому  за  них
расплачивались другие; все служащие трепетали. А по  вечерам,  когда  Муре
оставался один, его веки вспухали от слез.
   Наконец ужас достиг  своего  апогея.  Один  из  инспекторов  заподозрил
перчаточника Миньо в воровстве.  Вокруг  его  прилавка  постоянно  сновали
какие-то девицы, которые вели себя  весьма  странно:  как-то  раз  удалось
поймать одну из них, и оказалось, что на бедрах и в корсаже у нее спрятано
шестьдесят пар  перчаток!  С  тех  пор  за  отделом  было  учинено  особое
наблюдение, и инспектор поймал Миньо в тот самый момент,  когда  приказчик
способствовал проворству рук некоей высокой блондинки,  бывшей  продавщицы
"Лувра", очутившейся на улице; способ был очень прост: продавец делал вид,
будто примеряет ей перчатки, а на самом деле  выжидал,  пока  она  спрячет
несколько пар; затем он провожал покупательницу до кассы, где она  платила
за одну пару. Как раз в это время  в  отделе  находился  Муре.  Обычно  он
предпочитал не  вмешиваться  в  подобные  истории,  а  они  были  нередки;
несмотря на отличную налаженность всего  механизма,  в  некоторых  отделах
"Дамского  счастья"  царил  беспорядок,  и  не  проходило  недели,   чтобы
кого-нибудь из служащих не выгоняли за воровство. Дирекция предпочитала не
давать огласки этим кражам и полагала излишним обращаться в  полицию:  это
обнаруживало бы одну из неизбежных язв больших магазинов. Но  в  тот  день
Муре не терпелось сорвать на ком-нибудь свой гнев, и он яростно набросился
на красавца Миньо; тот стоял перед  ним,  дрожа  от  страха,  бледный  как
полотно, с исказившимся лицом.
   - Надо позвать полицейского! - кричал Муре,  окруженный  продавцами.  -
Отвечайте!.. Кто эта женщина? Даю слово, что пошлю за комиссаром, если  вы
не скажете правду.
   Женщину увели; две приказчицы принялись раздевать ее. Миньо лепетал:
   - Сударь, я совсем ее не знаю. Она пришла...
   - Не лгите! - оборвал его Муре, вскипая от нового припадка ярости. -  И
среди служащих не нашлось человека, который предупредил бы нас! Да вы  тут
все в сговоре, черт возьми! Оказывается, с вами надо держать  ухо  востро:
нас обворовывают,  грабят,  обманывают.  Нам  остается  только  никого  не
выпускать, не обшарив предварительно карманов.
   Послышался  ропот.  Три-четыре  покупательницы,  выбиравшие   перчатки,
замерли в испуге.
   - Молчать! - закричал Муре в бешенстве. - Или я всех выгоню вон!
   В это время прибежал Бурдонкль,  встревоженный  назревающим  скандалом.
Так как дело принимало серьезный оборот, он прошептал  несколько  слов  на
ухо Муре и убедил его отправить Миньо в комнату инспекторов,  помещавшуюся
в нижнем этаже, возле выхода на площадь Гайон. Женщина находилась там; она
спокойно надевала корсет. Она назвала  Альбера  Ломма.  Миньо,  опрошенный
заново, потерял голову и разрыдался: он ни в чем не  виноват,  это  Альбер
подсылает  к  нему  своих  любовниц;  сначала  он   только   оказывал   им
покровительство,  давая  возможность   воспользоваться   распродажами   по
дешевке;  когда  же   они   стали   воровать,   он   был   уже   настолько
скомпрометирован, что не мог предупредить дирекцию.  Тут  открылась  целая
серия самых невероятных хищений. Дирекция узнала, что некие девицы,  украв
товар, привязывали его у себя под юбками; они проделывали это в  роскошных
уборных, обставленных тропическими растениями,  -  неподалеку  от  буфета;
бывали и такие случаи, когда продавец умышленно "забывал" назвать у кассы,
куда  провожал  покупательницу,  купленный  ею  товар,  а  стоимость   его
приказчик и кассир  делили  потом  между  собой;  дело  доходило  даже  до
фальсификации возвратов, когда вещи отмечались как возвращенные в магазин,
а деньги за них, якобы выданные кассой обратно,  прикарманивались.  Стоило
ли после этого говорить о случаях  классического  воровства:  о  свертках,
унесенных вечером под полою сюртука, о вещах, обернутых вокруг  талии  или
подвешенных под юбкой? Целых четырнадцать  месяцев  по  милости  Миньо  и,
конечно, других продавцов, которых он и Альбер отказались назвать, в кассе
Альбера шла  подозрительная  возня,  велись  самые  бесстыдные  махинации,
приносившие  фирме  огромные  убытки;  точную  цифру  их  невозможно  было
установить.
   Тем временем новость облетела все  отделы.  Те,  у  кого  совесть  была
нечиста, трепетали от страха; даже люди самой испытанной честности боялись
поголовного  увольнения.  Все  видели,  как   Альбер   исчез   в   комнате
инспекторов. Немного погодя туда пробежал и Ломм; он тяжело  дышал  и  так
побагровел,  что  казалось,  его  вот-вот  поразит  апоплексический  удар.
Вызвали также г-жу Орели; она  шла,  высоко  подняв  голову,  несмотря  на
тяжесть оскорбления; бледное, одутловатое лицо  ее  походило  на  восковую
маску. Выяснение всех  обстоятельств  продолжалось  долго,  но  никто  как
следует не узнал подробностей: говорили, будто заведующая отделом готового
платья дала сыну такую оплеуху,  что  чуть  не  свернула  ему  шею,  будто
почтенный старик отец рыдал, а  хозяин,  забыв  свою  обычную  любезность,
ругался, как извозчик, и кричал, что непременно отдаст виновников под суд.
В конце концов скандал все-таки  замяли.  Один  только  Миньо  был  уволен
немедленно, Альбер же исчез лишь два дня  спустя;  по-видимому,  его  мать
добилась, чтобы семья не была обесчещена немедленной расправой. Но  паника
не прекращалась еще долго: после этого происшествия  Муре  грозно  обходил
магазин и расправлялся с каждым, кто только осмеливался  поднять  на  него
глаза.
   - Что вы тут делаете, сударь? Ворон считаете?.. Пройдите в кассу!
   Наконец буря разразилась  и  над  головой  Гютена.  Фавье,  назначенный
помощником, старался подставить заведующему ножку, чтобы занять его место.
Он применял все ту же тактику: делал тайные доносы  дирекции,  пользовался
любым случаем, чтобы поймать заведующего на какой-нибудь ошибке.
   Так, однажды  утром,  проходя  по  отделу  шелков,  Муре  с  удивлением
заметил, что Фавье меняет ярлычок на большом остатке черного бархата.
   - Почему вы понижаете цену? - спросил Муре. - Кто это распорядился?
   Помощник, который в предвидении этой сцены производил  работу  нарочито
шумно, чтобы привлечь внимание патрона, с наивным видом ответил:
   - Господин Гютен приказал, сударь...
   - Господин Гютен?.. А где он, ваш господин Гютен?..
   Когда заведующий поднялся из отдела приемки, куда за ним сбегал один из
продавцов, завязался резкий разговор. Как!  Он  позволяет  себе  самолично
снижать цену? Тот со своей стороны был крайне  удивлен:  он  действительно
говорил с Фавье о том, что следовало бы снизить цену, но  вовсе  не  давал
определенного приказания. Фавье же делал вид, будто очень огорчен, что ему
приходится противоречить заведующему и что он готов принять вину на  себя,
лишь бы выручить  начальника  из  беды.  Неожиданно  дело  приняло  другой
оборот.
   - Слышите, господин Гютен! - закричал Муре. - Я не  терплю  самовольных
выходок! Только дирекция может устанавливать цены!
   И  он  продолжал  распекать  его   все   тем   же   резким,   намеренно
оскорбительным  тоном,  изумившим  продавцов,  так  как  обычно   подобные
перепалки происходили келейно, да к тому же  в  данном  случае  все  могло
оказаться простым недоразумением. Чувствовалось, что Муре дает волю  некой
затаенной злобе. Наконец-то  попался  ему  этот  Гютен,  которого  считают
любовником Денизы! Наконец-то он может хоть немного  облегчить  душу,  дав
ему почувствовать, кто здесь хозяин. Муре