заключение старик предсказал, что молодой
Ломм, с помощью своих певичек, со временем промотает и поместье в Рамбуйе.
   Госпожа Бодю слушала его, и голова ее  неподвижно  лежала  на  подушке.
Лицо ее было бледно как полотно.
   - Но ведь они тебе заплатили, - ласково промолвила она наконец.
   Бодю сразу умолк. Некоторое время он ходил, не поднимая глаз  от  пола.
Затем продолжал:
   - Они мне заплатили, это правда, и в конце концов  их  деньги  не  хуже
других. Забавно было бы, если бы благодаря этим  деньгам  удалось  поднять
"Старый Эльбеф". Ах, будь я помоложе, пошустрее!
   Наступило долгое молчание. Суконщик погрузился в смутные  планы.  Вдруг
жена его заговорила, устремив взор в потолок и не меняя положения головы:
   - А ты заметил, что происходит в последнее время с Женевьевой?
   - Что такое? - отвечал Бодю.
   - Так вот, она меня немного беспокоит... Она все бледнеет и  становится
какой-то ко всему безучастной.
   Он остановился перед кроватью в полном изумлении.
   - Да что ты?.. С чего  бы  это...  Если  ей  нездоровится,  она  должна
сказать об этом. Надо завтра же позвать доктора.
   Госпожа Бодю лежала по-прежнему неподвижно. После продолжительной паузы
она рассудительно произнесла:
   - Я думаю, лучше всего поскорее выдать ее за Коломбана.
   Бодю взглянул на жену, потом снова принялся ходить.  Ему  припоминались
разные мелочи. Возможно ли, чтобы  его  дочь  заболела  из-за  приказчика?
Значит, она настолько его любит, что больше не может ждать? И тут неладно!
Это взволновало его тем более, что он давно уже твердо решил  выдать  дочь
за Коломбана. Но он ни за что не согласится на этот  брак  при  теперешних
условиях. Однако под влиянием беспокойства Бодю смягчился.
   - Хорошо, - сказал он наконец, - я поговорю с Коломбаном.
   И, не прибавив ни слова, он вновь стал ходить из угла  в  угол.  Вскоре
жена его закрыла глаза; лицо спящей было бледно, как у покойницы.  А  Бодю
все расхаживал. Прежде чем лечь, он раздвинул занавески и взглянул в окно:
на другой стороне улицы, через зияющие окна  бывшего  особняка  Дювиллара,
виднелась постройка,  где  под  ослепительным  светом  электрических  ламп
сновали рабочие.
   На следующее утро Бодю  отвел  Коломбана  в  глубь  тесного  склада  на
антресолях. Накануне он обдумал, что ему сказать.
   - Друг мой, - начал он, - ты знаешь, что я продал дом в Рамбуйе...  Это
позволит нам несколько сдвинуться с мертвой точки...  Но  прежде  всего  я
хотел бы поговорить с тобой.
   Молодой человек, по-видимому, опасался этого разговора  и  теперь  ждал
его в смущении. Его маленькие глазки на  широком  лице  моргали;  он  даже
приоткрыл рот, что было у него признаком глубокого волнения.
   - Выслушай меня хорошенько, - продолжал суконщик. - Когда папаша Ошкорн
передал мне "Старый Эльбеф", фирма процветала; в свое время Ошкорн получил
магазин от старика Фине в столь же  хорошем  состоянии...  Ты  знаешь  мои
взгляды: если бы я передал своим детям это фамильное  имущество  в  худшем
состоянии, я считал бы, что поступил дурно. Вот почему я все и  откладывал
твою свадьбу с Женевьевой, Да,  я  упорствовал,  я  все  надеялся  вернуть
прежнее благосостояние; я хотел сунуть  тебе  под  нос  книги  и  сказать;
"Гляди, в год моего поступления сюда материи было продано столько-то, а  в
этот год, когда я выхожу из дела, продано на  десять  или  двадцать  тысяч
франков больше..." Словом,  ты  понимаешь,  я  дал  себе  клятву,  в  этом
сказывалось естественное желание доказать самому себе, что  предприятие  в
моих руках не захирело... Иначе мне казалось бы, что я вас обокрал...
   Волнение душило его. Чтобы собраться с  духом,  он  высморкался,  потом
спросил:
   - Что же ты не отвечаешь?
   Но Коломбану нечего было ответить. Он отрицательно покачал  головой  и,
все более и более смущаясь, ждал, что  будет  дальше.  Он  угадывал,  куда
клонит хозяин: речь  идет,  конечно,  о  свадьбе  в  скором  времени.  Как
отказаться? У него не хватит на, это сил.  А  та,  другая,  о  которой  он
мечтает по ночам, когда тело его пылает таким пламенем, что  он  бросается
нагой на каменный пол в страхе. Как бы этот огонь не испепелил его?..
   - Сейчас у нас появились деньги, - продолжал Бодю, - и  они  могут  нас
спасти. Положение с каждым днем ухудшается, но, может быть,  если  сделать
крайнее усилие... Словом, я считаю своим  долгом  предупредить  тебя.  Нам
предстоит поставить на карту все. Если мы  проиграем,  что  ж,  это  будет
нашей могилой... Но только, дорогой мой, свадьбу вашу тогда придется снова
отложить - не могу же я бросить вас одних в такой беде. Согласись сам, это
было бы подло.
   Коломбан с облегчением вздохнул и присел на кипу мольтона. Ноги у  него
еще тряслись. Он боялся выдать свою радость и, опустив голову,  поглаживал
колени.
   - Что же ты не отвечаешь? - повторил Бодю.
   Но тот все молчал, не находя,  что  ответить.  И  суконщик  неторопливо
продолжал:
   - Я не сомневался, что это тебя огорчит... Нужно  мужаться.  Встряхнись
немного, не  отчаивайся...  главное,  пойми  мое  положение.  Как  я  могу
навязать вам на шею эдакую обузу? Вместо того чтобы оставить верное  дело,
я оставлю вам, быть может, одно  разорение.  Нет,  это  под  стать  только
мошеннику... Конечно, ничего другого, кроме вашего счастья, я не желаю, но
никогда меня не заставят идти наперекор совести.
   Он долго еще говорил в том же духе, барахтаясь в потоке  противоречивых
рассуждений, как человек, который хотел бы, чтобы его поняли с полуслова и
поощрили действовать в определенном направлении. Раз он обещал свою дочь и
лавку,  честность  повелевала  ему  передать  и  то  и  другое  в  хорошем
состоянии, без долгов и изъянов. Но он устал, ноша была слишком тяжела,  и
в его запинающемся голосе слышалась мольба. Слова, слетавшие  с  его  губ,
становились все более и более путаными; он ждал от Коломбана порыва, крика
сердца. Но ждал напрасно.
   - Я знаю, у стариков нет того огня... - бормотал он. - А  молодые  люди
загораются точно спичка... И это естественно,  ведь  у  молодежи  в  жилах
огонь... Но, нет, нет, я не в силах согласиться, даю честное слово! Если я
вам уступлю, вы сами же станете меня потом упрекать.
   Он замолчал, от волнения его охватила дрожь. А молодой  человек  сидел,
по-прежнему потупив голову. После  тягостного  молчания  старик  сказал  в
третий раз:
   - Что же ты не отвечаешь?
   Коломбан, не глядя на него, наконец произнес:
   - Нечего тут отвечать... Вы хозяин, не нам  спорить  с  вами.  Если  вы
этого требуете, мы подождем, постараемся быть благоразумными.
   Все было кончено. Бодю  еще  надеялся,  что  Коломбан  бросится  в  его
объятия  и  воскликнет:  "Отец,  отдохните,  теперь  пришла  наша  очередь
сражаться, передайте нам лавку такою, какая она есть, и мы совершим чудо -
спасем ее". Но, взглянув на приказчика, старик устыдился своих  мыслей;  в
глубине души он упрекнул себя в том, что хотел надуть собственных детей. В
нем пробудилась старая маниакальная честность; благоразумный юноша прав, в
торговле нет места чувствам; тут все решают цифры.
   - Обними меня, дорогой мой, - сказал он  в  заключение.  -  Хорошо,  мы
снова поговорим о свадьбе через год. Прежде всего надо думать о главном.
   Вечером, в спальне, г-жа Бодю спросила мужа, чем кончилась их беседа, -
старик, вновь укрепившись в своем упрямстве, решил про  себя  бороться  до
конца. Он очень хвалил Коломбана: такой основательный  малый,  с  твердыми
воззрениями, а кроме того, воспитанный в добрых  правилах;  он  не  будет,
например, пересмеиваться с покупательницами, как лоботрясы  из  "Счастья".
Нет, это человек честный, семейственный,  и  он-то  уж  не  станет  играть
торговлей, как играют на бирже.
   - Так когда же свадьба? - спросила г-жа Бодю.
   - Повременим, - отвечал он. - До тех пор, пока я не  буду  в  состоянии
исполнить то, что обещал.
   Она не шевельнулась, а только сказала:
   - Дочка не переживет этого.
   Бодю еле сдержал приступ гнева. Он сам не  переживет,  если  его  будут
беспрестанно огорчать! Разве это его  вина?  Он  любит  свою  дочь,  готов
отдать за нее жизнь, но не от него же зависит, чтобы дела шли хорошо, если
они не желают  идти  хорошо.  Женевьева  должна  проявить  благоразумие  и
потерпеть, пока не улучшится оборот. Что за  черт!  Ведь  Коломбан  здесь,
никто его у нее не украдет.
   - Это непостижимо! - повторял он. - Казалось бы, такая благовоспитанная
девушка!
   Госпожа Бодю не прибавила ни слова. Она, конечно,  догадалась  о  муках
ревности, которые терзали Женевьеву, но не осмеливалась  посвятить  в  них
Бодю. Особая женская стыдливость мешала ей касаться в  разговоре  с  мужем
некоторых деликатных тем. Видя, что она молчит, он обрушил  свой  гнев  на
людей, работавших напротив; он потрясал кулаками в  сторону  постройки,  а
там в ту ночь особенно грохотали молоты: шла клепка железных балок.
   Дениза собиралась вернуться в "Дамское счастье". Она давно уже  поняла,
что Робино, принужденные сократить число служащих,  не  знают,  под  каким
предлогом ее уволить. Они еще смогут немного продержаться, но только  если
все будут делать сами; Гожан, упорствуя в ненависти к "Дамскому  счастью",
отсрочивал им платежи и даже обещал найти ссуду; но они тем не менее очень
волновались и искали выхода в экономии и строжайшем  порядке.  Уже  недели
две Дениза замечала, что они не решаются заговорить с нею, и  ей  пришлось
начать первой: она сказала, что у нее нашлось  другое  место.  Всем  стало
легче. Растроганная г-жа Робино обняла Денизу и стала уверять, что  всегда
будет сожалеть о разлуке с нею. Но когда в  ответ  на  их  вопрос  девушка
сказала, что возвращается к Муре, Робино побледнел.
   - Что ж, вы правы! - резко воскликнул он.
   Гораздо труднее было объявить эту новость старику Бурра.  Но  как-никак
Денизе предстояло от него уехать, и она трепетала,  потому  что  была  ему
глубоко признательна. А Бурра все продолжал  неистовствовать  -  сознание,
что он  находится  в  самом  центре  оглушающего  шума  соседней  стройки,
подстегивало его. Подводы с материалами преграждали доступ  к  его  лавке;
кирки колотили в его стены; весь его дом, вместе с тростями  и  зонтиками,
плясал под грохот молотов. Лачуга упорно продолжала  сопротивляться  среди
всего этого разрушения, но того и гляди могла рассыпаться.  А  хуже  всего
было то, что архитектор, намереваясь соединить уже существующие  отделы  с
теми, которые предполагалось  разместить  в  особняке  Дювиллара,  задумал
прорыть тоннель под разделявшим их домиком. Этот  дом  принадлежал  теперь
обществу "Муре и Кo", и так как съемщик, согласно арендному  договору,  не
имел права препятствовать  ремонту,  то  однажды  утром  к  Бурра  явились
рабочие. На этот раз со стариком чуть не случился удар. Разве  мало  того,
что его душат со всех сторон - слева, справа, сзади? Теперь  они  вздумали
схватить его за ноги, копать под  ним  землю.  Он  выгнал  рабочих  вон  и
передал дело в суд. Работы по ремонту он признает, но  ведь  речь  идет  о
таких работах, которые не имеют  ничего  общего  с  ремонтом.  В  квартале
думали, что он выиграет дело; впрочем, ручаться нельзя. Во всяком  случае,
процесс затянулся, и все с волнением  ожидали  исхода  этого  бесконечного
поединка.
   В тот день, когда Дениза решила наконец расстаться с Бурра,  он  только
что вернулся от адвоката.
   - Подумайте! - воскликнул он.  -  Теперь  они  говорят,  будто  дом  не
прочен; они стремятся  повернуть  дело  так,  что  надо,  мол,  исправлять
фундамент... Черт возьми!  Уже  сколько  времени  они  трясут  его  своими
проклятыми машинами. Что ж удивительного, если он и развалится.
   Когда же девушка  сказала,  что  съезжает  от  него  и  возвращается  в
"Дамское счастье" на оклад в тысячу франков, Бурра был  так  поражен,  что
только воздел к небу свои старые, дрожащие руки. От волнения он  опустился
на стул.
   - Вы... Вы... -  лепетал  он.  -  Значит,  я  остаюсь  один,  все  меня
покидают!
   Помолчав, он спросил:
   - А малыш?
   - Пепе опять поступит к госпоже Гра, - ответила Дениза. - Она его очень
любит.
   Снова  последовало  молчание.  Дениза   предпочла   бы,   чтобы   Бурра
разбушевался, сыпал проклятиями, стучал кулаком; вид этого  задыхающегося,
пришибленного старика глубоко огорчал ее. Но мало-помалу  он  оправился  и
снова принялся кричать:
   - Тысяча франков! Как от этого откажешься?..  Все  вы  туда  перейдете!
Уходите же, оставьте меня одного! Да, одного! Слышите  -  одного!  Лишь  я
один никогда не склоню головы... Да скажите им, что дело я  выиграю,  хотя
бы мне пришлось продать для этого последнюю рубашку!
   Дениза должна была уйти от Робино только в конце месяца. Она повидалась
с Муре, и они обо всем условились. Как-то вечером, когда она поднималась к
себе, ее остановил Делош, стороживший под воротами. Он очень  обрадовался,
узнав новость; по его словам, об этом толкует весь магазин.  И  он  весело
принялся передавать ей болтовню сослуживцев.
   - Если бы вы знали, какие  рожи  корчат  кривляки  из  отдела  готового
платья! Кстати, - тут же перебил он сам себя, - вы помните  Клару  Прюнер?
Говорят, что патрон с нею... Понимаете?
   Лицо его залилось румянцем. Она же, побледнев, воскликнула:
   - Господин Муре?
   - Странный вкус, не правда ли? - подхватил он. -  Женщина,  похожая  на
кобылу... Белошвейка, с которой он в прошлом  году  раза  два  встречался,
была по крайней мере хорошенькая. Впрочем, это его дело.
   Войдя к себе, Дениза почувствовала дурноту. Конечно,  это  оттого,  что
она поднялась чересчур быстро. Она облокотилась  на  подоконник,  и  перед
нею, словно видение, предстала Валонь, пустынная  улица  с  поросшею  мхом
мостовой, которая видна была из окна ее детской комнаты; и  ей  захотелось
перенестись туда, скрыться в глуши, в безмятежной тишине провинции.  Париж
раздражал ее, она ненавидела "Дамское счастье" и не  понимала,  как  могла
согласиться вернуться туда. Конечно,  там  ей  снова  предстоит  страдать;
Денизе почему-то стало особенно не по себе от рассказа Делоша. Из глаз  ее
хлынули беспричинные слезы, она отошла от окна и долго плакала. Наконец  к
ней вернулось мужество, без которого нельзя жить.
   На другой день, за завтраком, Робино послал Денизу с поручением,  и  ей
пришлось проходить мимо "Старого Эльбефа". Увидев, что в лавке один только
Коломбан, она толкнула дверь. Бодю завтракали, из столовой доносился  стук
вилок.
   - Входите, - сказал приказчик, - они за столом.
   Но Дениза, знаком велев ему молчать,  отвела  его  в  угол  и,  понизив
голос, сказала:
   - Мне надо поговорить с вами...  Неужели  вы  совсем  уж  бессердечный?
Неужели вы не видите, что Женевьева любит вас и умирает от этого?
   Она дрожала с ног до головы, вчерашняя лихорадка снова трясла ее. А он,
остолбенев от столь неожиданной атаки, не находил, что сказать.
   - Слушайте, - продолжала она, - Женевьева  знает,  что  вы  влюблены  в
другую. Она сама сказала мне это, она рыдала как  безумная...  Ах,  бедная
девушка, как она исхудала! Если бы вы видели ее худенькие плечи! Ее  жалко
до слез... Неужели вы допустите, чтобы она умерла?
   Потрясенный, он не знал, что сказать, и только бормотал:
   - Она не больна, вы преувеличиваете... Я ничего не замечаю. Да ведь это
ее отец откладывает свадьбу...
   Дениза резко возразила, что он лжет. Она понимала, что стоило  молодому
человеку проявить малейшую настойчивость, и  дядя  бы  согласился.  Однако
удивление Коломбана  не  было  притворным:  он  действительно  не  замечал
медленной агонии Женевьевы. Это было для него тягостным открытием. Пока он
этого не сознавал, ему не в чем было серьезно упрекать себя.
   - И ради кого? - продолжала Дениза. - Ради ничтожества!.. Неужели вы не
понимаете, в кого влюбились? До сих пор мне не хотелось огорчать вас, и  я
избегала отвечать на ваши постоянные расспросы... Ну так вот: она путается
со всеми и насмехается над вами; никогда она не будет вашей, а если это  и
случится, вы ее получите, как и все прочие, только на раз, мимоходом.
   Он слушал, страшно побледнев, и губы его вздрагивали при каждой  фразе,
которую  Дениза  сквозь  зубы  бросала  ему  в  лицо.  Охваченная  порывом
жестокости, она поддалась вспышке, природы которой сама не сознавала.
   - В довершение всего, - выкрикнула Дениза, -  она  живет  с  господином
Муре, если хотите знать!
   Голос ее осекся. Она побледнела еще сильнее, чем Коломбан. Они смотрели
друг на друга.
   - Я люблю ее, - прошептал он.
   И Денизе стало стыдно. К чему говорить так с этим юношей, к чему ей так
волноваться?  Она  умолкла;  простое  слово,  произнесенное  им  в  ответ,
отозвалось в ее сердце как внезапно раздавшийся отдаленный звон  колокола.
"Я люблю ее, я люблю ее", - раздавалось все громче, все шире. Он прав,  он
не может жениться на другой.
   Дениза обернулась и увидела Женевьеву, стоявшую на пороге столовой.
   - Молчите! - быстро шепнула она.
   Но было уже поздно; Женевьева, по-видимому, все слышала. В лице  ее  не
было ни кровинки. Как раз в эту минуту в лавку вошла г-жа Бурделе, одна из
последних  покупательниц,  оставшихся  верными  "Старому  Эльбефу"   из-за
добротности продававшегося здесь товара; г-жа де  Бов,  следуя  моде,  уже
давно перешла в "Счастье"; г-жа Марти тоже  не  заглядывала  сюда,  совсем
зачарованная витринами большого магазина.  Женевьеве  пришлось  подойти  к
покупательнице, и она произнесла своим обычным бесцветным голосом:
   - Что вам угодно, сударыня?
   Госпожа Бурделе хотела посмотреть фланель. Коломбан снял с  полки  один
из кусков,  Женевьева  стала  показывать  материю;  они  стояли  рядом  за
прилавком; руки у обоих были как лед. Тем временем из столовой вышла  г-жа
Бодю и села за кассу. Тут же  появился  и  сам  Бодю.  Сначала  старик  не
вмешивался в продажу; улыбнувшись Денизе,  он  молча  поглядывал  на  г-жу
Бурделе.
   - Фланель не так  уж  хороша,  -  сказала  покупательница.  -  Покажите
что-нибудь получше.
   Коломбан  снял  другую  штуку.   Наступило   молчание.   Г-жа   Бурделе
рассматривала материю.
   - Почем?
   - Шесть франков, сударыня, - ответила Женевьева.
   У покупательницы вырвалось резкое движение.
   - Шесть франков! Но ведь точно такая же напротив стоит пять франков!
   По лицу  Бодю  прошла  легкая  судорога.  Не  сдержавшись,  он  вежливо
вмешался:
   -  Вы,  несомненно,  ошибаетесь,  сударыня:  этот  товар  следовало  бы
продавать по шести пятьдесят, не может быть, чтобы его  отдавали  по  пяти
франков. Речь идет, конечно, о какой-то другой фланели.
   - Нет, нет, - твердила та с  упрямством  мещанки,  которая  убеждена  в
своей опытности. - Материя та же самая. Пожалуй, даже плотнее.
   Спор начал обостряться. По лицу Бодю разлилась желчь. Он изо  всех  сил
старался улыбаться, но ненависть к "Счастью" душила его.
   - Право, вам не мешало бы получше со мной обходиться, - сказала наконец
г-жа Бурделе, - иначе я отправлюсь напротив, как и другие.
   Тут Бодю совсем потерял голову и закричал, дрожа от накипевшего гнева:
   - Ну и идите напротив!
   Обиженная покупательница тотчас же поднялась и вышла, не  оборачиваясь,
бросив только:
   - Я так и поступлю, сударь.
   Все  онемели.  Резкость  хозяина  поразила  присутствующих.  Он  и  сам
растерялся и был в ужасе от того, что сказал. Слова вырвались как-то  сами
собой, помимо его воли, словно взрыв  накопившейся  злобы.  И  теперь  все
Бодю, застыв на месте и опустив руки, следили взглядом за  г-жой  Бурделе,
переходившей улицу. Им казалось, что с нею  уходит  все  их  благополучие.
Когда она, не торопясь, вошла в высокий подъезд "Счастья" и Бодю  увидели,
как ее силуэт потонул в толпе, в них словно что-то оборвалось.
   - Еще одну отнимают у нас, - прошептал суконщик.
   Он обернулся к Денизе, о поступлении которой на новое  место  ему  было
уже известно, и прибавил:
   - И тебя они тоже отняли...