едний  раз,  клянусь
тебе... Или нет. Не  давай  мне  ничего,  лучше  я  умру.  Если  муж  меня
прикончит, тебе только легче станет.
   Она тоже заплакала, и в нем заговорила совесть.
   - Я ведь только так сказал, я ничего еще не знаю. Быть может, он  и  не
собирается никого  убивать...  Как-нибудь  мы  это  уладим,  обещаю  тебе,
сестричка... Ну, прощай, я пошел.
   Но  в  эту  минуту  в  конце  коридора  послышался  шум  шагов,  и  они
притаились. Дениза снова увлекла брата в темный угол,  к  складу  товаров.
Некоторое время они не различали ничего, кроме шипения газового рожка.  Но
шаги все приближались, и Дениза, выглянув из  темноты,  узнала  инспектора
Жува: он шествовал  по  коридору  со  своим  обычным  непреклонным  видом.
Случайно ли он здесь или его известил кто-нибудь из сторожей?  Ее  охватил
такой страх, что она совсем потеряла голову; она вытолкнула Жана из темной
ниши, где они притаились, и погнала перед собой, твердя:
   - Уходи! Уходи!
   Они бежали изо всех сил, чувствуя позади дыхание дядюшки Жува,  который
гнался за ними. Они снова пересекли отдел доставки и добежали до лестницы,
ведущей к выходу на улицу Мишодьер.
   - Уходи, - повторяла Дениза, - уходи! Если мне  удастся,  так  и  быть,
пришлю тебе эти пятнадцать франков.
   Ошеломленный Жан исчез. Инспектор, подбежавший впопыхах, успел заметить
только краешек белой блузы и  прядь  белокурых  волос,  взметнувшуюся  под
уличным ветром. Мгновение он  отдувался,  стараясь  вернуть  себе  обычную
внушительность. На нем был новенький белый галстук с  широким  белоснежным
бантом: он взял его в бельевом отделе.
   - Вот оно что! Какая мерзость, мадемуазель! -  выговорил  он  дрожащими
губами. - Да, мерзость, страшная мерзость! Уж не  думаете  ли  вы,  что  я
допущу в подвале подобные мерзости?
   Он преследовал ее этим словом,  пока  она  поднималась  в  магазин;  от
волнения у нее сдавило горло,  и  она  не  могла  произнести  ни  звука  в
оправдание. Теперь она горько  раскаивалась:  зачем  понадобилось  бежать?
Почему было не объяснить все,  не  показать  брата?  Теперь  снова  станут
выдумывать всякие глупости, и, как бы она ни клялась, ей  не  поверят.  И,
опять забыв про Робино, она вернулась прямо в отдел.
   Жув,  не  теряя  времени,  отправился  в  дирекцию,  чтобы  доложить  о
случившемся. Однако дежурный рассыльный  сказал  ему,  что  Муре  занят  с
Бурдонклем и Робино: они  беседуют  уже  с  четверть  часа...  Дверь  была
приотворена, и слышно было, как Муре весело спрашивает Робино,  хорошо  ли
он провел отпуск: ни о каком увольнении не было и речи; напротив, разговор
касался некоторых новых мероприятий, которые следовало провести в отделе.
   - Вам что-нибудь нужно, господин Жув? - крикнул Муре. - Входите!
   Но  инстинкт  удержал  инспектора.  Тем  временем  Бурдонкль  вышел  из
кабинета, и Жув предпочел рассказать всю историю ему. Они медленно шли  по
галерее шалей: один, склонившись, говорил очень тихо, другой слушал, ничем
не выдавая своих чувств.
   - Хорошо, - сказал Бурдонкль в заключение.
   Они подошли как раз к отделу готового платья, и Бурдонкль  вошел  туда.
Г-жа Орели в это время отчитывала Денизу. Где она опять пропадала?  Уж  на
этот-то раз она, вероятно, не посмеет уверять, будто  была  в  мастерской.
Право, эти постоянные исчезновения совершенно нетерпимы.
   - Госпожа Орели! - позвал Бурдонкль.
   Он решился на быструю расправу без ведома  Муре  из  опасения,  как  бы
последний опять не проявил излишней мягкости.  Заведующая  подошла,  и  ей
шепотом было пересказано  случившееся.  Весь  отдел  почуял  катастрофу  и
насторожился. Наконец г-жа Орели величественно повернулась:
   - Мадемуазель Бодю... - Ее пухлый императорский лик выражал  неумолимое
величие и всемогущество. - Пройдите в кассу!
   Грозная фраза прозвучала на весь отдел, где в то время не было ни одной
покупательницы. Дениза, еле дыша, выпрямилась и  побледнела.  Наконец  она
заговорила прерывающимся голосом:
   - Меня? Меня? За что же? Что я сделала?
   Бурдонкль сухо ответил, что ей это известно лучше, чем кому-либо, и что
с ее стороны было бы благоразумнее не  требовать  объяснений.  Тут  он  не
преминул упомянуть о галстуках и добавил,  что  недурно  будет,  если  все
приказчицы начнут устраивать в подвале свидания с мужчинами.
   - Но ведь это мой брат! - воскликнула она с горечью и возмущением.
   Маргарита и Клара фыркнули, а г-жа Фредерик, обычно  такая  сдержанная,
недоверчиво покачала головой. Вечно ссылается на брата: это в конце концов
просто глупо! Дениза обвела всех взглядом: Бурдонкля, который  терпеть  ее
не мог с  первого  же  дня,  Жува,  задержавшегося  в  отделе  в  качестве
свидетеля, от которого она не могла ждать справедливости, наконец,  девиц,
которых ей так и не удалось смягчить за эти девять  месяцев,  несмотря  на
всю ее кротость и мужество, - теперь вот они радуются, что ее выгоняют.  К
чему бороться? Зачем навязываться, раз никто ее не любит? И она вышла,  не
прибавив ни слова и даже не бросив прощального взгляда на комнату, где так
долго страдала.
   Однако, когда она очутилась одна у перил зала,  сердце  ее  сжалось  от
острой боли. Никто ее не любит; но она внезапно вспомнила о Муре и тут  же
решила не подчиняться судьбе так покорно. Нет, она не может примириться  с
таким увольнением! Но, быть может, и  он  поверит  мерзкой  выдумке  о  ее
свидании с мужчиной в подвале? При этой мысли  ее  охватил  такой  стыд  и
такая щемящая тоска, каких она еще никогда не знала. Ей захотелось пойти к
нему, она ему все объяснит единственно правды ради: ей будет  легче  уйти,
если он  будет  знать  истину.  Прежний  трепет,  ужас,  леденивший  ее  в
присутствии Муре, внезапно  вылился  в  пылкое  желание  увидеть  его,  не
покидать  магазина,  не  поклявшись  ему,  что  она  никогда   никому   не
принадлежала.
   Было около пяти часов, вечерний  воздух  посвежел,  магазин  постепенно
начал оживать. Дениза быстро направилась в  дирекцию.  Но  у  самой  двери
кабинета ею снова овладела безнадежная тоска. Язык ее немел, жизнь тяжелым
грузом снова легла ей на плечи. Муре не поверит, он посмеется над нею, как
я другие; эта боязнь лишила ее последних  сил.  Нет,  все  кончено:  лучше
остаться одной, исчезнуть, умереть. И, даже не предупредив ей  Делоша,  ни
Полину, она тотчас же вошла в кассу.
   - Вам причитается за двадцать два дня, мадемуазель, - сказал  счетовод,
- это составляет  восемнадцать  франков  семьдесят  да  еще  семь  франков
процентов и наградных... Правильно?
   - Да, сударь... спасибо.
   Дениза  отходила  от  кассы  с  деньгами  в  руках,  когда  ей  наконец
повстречался Робино. Он уже знал о  ее  увольнении  и  пообещал  разыскать
заказчицу галстуков. Он шепотом утешал ее  и  возмущался:  что  за  жизнь!
Вечно быть во власти капризов, поминутно ждать, что  тебя  вышвырнут  вон,
даже не заплатив жалованья за весь месяц! Дениза  поднялась  сказать  г-же
Кабен, что постарается взять свой сундучок вечером.  Пробило  пять  часов,
когда  она  очутилась  на  тротуаре  площади  Гайон,  ошеломленная,  среди
пешеходов и извозчиков.
   В тот же вечер Робино, возвратившись домой, получил письмо,  извещавшее
его в четырех строках, что  по  причинам  внутреннего  характера  дирекция
вынуждена отказаться от его услуг. Он прослужил в "Дамском счастье"  целых
семь лет и всего несколько часов назад разговаривал с  патроном;  это  был
точно удар обухом по голове. В шелковом отделе Гютен и Фавье так же  бурно
ликовали, как Маргарита и Клара в отделе готового платья.  С  плеч  долой!
Славно метет метла! И только Делош да Полина, встречаясь  среди  сутолоки,
обменивались  двумя-тремя  горестными  словами  и  жалели  Денизу,   такую
кроткую, такую честную.
   - Если ей повезет  где-нибудь  на  другой  службе,  -  говорил  молодой
человек, - я бы очень хотел, чтобы она потом вернулась сюда и как  следует
насолила всем этим негодяйкам!
   Бурдонклю же порядком досталось  от  Муре.  Когда  последний  узнал  об
увольнении Денизы, он страшно возмутился.  Обычно  он  мало  интересовался
служащими, но в данном случае он усмотрел нарушение  своих  прав,  попытку
обойти его авторитет. Значит, он больше не хозяин,  раз  другие  позволяют
себе распоряжаться? Все должно делаться только с  его  ведома,  решительно
все:  он  сломит  как  былинку  того,  кто  посмеет  перечить  ему.   Явно
огорченный, он лично произвел дознание и  пришел  в  еще  большую  ярость.
Бедняжка не лгала: то был действительно ее брат, Кампьон узнал его.  Тогда
за что же было ее увольнять? Он заговорил даже о  том,  чтобы  принять  ее
обратно.
   Бурдонкль, неизменно торжествовавший  благодаря  своей  способности  не
оказывать активного сопротивления, и на этот раз склонился под шквалом. Он
приглядывался к Муре. Наконец  однажды,  убедившись,  что  Муре  несколько
успокоился, он рискнул сказать многозначительно:
   - Для всех лучше, что она ушла.
   Муре смутился и покраснел.
   - Пожалуй, вы и правы, - ответил он, смеясь. - Сойдем  посмотреть,  как
идет торговля. Дело ширится, вчера выручили около ста тысяч франков.



7

   Дениза постояла с минуту на мостовой, под  палящими  лучами  солнца,  в
полной растерянности. Июльский зной  высушил  сточные  канавы.  Париж  был
залит летним беловатым светом и полон ослепительных отражений.  Катастрофа
произошла так внезапно, Денизу  выгнали  так  грубо,  что  она  машинально
перебирала в кармане полученные  двадцать  пять  франков  семьдесят  су  и
думала: куда же теперь идти и что делать?
   Вереница экипажей не давала ей возможности сойти с тротуара у "Дамского
счастья". Отважившись, наконец пробраться между  колесами,  она  пересекла
площадь Гайон, словно намереваясь  пройти  по  улице  Луи-ле-Гран,  однако
передумала и спустилась по улице Сен-Рок.  Впрочем,  у  нее  еще  не  было
никакого плана, и  она  остановилась  на  углу  улицы  Нев-де-Пти-Шан,  по
которой в конце концов и пошла, нерешительно  осмотревшись  вокруг.  Когда
перед ней оказался проезд Шуазель, она свернула в него,  затем  очутилась,
сама  не  зная  как,  на  улице  Монсиньи  и   снова   попала   на   улицу
Нев-Сент-Огюстен.  В  голове  у  нее  шумело;  при  виде  рассыльного  она
вспомнила о своем сундучке; но куда же отнести его? И за что все эти муки?
Ведь всего час назад у нее еще была постель, было где приклонить голову!
   Она  шла,  присматриваясь  к  окнам.  Перед  нею  поплыли  наклейки   с
объявлениями о сдающихся комнатах. Она смутно различала их; по телу ее  то
и дело пробегала дрожь. Возможно ли? Она затеряна в огромном  городе,  она
так одинока, без поддержки, без средств! А нужно ведь есть и спать.  Улицы
следовали одна за другой - улица Мулен, улица  Сент-Анн.  Она  бродила  по
кварталу, описывая круги и все вновь и вновь возвращаясь  к  единственному
перекрестку, который был ей хорошо знаком. Вдруг  она  остолбенела:  перед
нею снова было "Дамское счастье". Чтобы избавиться  от  этого  наваждения,
она бросилась на улицу Мишодьер.
   К счастью, Бодю не было на пороге лавки, и "Старый Эльбеф"  за  темными
витринами казался мертвым. Ни за что не осмелилась бы она появиться  перед
дядей: ведь он делает вид, что не узнает ее; ей не хотелось стать для него
обузой, после того как с ней случилось то,  что  он  предсказывал.  Но  на
другой стороне улицы  ее  внимание  привлекла  желтая  наклейка:  "Сдается
меблированная комната". Впервые такой ярлычок не вызвал в ней страха -  до
того убогим казался дом. Она узнала три его низких  этажа,  фасад  ржавого
цвета,  сдавленный  между  "Дамским  счастьем"   и   старинным   особняком
Дювиллара. На пороге лавки, в окне которой  стояли  зонты,  старик  Бурра,
весь заросший волосами, с длинной, точно у пророка, бородой  и  очками  на
носу, разглядывал трость с набалдашником из слоновой кости.  Арендуя  весь
этот дом, он сдавал от себя меблированные комнаты в двух верхних этажах.
   - У вас сдается комната, сударь? - спросила Дениза, повинуясь какому-то
внутреннему голосу.
   Он поднял свои большие глаза и с  удивлением  взглянул  на  нее  из-под
густых бровей. Он хорошо знал эдаких девиц. Осмотрев ее чистенькое платье,
ее скромную внешность, старик ответил:
   - Вам не подойдет.
   - А сколько? - спросила Дениза.
   - Пятнадцать франков в месяц.
   Она выразила желание посмотреть. В тесной  лавке,  где  он  все  еще  с
удивлением рассматривал ее, она рассказала ему о своем увольнении и о том,
что не хочет беспокоить дядю. В  конце  концов  старик  пошел  за  ключом,
висевшим на стене в темной комнатке позади  лавки  -  комнатка  освещалась
зеленоватым светом, проникавшим сквозь запыленные  стекла  из  внутреннего
дворика шириною не более двух метров; в этой каморке Бурра стряпал и спал.
   - Я пойду вперед, чтобы вы не оступились, - сказал Бурра в сырых сенях,
которые тянулись вдоль лавки.
   Он  споткнулся  о  ступеньку  и  стал  подниматься,  на   каждом   шагу
предостерегая Денизу:
   - Осторожно! Здесь перила примыкают к стене... тут на повороте дыра,  а
тут жильцы иной раз ставят ведра с помоями...
   В полной темноте Дениза ничего не различала и только чувствовала  запах
старой отсыревшей штукатурки. Однако на втором этаже, благодаря  окошечку,
выходившему во двор, она смутно разглядела, словно на дне сонного водоема,
покривившуюся лестницу, почерневшую от грязи стену, скрипучие  и  облезлые
двери.
   - Вот если бы пустовала  одна  из  этих  комнат,  вам  было  бы  в  ней
хорошо... Но они постоянно заняты дамами, - сказал Бурра.
   На третьем этаже было не  так  темно,  и  в  бледном  свете  еще  резче
выступало убожество  дома.  Первую  комнатку  занимал  пекарь-подмастерье;
свободна была другая,  подальше.  Когда  Бурра  открыл  ее,  ему  пришлось
остаться на пороге, чтобы Дениза могла войти и осмотреться: постель в углу
у двери оставляла проход только для одного человека. В конце комнаты стоял
ореховый комод, почерневший еловый стол и два стула.  Если  жильцам  нужно
было стряпать,  они  становились  на  колени  перед  камином,  где  имелся
глиняный очаг.
   - Конечно, тут небогато, - сказал старик, - но  у  окна  весело:  виден
народ на улице.
   Заметив, что Дениза с удивлением рассматривает потолок в углу  комнаты,
над кроватью, где одна из случайно попавших сюда женщин начертила  копотью
от свечи свое имя - "Эрнестина", он добродушно прибавил:
   - Если тут отделывать заново, концы с концами не сведешь... Словом, это
все, что я могу предложить.
   - Я отлично заживу здесь, - ответила девушка.
   Она заплатила за месяц вперед, попросила  белья,  две  простыни  и  две
наволочки, и сейчас  же  сделала  себе  постель,  довольная  и  ободренная
сознанием, что у нее есть где переночевать...  Час  спустя  она  отправила
рассыльного за сундучком и водворилась окончательно.
   Первые два месяца прошли в страшной нужде. Не имея  больше  возможности
платить за пансион Пепе, она взяла  его  к  себе,  и  он  спал  на  старой
кушетке, которую одолжил им Бурра. Ей нужно было по крайней мере  тридцать
су в день, включая сюда квартирную плату; сама она довольствовалась  одним
хлебом, чтобы давать хоть немного мяса  ребенку.  Первые  две  недели  еще
можно было кое-как прожить, - она начала хозяйничать с десятью франками  в
кармане; кроме того, ей посчастливилось разыскать заказчицу  галстуков,  и
та уплатила ей восемнадцать франков. Но  затем  наступила  полная  нищета.
Дениза ходила и в магазин "Бон-Марше", и в "Лувр", и  в  "Плас-Клиши",  но
мертвый сезон сказывался всюду, и ей предлагали наведаться  осенью;  свыше
пяти тысяч торговых служащих, рассчитанных подобно  ей,  околачивались  на
мостовой. Тогда она принялась искать поденную работу, но в чужом  для  нее
Париже не знала, куда обратиться, бралась за самый  неблагодарный  труд  и
иной раз даже не получала заработанных денег. Бывали вечера, когда  только
у Пепе был обед, да и то один  суп.  Дениза  говорила  мальчику,  что  уже
поела, и спешила лечь в постель, а в голове у нее шумело и руки горели  от
лихорадки. Когда Жан попадал  в  эту  нищенскую  обстановку,  он  с  таким
неистовством и отчаянием называл себя преступником, что Денизе приходилось
лгать, и она еще ухитрялась иной раз сунуть ему монету в сорок  су,  чтобы
доказать, что у нее есть кое-какие сбережения. Она никогда не плакала  при
детях. По воскресеньям, когда ей удавалось сварить кусок телятины, стон на
коленях  перед  камином,  узкая   комната   оглашалась   веселым   гомоном
беззаботных мальчуганов. Поев, Жан возвращался к хозяину, Пепе засыпал,  а
Дениза проводила ужасную ночь, с тоской ожидая завтрашнего дня.
   Были и другие огорчения, не дававшие ей уснуть.  Две  дамы,  жившие  во
втором этаже, принимали посетителей очень поздно;  а  иногда  какой-нибудь
мужчина ошибался  дверью  и  начинал  ломиться  в  комнату  Денизы.  Бурра
спокойно посоветовал ей в таких случаях не отвечать, и девушке приходилось
накрывать  голову  подушкой,  чтобы  не  слышать  ужасной  брани.   Сосед,
булочник, тоже не прочь был поразвлечься: он возвращался из пекарни только
под утро и обычно выжидал, когда она пойдет за водой; он даже проковырял в
перегородке дырочки, чтобы подсматривать, как она моется, так что  девушке
пришлось завесить стену одеждой. Но еще больше страдала она от  постоянных
приставаний на улице, от назойливости прохожих. Стоило ей только выйти  за
какой-нибудь покупкой, например, за свечой, и оказаться на грязных улицах,
где  бродит  разврат  старинного  квартала,  как  она  слышала  за  спиной
обжигающее дыхание  и  откровенно  похотливые  речи.  Мужчины,  ободренные
угрюмым видом дома, преследовали ее в темноте до самых  сеней.  Почему  же
все-таки у нее нет любовника? Это всех удивляло, казалось нелепым.  Должна
же она когда-нибудь пасть! Дениза  и  сама  не  могла  бы  объяснить,  как
удается ей противиться всем этим желаниям,  которыми  насыщен  вокруг  нее
воздух, - ей, еле держащейся на ногах от голода.
   Однажды вечером, когда у нее не было  даже  хлеба  для  Пеле,  какой-то
господин с орденской ленточкой принялся ее преследовать. У входа в сени он
повел себя настолько грубо, что возмущенная Дениза перед самым его носом с
отвращением захлопнула дверь. Очутившись наверху, она присела; руки у  нее
дрожали. Мальчуган спал.  Что  ответит  она  ему,  когда  он  проснется  и
попросит есть? А ведь стоило ей только согласиться! Нужде пришел бы конец,
у нее появились бы деньги, платья, хорошая  комната.  Это  так  просто,  к
этому, говорят, приходят все, потому что женщина в Париже не может прожить
честным трудом. Но при мысли об этом все существо ее возмущалось;  она  не
осуждала других, но сама сторонилась всякой грязи и  распущенности.  В  ее
представлении жизнь связывалась  с  благоразумием,  последовательностью  и
мужеством.
   Не раз Дениза задумывалась над  этим.  В  ее  памяти  звучал  старинный
романс о невесте моряка, которую любовь ограждала от опасностей, связанных
с разлукой. В Валони она напевала чувствительную  мелодию  этого  романса,
глядя на пустынную улицу. Не таится ли и в ее сердце привязанность, дающая
ей силу быть мужественной? Она все  еще  думала  о  Гютене,  в  мысли  эти
смущали ее. Каждый день она видела, как он проходит мимо ее окна.  Теперь,
став помощником заведующего, он ходил один; простые продавцы относились  к
нему с почтением. Он никогда не поднимал на нее глаз, и  она  страдала  от
тщеславия этого малого; она могла провожать его взглядом, не опасаясь, что
он ее заметит. Но когда ей приходилось видеть Муре, который  каждый  вечер
тоже проходил  мимо  ее  дома,  девушку  охватывал  трепет;  она  проворно
пряталась, затаив дыхание. Ему не к чему  знать,  где  она  живет;  помимо
стыда за свое жилище, она страдала от того, что Муре мог подумать  о  ней,
хоть им никогда больше и не суждено встретиться.
   Впрочем, Дениза все еще ощущала сотрясение машины  "Дамского  счастья".
Тольк