ня только через двенадцать лет... Посмотрим, еще посмотрим!
   Это было объявление войны. Бурра бросал вызов "Дамскому счастью",  хотя
ни Бодю, ни он сам не называли своего врага. Бодю молча  покачал  головой.
Потом поплелся через улицу домой, волоча ослабевшие ноги и охая:
   - Ох, боже мой!.. Боже мой!
   Дениза, слышавшая их разговор, последовала  за  дядей.  Г-жа  Бодю  уже
возвратилась с Пепе и поспешила сообщить,  что  г-жа  Гра  в  любое  время
возьмет ребенка. Зато Жан исчез, и это беспокоило сестру. Когда он наконец
возвратился  и  с  увлечением,  весь  сияющий,  принялся  рассказывать   о
бульварах, она взглянула на него так грустно, что он покраснел.  Их  багаж
привезли, спать они будут наверху, под самой крышей.
   - Да! Так что же у Венсара? - спохватилась г-жа Бодю.
   Суконщик рассказал о неудачных хлопотах; потом прибавил, что племяннице
указали одно место, и, с презрением ткнув рукой  в  направлении  "Дамского
счастья", буркнул:
   - Там!
   Вся семья почувствовала себя  оскорбленной.  По  вечерам  первая  смена
садилась за стол в пять часов. Денизу и двух мальчиков посадили  вместе  с
Бодю, Женевьевой и Коломбаном. В маленькой  столовой,  освещенной  газовым
рожком, было душно; в спертом воздухе сильно пахло пищей.  Обед  прошел  в
молчании. Но за десертом г-жа Бодю, которой не сиделось на  месте,  пришла
из лавки  и  стала  позади  племянницы.  Тут  сдерживаемый  с  утра  поток
прорвался, все дали волю своему  негодованию  и  стали  всячески  поносить
чудовище.
   - Тебе, конечно, виднее... ты вольна поступать,  как  хочешь,  -  начал
опять Бодю. - Мы не собираемся учить тебя... Но если бы ты  только  знала,
что это за фирма!
   И он вкратце  отрывистыми  фразами  рассказал  историю  этого  пройдохи
Октава Муре. Вот  кому  везет!  Мальчишка  южанин,  наделенный  вкрадчивой
наглостью авантюриста, приехал в Париж и на другой же  день  завертелся  в
вихре любовных приключений,  эксплуатируя  то  одну  женщину,  то  другую;
однажды он даже попался в прелюбодеянии; вышел такой скандал, что об  этом
еще до сих пор толкуют. И вдруг - неожиданная и  необъяснимая  победа  над
г-жою Эдуэн, в результате чего он стал владельцем "Дамского счастья".
   - Бедная Каролина! - прервала мужа г-жа Бодю. - Она  была  нам  немного
сродни. Ах, будь она еще жива, все шло бы по-другому! Она не позволила  бы
разорять нас... И это он убил ее. Да, на своих постройках!  Однажды  утром
она пришла посмотреть на работы и упала в яму. Три дня спустя она  умерла.
А ведь у нее было превосходное здоровье, и она была  так  хороша  собой!..
Этот дом на ее крови построен!
   Бледной, дрожащей рукой г-жа Бодю показала в сторону большого магазина.
Дениза слушала, как слушают волшебные  сказки,  и  по  телу  ее  пробегала
легкая дрожь. Быть может, страх, который с самого утра примешивался  в  ее
душе к соблазнам "Дамского счастья", порожден  был  кровью  этой  женщины,
кровью, которую Дениза, казалось,  видела  теперь  на  красной  штукатурке
подвального этажа.
   - Можно подумать, что это принесло ему счастье, - добавила  г-жа  Бодю,
не называя Муре.
   Суконщик пожал плечами: он презирал эту бабью болтовню. Он  снова  стал
рассказывать историю Муре, объясняя дело как коммерсант. "Дамское счастье"
было основано в 1822 году братьями Делез. По смерти старшего  из  них  его
дочь, Каролина, вышла замуж за  сына  фабриканта  полотен,  Шарля  Эдуэна;
позднее, овдовев, она вступила в брак с Муре и  принесла  ему  в  качестве
приданого половину магазина. Три месяца спустя дядюшка  Делез  тоже  умер;
детей у него не было; таким образом, после того как Каролина  погибла  при
закладке фундамента. Муре остался единственным  наследником,  единственным
владельцем "Счастья". Вот кому везет!
   - Это опасный выдумщик, смутьян; дать ему волю, так он взбудоражит весь
квартал! - не унимался Бодю. - Я уверен, что Каролина, которая  тоже  была
малость взбалмошна, увлеклась сумасбродными  планами  этого  проходимца...
Как бы то ни было, он убедил ее купить дом слева, потом дом справа. а сам,
уже после ее смерти, купил еще два других; так магазин все  разрастался  и
разрастался и теперь грозит всех нас Поглотить!
   Старик обращался к Денизе,  но  говорил  больше  для  себя,  подчиняясь
потребности высказаться и пережевывая не дававшую ему  покоя  историю.  Из
всей семьи он был самый желчный, самый резкий и  непримиримый.  Г-жа  Бодю
сидела неподвижно и уже не прерывала его; Женевьева  и  Коломбан,  опустив
глаза, рассеянно подбирали и клали в рот хлебные крошки. В тесной комнатке
было так жарко, так  душно,  что  Пепе  заснул  за  столом;  у  Жана  тоже
слипались глаза.
   - Терпение!  -  воскликнул  Бодю  в  порыве  внезапного  гнева.  -  Эти
мошенники еще свихнут себе шею! У Муре сейчас большие затруднения, я знаю.
С него станет  пустить  по  ветру  все  доходы  ради  безумной  страсти  к
расширению и рекламе. Чтобы нахватать побольше денег,  он  уговорил  своих
служащих поместить в дело все их сбережения. Теперь он без гроша,  и  если
не случится чуда, если он не добьется, как  рассчитывает,  втрое  большего
сбыта, вот увидите, какой будет крах!.. Ах, я человек не злой,  но  тогда,
честное слово, устрою иллюминацию!
   Он жаждал возмездия, словно с разорением "Дамского счастья" должна была
восстановиться честь  опозоренной  торговли.  Виданное  ли  дело?  Магазин
новинок, где  торгуют  решительно  всем!  Что  это,  ярмарка,  что  ли?  А
приказчики там тоже хороши; это какая-то орава шалопаев: суетятся точно на
вокзале, обращаются с товарами и покупательницами, как с тюками, уходят от
хозяина или сами получают расчет из-за какого-нибудь  невпопад  сказанного
слова. Ни привязанности, ни правил, ни  знания  дела!  И  Бодю  неожиданно
призвал в свидетели Коломбана: уж он-то, Коломбан, пройдя  хорошую  школу,
отлично знает, как медленно, зато верно, постигаются все тонкости и уловки
их ремесла. Искусство заключается не в том, чтобы продать много, а в  том,
чтобы продать дорого. Коломбан мог бы рассказать, как  с  ним  обращаются,
как его сделали членом семьи, как ухаживают за ним, случись ему  заболеть,
как на него стирают и штопают, как отечески за ним присматривают, как его,
наконец, любят.
   - Еще бы! - поддакивал Коломбан после каждого выкрика хозяина.
   - Ты у меня последний, голубчик, - заключил в умилении Бодю.  -  Таких,
как ты, у меня уже не будет... Ты мое единственное  утешение,  потому  что
если торговлей называется теперь подобный кавардак, то я в нем  ничего  не
смыслю и предпочитаю отстраниться.
   Женевьева, склонив голову, словно под  тяжестью  густых  черных  волос,
обрамлявших ее бледный лоб, смотрела  на  улыбающегося  приказчика:  в  ее
взгляде было подозрение, желание проверить, не покраснеет ли  он  от  всех
этих похвал, не заговорит ли в нем совесть. Но, еще с детства привыкнув  к
лицемерным приемам торговли по старинке, этот широкоплечий малый с  хитрой
складочкой в углах губ сохранял полнейшее спокойствие и добродушный вид.
   А Бодю расходился все больше и больше; указывая на  скопище  товаров  в
магазине напротив,  он  разоблачал  этих  дикарей,  которые  в  борьбе  за
существование истребляют друг друга и доходят  даже  до  подрыва  семейных
устоев. Он привел в пример своих деревенских соседей Ломмов: мать, отца  и
сына; все трое служат в "Дамском счастье". Их никогда не  бывает  дома,  у
них нет семейного очага, они обедают у себя только по воскресеньям и ведут
жизнь трактирных завсегдатаев! Конечно, столовая у. Бодю невелика, ей даже
немного недостает света и воздуха, но здесь по крайней мере протекают  все
его  дни,  здесь  он   живет,   согретый   ласковым   вниманием   близких.
Разглагольствуя таким образом, Бодю обводил взором комнатку  и  содрогался
при мысли, - в которой сам не смел себе сознаться,  -  что  может  настать
день, когда варвары вконец разорят его дело и выселят его  из  этой  норы,
где ему так уютно с женой и дочерью.
   Несмотря на уверенность, с какой он  предрекал  неминуемое  банкротство
"Счастья", его в глубине души охватывал ужас:  он  отлично  сознавал,  что
ненавистные ему люди постепенно завоевывают, захватывают весь квартал.
   - Но это я говорю не затем, чтобы внушить  тебе  к  ним  отвращение,  -
промолвил он, стараясь успокоиться. - Если тебе выгодно поступить туда,  я
первый скажу: "Поступай".
   - Я так и думаю, дядя, - прошептала смущенная  Дениза:  неистовая  речь
старика только усилила ее желание попасть в "Дамское счастье".
   Он облокотился о стол и уставился на нее пристальным взглядом.
   - Но скажи мне, ты ведь немного  смыслишь  в  этом  деле,  разумно  ли,
по-твоему,  чтобы  обычный  магазин  новинок  пускался  в  продажу  всякой
всячины? В былые времена, когда торговлю вели честно, под словом "новинки"
подразумевались одни лишь ткани. Сейчас же эти господа  только  и  думают,
как бы сесть соседям на шею и  все  слопать.  Вот  на  что  жалуется  весь
квартал:  ведь  мелкие  коммерсанты  начинают  терпеть   ужасные   убытки.
Проклятый Муре  разоряет  их...  Посмотри:  Бедоре  с  сестрой,  торгующие
чулками  на  улице  Гайон,  уже  лишились  половины   своих   покупателей.
Мадемуазель Татен, торгующей бельем в пассаже Шуазель,  пришлось  понизить
цены,  чтобы  устоять  против  конкуренции...  И  этот  бич,  эта   зараза
распространилась на весь наш квартал, вплоть до улицы Нев-де-Пти-Шан,  где
находится меховая торговля братьев Ванпуй; они, говорят, тоже не  в  силах
выдержать натиска... Вот о чем только и слышишь вокруг. Аршинники  торгуют
мехами, не потеха ли это, скажи на милость? И все это выдумки Муре!
   - А перчатки? - вставила г-жа  Бодю.  -  Прямо  чудовищно!  Он  вздумал
открыть  целый  отдел  перчаток!..  Вчера,  когда  я  проходила  по  улице
Нев-Сент-Огюстен, Кинет стоял на пороге своей  лавки  такой  расстроенный,
что у меня не хватило духу спросить его, как идут дела.
   - А зонтики? - продолжал Бодю. - Уж дальше идти некуда. Бурра  убежден,
что Муре просто решил пустить его по миру. Иначе как же согласовать  зонты
с тканями?.. Но Бурра молодчина, он себя в обиду не даст. На днях  мы  еще
посмеемся!
   Бодю перебрал и других коммерсантов, он произвел смотр всему  кварталу.
Иногда у него вырывались признания: уж  если  Венсар  хочет  продать  свое
дело, то всем, значит, остается только закрыть лавочку, потому что  Венсар
из тех крыс, которые первыми бегут с корабля, стоит только появиться течи.
И тут же  Бодю  начинал  противоречить  себе,  мечтая  об  объединении,  о
соглашении мелких торговцев  для  противодействия  колоссу.  Ему  хотелось
поговорить и о себе, но он сдерживался; руки у него дрожали, рот судорожно
подергивался. Наконец он не утерпел:
   - Мне пока что нечего жаловаться. Конечно, убытки он и мне причинил! Но
он держит еще только дамские сукна: легкие для платьев,  поплотнее  -  для
манто. За мужским же  товаром  по-прежнему  идут  ко  мне:  за  охотничьим
бархатом, ливреями, не говоря уже о фланели и мольтоне; и тут-то уж я  ему
не уступаю, у меня выбор куда богаче... Но он явно хочет досадить мне,  не
зря он расположил отдел сукон напротив моих окошек.  Ты  ведь  видела  его
витрины? Он нарочно выставляет в них готовые наряды и сукна целыми штуками
- как ярмарочный зазывала, приманивающий девок... Право, я сгорел бы -  от
стыда, если бы стал прибегать к подобным средствам! Вот уже сто  лет,  как
"Старый Эльбеф" всем известен, и у  его  двери  никогда  не  было  никаких
ловушек. Пока я жив, лавка останется такой  же,  какой  я  ее  получил,  с
четырьмя штуками образцов справа и слева, - и только!
   Волнение постепенно захватило всю семью. Наконец  Женевьева  отважилась
прервать наступившую было паузу:
   - Наши покупатели нас  любят,  папа.  Не  надо  терять  надежду...  Еще
сегодня приходили госпожа Дефорж и госпожа де Бов. Я жду и госпожу  Марти,
ей нужна фланель.
   - Я принял вчера заказ  от  госпожи  Бурделе,  -  вставил  Коломбан.  -
Правда, она говорила, что английский шевиот продается напротив  на  десять
су дешевле и будто бы не уступает нашему.
   - И подумать только, что мы знали  этот  торговый  дом,  когда  он  был
величиною с носовой платок! - уныло заметила г-жа  Бодю.  -  Поверишь  ли,
дорогая Дениза, когда Делезы основали фирму, у них была всего-навсего одна
витрина на улице Нев-Сент-Огюстен, - нечто вроде стенного шкафа, где  едва
хватало места для двух-трех штук ситца и  коленкора.  В  лавке  невозможно
было повернуться, до того она была тесна... А "Старый Эльбеф"  в  ту  пору
насчитывал свыше шестидесяти лет и уже был  таким,  каким  ты  видишь  его
сегодня... Ах, все изменилось, и как изменилось-то!
   Она покачала головой, в ее медлительной речи звучала  вся  трагедия  ее
жизни. Она родилась в "Старом Эльбефе" и любила в нем все, вплоть  до  его
сырых камней: она жила только им и для него. Некогда  она  гордилась  этим
торговым домом, самым солидным в квартале,  с  самой  большой  клиентурой;
теперь же она бесконечно  страдала,  видя,  как  мало-помалу  разрастается
соперничающее предприятие, которым сначала все пренебрегали, пока  оно  не
окрепло и наконец не стало главенствовать и угрожать соседям. Это было для
нее вечно открытой раной; она умирала от  унижения  "Старого  Эльбефа"  и,
подобно ему, жила только по инерции, сознавая, что агония лавки  будет  ее
собственной агонией и  что  она  умрет  в  тот  самый  день,  когда  лавка
закроется.
   Наступило молчание. Бодю пальцами выбивал на клеенке барабанную  дробь.
Он устал и даже досадовал на то, что опять позволил себе отвести душу.  Но
вся семья продолжала  уныло  вспоминать  и  перетряхивать  свои  невзгоды.
Никогда-то им не улыбалось счастье! Дети  подросли,  родители  стали  было
сколачивать состояние, и вдруг началась конкуренция, а с нею -  разорение.
К тому же надо было содержать еще дом в  Рамбуйе,  деревенский  дом,  куда
суконщик вот уже десять лет мечтал удалиться на покой. Это была, по словам
Бодю, "покупка  по  случаю",  но  старинное  каменное  строение  постоянно
требовало ремонта, и он решил сдавать дом внаем; однако арендной платы  не
хватало на покрытие расходов. На это уходили его последние барыши;  такова
была единственная  слабость  этого  до  щепетильности  честного  человека,
упорно державшегося старинных обычаев.
   - Ну, - заключил  он  внезапно,  -  надо  и  другим  уступить  место...
Довольно без толку болтать!
   Все семейство словно очнулось от дремы. Газовый рожок шипел, в комнатке
было  душно  и  жарко.  Все  поспешно  поднялись,  тягостная  тишина  была
нарушена. Только Пепе спал, да так крепко, что  его  уложили  тут  же,  на
кипах мольтона. Беспрестанно зевавший Жан опять стал у входной двери.
   - Словом, поступай как хочешь, - повторил Бодю племяннице. - Мы с тобой
просто поговорили о положении вещей, вот  и  все...  В  твои  дела  мы  не
вмешиваемся.
   Он пристально смотрел на нее, ожидая решительного ответа.  Но  все  эти
рассказы вызвали в Денизе вместо отвращения  только  еще  больший  восторг
перед  "Дамским  счастьем".  Девушка  казалась  по-прежнему  спокойной   и
ласковой, но в глубине ее души таилась упрямая воля нормандки. Она  только
молвила в ответ:
   - Посмотрим, дядя, - и заговорила о том, что ей с детьми нужно пораньше
лечь спать, потому что они очень устали.
   Однако пробило всего только  шесть  часов,  и  она  решила  побыть  еще
немного в лавке. Наступил вечер. Дениза заметила, что мостовая потемнела и
блестит от мелкого, частого дождя,  не  прекращавшегося  с  самого  захода
солнца. Она удивилась:  за  какие-нибудь  несколько  мгновений  вся  улица
покрылась лужами и  потекли  потоки  мутной  воды.  Пешеходы  растаптывали
густую липкую грязь, в сумерках сквозь проливной  дождь  виднелись  только
смутные  очертания  зонтиков,  которые  сталкивались,  раздувшись,  словно
большие темные крылья. Девушка шагнула было в глубь лавки,  съежившись  от
холода, но когда она бросила взгляд на тускло  освещенное  помещение,  еще
более мрачное в этот  час,  сердце  ее  сжалось.  Сюда  проникало  влажное
дыхание улицы, доносились отголоски жизни старинного  квартала:  казалось,
будто вода, струящаяся с зонтов, просачивается до самых  прилавков,  будто
лужи и грязь мостовой проникают в нижний этаж ветхого здания и пропитывают
плесенью его стены, и без того уже побелевшие от сырости. Это  был  словно
призрак старого, сырого Парижа. И Дениза дрожала как в  лихорадке,  она  и
ужасалась  и  дивилась,  видя  этот  огромный  город  таким   холодным   и
некрасивым.
   А по другую сторону улицы, в "Дамском  счастье",  загорались  убегающие
вглубь ряды газовых рожков. И Дениза сделала шаг вперед, вновь  увлеченная
и как бы согретая этим пылающим очагом. Машина по инерции все еще работала
и продолжала хрипеть и грохотать, выпуская последние пары,  но  приказчики
уже свертывали материи, а кассиры подсчитывали выручку. Сквозь  запотевшие
стекла все это представало в  виде  какого-то  хаоса  огней,  точно  некая
причудливая фабрика. За дождевой завесой  зрелище  это  казалось  далеким,
призрачным и похожим на гигантскую топку, где на  фоне  багрового  пламени
котлов мелькают черные тени кочегаров. Витрины тонули во мраке: там  можно
было различить теперь только снег кружев, белизну которых оживлял  матовый
свет газовых рожков; а в глубине этой  часовни  мощно  вздымались  готовые
наряды,  и  чудесное  бархатное  манто,  отделанное  серебристой  лисицей,
казалось силуэтом великолепной безголовой женщины, которая  под  проливным
дождем, в таинственных парижских сумерках спешит на бал.
   Зачарованная, Дениза подошла к самой двери, не замечая, что  на  платье
ее попадают брызги дождя. В этот ночной час "Дамское счастье", сверкавшее,
как раскаленный горн, окончательно покорило  девушку.  В  большом  городе,
почерневшем и притихшем под дождем, в этом неведомом ей Париже оно горело,
как маяк, оно казалось ей единственным светочем и средоточием  жизни.  Она
замечталась о будущем,  о  службе  в  этом  магазине.  Ей  придется  много
работать, чтобы вырастить детей, но будет в ее жизни и нечто другое, - она
еще не знала, что именно, - что-то еще далекое, но она уже трепетала и  от
страха перед ним, и от желания,  чтобы  оно  поскорее  свершилось.  Денизе
вспомнилась женщина, умершая во время закладки здания. Ей  стало  страшно:
огни показались ей кровавыми, но мгновение спустя белизна кружев успокоила
ее, надежда и радостная уверенность завладели ее сердцем; а  тем  временем
дождевая пыль обдавала холодом ее руки и умеряла лихорадочное возбуждение,
вызванное переездом в столицу.
   - Это Бурра, - сказал чей-то голос за ее спиной.
   Наклонившись, она увидела, что Бурра неподвижно стоит на  улице,  перед
витриной, где она утром заметила целое сооружение  из  зонтов  и  тростей.
Старик  стоял  в  тени,  поглощенный  созерцанием  победоносной   выставки
"Дамского счастья"; лицо его было  скорбно;  он  даже  не  замечал  дождя,
который хлестал его непокрытую голову и струйками сбегал с седых волос.
   - Какой дурак, - заметил голос, - ведь он простудится.
   Дениза обернулась и увидела, что все семейство Бодю снова стоит  за  ее
спиной. Как и Бурра, которого они считали дураком, они то и дело  невольно
возвращались к созерцанию этого зрелища, раздиравшего им сердце. Это  было
какое-то самоистязание. Женевьева сильно побледнела:  она  убедилась,  что
Коломбан любуется тенями продавщиц, мелькающими  в  окнах  второго  этажа;
Бодю старался подавить в себе вновь вспыхнувшую злобу, а  глаза  его  жены
наполнились безмолвными слезами.
   - Так, значит, завтра ты туда отправишься? - спросил наконец  суконщик:
его мучила неуверенность; он чувствовал, что племянница, как и все другие,
покорена.
   Она замялась, потом кротко сказала:
   - Да, дядя, если только это вас не очень огорчит.



2

   На следующий день в половине  восьмого  Дениза  стояла  перед  "Дамским
счастьем". Она реши