х двенадцати лет,  Коломбан  и  Женевьева  степенно
ели. Они не проронили ни слова. Молодой человек  старался  придать  своему
лицу выражение величайшего добродушия, но за опущенными  веками  скрывался
сжигавший его внутренний огонь;  она  же,  еще  ниже  склонив  голову  под
тяжестью роскошных волос, словно забылась, отдавшись во власть губительных
тайных страданий.
   - Минувший год был неудачный,  -  объяснил  дядя.  -  Свадьбу  пришлось
отложить... Нет, доставь мне удовольствие, спроси их,  что  они  думают  о
твоих приятелях.
   В угоду ему Денизе пришлось задать молодым людям этот вопрос.
   - Мне не за что любить их, кузина, - ответила Женевьева.  -  Но  будьте
спокойны, их ненавидят далеко не все.
   И она взглянула на Коломбана, который с сосредоточенным видом  скатывал
шарик из хлебного мякиша. Почувствовав на себе взгляд девушки, он неистово
выпалил:
   - Гнусная лавчонка!.. Мошенник на мошеннике!.. Настоящая зараза в нашем
квартале!..
   - Слышите, слышите? - восклицал восхищенный Бодю. - Вот уже  его-то  им
никогда не залучить!.. Да, Коломбан, ты один такой остался, такие, как ты,
перевелись!
   Но Женевьева, суровая и печальная, не спускала с  Коломбана  глаз.  Под
этим взглядом, проникавшим ему в самое сердце, он смутился и стал еще пуще
поносить "Счастье". Г-жа Бодю, молча сидевшая против них, с  беспокойством
переводила взгляд с одного на  другого,  словно  угадывая  какую-то  новую
беду. С некоторого времени печаль Женевьевы страшила ее, она  чувствовала,
что дочь умирает.
   - В лавке никого нет, - произнесла она  и  встала  из-за  стола,  чтобы
положить конец этой сцене. - Посмотрите, Коломбан:  мне  послышалось,  что
кто-то вошел.
   Обед кончился, все  поднялись  с  мест.  Бодю  и  Коломбан  отправились
поговорить с маклером, который явился за  приказаниями.  Г-жа  Бодю  увела
Пепе, чтобы показать ему картинки. Служанка  быстро  убрала  со  стола,  а
Дениза задумчиво стояла у окошка и рассматривала двор. Вдруг, обернувшись,
она увидела, что Женевьева по-прежнему сидит  за  столом,  уставившись  на
клеенку, еще влажную после мытья губкой.
   - Вам нездоровится, кузина? - спросила она.
   Женевьева не отвечала; она пристально  рассматривала  какую-то  складку
клеенки и, казалось, была всецело погружена в свои  думы.  Наконец  она  с
трудом подняла голову и взглянула в склонившееся к ней  полное  сочувствия
лицо Денизы. Так, значит, все уже ушли? Что же она сидит тут? И  вдруг  ее
стали душить рыдания, подступившие к горлу; голова ее упала на  стол.  Она
заплакала, слезы так и капали ей на рукав.
   - Боже мой, что с вами? - воскликнула потрясенная Дениза. - Не  позвать
ли кого-нибудь?
   Женевьева судорожно вцепилась в руку двоюродной сестры и,  не  отпуская
ее, залепетала:
   - Нет, нет, останьтесь со мной... Мама не должна знать об этом! При вас
это ничего, но не при других, только не при других! Клянусь вам, это вышло
невольно!.. Мне показалось, что я одна. Не уходите... Мне лучше, я уже  не
плачу...
   Но припадок возобновился, длительные содрогания сотрясали хрупкое  тело
Женевьевы. Казалось, тяжелая масса  волос  вот-вот  раздавит  ей  затылок.
Девушка колотилась  наболевшей  головой  о  сложенные  руки;  из  прически
выскочила шпилька, и волосы рассыпались по шее, окутав ее темной  пеленой.
Дениза пыталась потихоньку утешить Женевьеву - так,  чтобы  не  привлекать
внимания. Сердце  Денизы  буквально  облилось  кровью,  когда,  расстегнув
платье двоюродной сестры, она увидела ее болезненную  худобу:  у  бедняжки
была впалая детская грудь и  недоразвитое  тело,  изнуренное  малокровием.
Обеими  руками  собрала  Дениза  ее  волосы,  роскошные  волосы,  которые,
казалось, высасывали всю жизнь из хилого тела девушки, и туго заплела их в
косы, чтобы ей было легче дышать.
   - Благодарю вас, вы  так  добры,  -  сказала  Женевьева.  -  Да,  я  не
отличаюсь полнотой, не правда ли?  Я  была  куда  толще,  но  все  ушло...
Застегните мне платье,  а  то  мама  увидит  мои  плечи.  Я  прячу  их  по
возможности... Боже мой, я совсем, совсем расхворалась...
   Тем временем припадок утих. В  полном  изнеможении  девушка  продолжала
сидеть, пристально глядя  на  Денизу.  Наконец  она  прервала  молчание  и
опросила:
   - Скажите мне правду: он влюблен в нее?
   Дениза почувствовала, как краска заливает ей щеки. Она отлично  поняла,
что речь идет о Коломбане и Кларе, но притворилась удивленной:
   - Вы о ком, дорогая?
   Женевьева недоверчиво покачала головой.
   - Не обманывайте меня, прошу вас.  Окажите  мне  эту  услугу,  чтобы  я
наконец уже не сомневалась... Вам все известно, я чувствую  это.  Да,  эта
женщина была вашей подругой, и я видела, как Коломбан бежал за  вами,  как
он шепотом говорил вам что-то. Он давал вам поручения  к  ней,  не  правда
ли?.. О, сжальтесь, скажите мне правду! Клянусь вам, мне станет легче.
   Никогда еще Дениза не  была  в  таком  затруднительном  положении.  Она
потупила глаза перед  этой  девушкой,  которая  постоянно  молчала  и  все
угадывала. У Денизы, однако, хватило силы еще раз обмануть кузину.
   - Но ведь он любит вас!
   Женевьева сделала безнадежный жест.
   - Значит, вы не хотите сказать... Впрочем, все равно, я сама их видела.
Он то и дело выходит на улицу, чтобы посмотреть на нее.  А  та  наверху  у
себя смеется, как дурочка... Они, конечно, где-нибудь встречаются.
   - Насчет этого, клянусь  вам,  вы  ошибаетесь!  -  воскликнула  Дениза,
забываясь и искренне желая утешить страдалицу хоть этим.
   Девушка глубоко вздохнула. Она вяло  улыбнулась  и  проговорила  слабым
голосом, как человек, выздоравливающий после тяжелой болезни:
   - Мне хотелось бы воды... Извините, что я  вас  беспокою.  Вон  там,  в
буфете.
   И, взяв графин, она выпила залпом целый стакан, отстраняя рукой Денизу,
которая боялась, как бы ей не сделалось дурно.
   - Нет, нет, оставьте, меня вечно мучит жажда. Я и по ночам встаю, чтобы
пить. - Помолчав немного, она тихо продолжала: - Поймите,  что  за  десять
лет я привыкла к мысли об этом браке. Я еще ходила в коротких платьицах, а
Коломбан был уже  предназначен  мне...  Я  даже  не  помню,  как  все  это
случилось. Мы всегда жили вместе, взаперти, никогда не разлучались,  между
нами никогда не бывало размолвок,  и  я  в  конце  концов  раньше  времени
привыкла считать его своим мужем. Я и не знала, люблю ли его; я  была  его
женой, вот и все... А теперь  он  хочет  уйти  к  другой!  У  меня  сердце
разрывается! Таких мук я еще не знала. От них ноет грудь и голова, и  боль
распространяется повсюду: она убивает меня.
   На глазах у нее снова выступили слезы. Дениза тоже чуть не  плакала  от
жалости; она спросила:
   - А тетя не догадывается?
   - Думаю, что догадывается... Что касается папы, то он слишком  издерган
и не подозревает, какое причиняет мне мучение, откладывая свадьбу...  Мама
сколько раз расспрашивала меня. Она так  беспокоится,  она  видит,  что  я
чахну. Она ведь и сама никогда не была крепкой. Часто посмотрит на меня  и
скажет: "Девочка ты моя бедная, не очень-то здоровой я тебя родила". Да  в
этих лавках здоровой и не вырастешь. Но мама, конечно, заметила, что я  уж
слишком худею... Посмотрите на мои руки, мыслимо ли это?
   Дрожащей рукой она снова взялась за графин. Дениза хотела было помешать
ей.
   - Нет, уж очень хочется пить! Дайте я попью!
   Послышался голос суконщика. В сердечном  порыве  Дениза  опустилась  на
колени и ласково, как сестра, обняла Женевьеву. Она целовала ее,  уверяла,
что все устроится, что та выйдет замуж за Коломбана, выздоровеет  и  будет
счастлива. Затем Дениза живо поднялась. Дядя звал ее.
   - Жан пришел, иди сюда!
   Это действительно был Жан, он прибежал  впопыхах  к  обеду.  Когда  ему
сказали, что уже восемь часов, он в изумлении разинул рот. Не может  быть!
Он только что от хозяина. Над ним стали подтрунивать: он, видно, шел  сюда
через Венсенский лес! Но как только  ему  удалось  подойти  к  сестре,  он
тихонько шепнул ей:
   - Я задержался из-за одной девушки, прачки,  она  относила  белье...  У
меня там извозчик; я нанял его на два часа. Дай мне сто су.
   Он на минуту выскочил и вернулся обедать, потому что г-жа Бодю  во  что
бы то ни стало  требовала,  чтобы  он  хоть  супа  поел.  Снова  появилась
Женевьева; она была, как обычно, молчалива и сумрачна. Коломбан дремал  за
прилавком. Вечер тянулся томительно, нудно; дядюшка Бодю прохаживался взад
и вперед по пустой лавке.  Горел  одинокий  газовый  рожок,  и  с  низкого
потолка широкими пластами спускалась тень, - так осыпается в могилу черная
земля.
   Прошло несколько месяцев. Почти каждый день Дениза на минуту заходила к
дядюшке развлечь Женевьеву. Но  в  семье  Бодю  становилось  все  мрачнее.
Производившиеся  напротив  работы  являлись  для  Бодю  вечной   мукой   и
напоминанием  об  их  собственных  неудачах.  Даже  в  часы  надежды   или
неожиданной радости все мог испортить грохот тачки с кирпичами, лязг  пилы
или  просто  возглас  какого-нибудь  каменщика.  Да  и  весь  квартал  был
взбудоражен. Из-за дощатого забора, тянувшегося вдоль трех улиц,  слышался
гул лихорадочной  работы.  Хотя  архитектор  и  пользовался  существующими
зданиями, он со всех сторон вскрыл их для перестроек;  в  середине  же,  в
проходе, образованном дворами, строили центральную галерею, просторную как
церковь.  Она  должна  была  заканчиваться  главным  подъездом   с   улицы
Нев-Сент-Огюстен,  в  центре  фасада.  Когда   Приступили   к   сооружению
подвальных этажей, встретились  большие  трудности,  потому  что  пришлось
бороться с просачиванием воды из сточных канав, а,  кроме  того,  в  почве
оказалось  множество  человеческих  костей.  Новым  событием,   привлекшим
внимание обитателей соседних домов, явилось бурение скважины для колодца в
сто метров глубиной, который должен был давать по пятьсот  литров  воды  в
минуту. Теперь стены  уже  поднялись  до  высоты  второго  этажа;  леса  и
подмостки  опоясали  весь  квартал;  слышен  был  безостановочный  скрежет
кранов,  поднимающих  обтесанные  камни,  внезапный   грохот   выгружаемых
железных балок, крик множества  рабочих,  сопровождаемые  стуком  кирок  и
молотов. Но самым оглушительным был гул и грохот машин; все здесь делалось
с помощью пара; резкие свистки  раздирали,  воздух;  при  малейшем  порыве
ветра поднимались целые  тучи  известки,  которая  оседала  на  окружающих
крышах,  словно  снег.  Семейство  Бодю  в  отчаянии  смотрело,  как   эта
неумолимая пыль проникает  повсюду,  забирается  даже  в  запертые  шкафы,
пачкает материи в  лавке,  попадает  в  постели.  Мысль  о  том,  что  они
принуждены ею дышать, что она в конце концов сведет их в могилу, отравляла
им существование.
   Но их положению суждено было еще ухудшиться. В сентябре  у  архитектора
возникло опасение, что он не успеет вовремя закончить  постройку;  поэтому
решили работать и по ночам. Кругом были установлены  мощные  электрические
лампы, и шум не прекращался круглые сутки: наряды рабочих  следовали  один
за другим, молотки стучали беспрерывно,  машины  свистели  не  переставая,
непрекращавшийся гам, казалось, вздымал и развеивал известку. Теперь  Бодю
были в полном отчаянии: их лишили  даже  возможности  сомкнуть  глаза;  по
ночам они вздрагивали в своем алькове, а когда усталость брала верх и  они
начинали засыпать, доносившийся с улицы грохот превращался в кошмар. И они
босиком вставали с кровати, не находя себе покоя;  но  если  им  случалось
поднять занавеску, они замирали,  охваченные  ужасом  при  виде  "Дамского
счастья",  которое  пылало  во  мраке,   как   гигантская   кузница,   где
выковывалось их разорение.  Среди  наполовину  возведенных  стен,  которые
зияли пустыми отверстиями  окон  и  дверей,  электрические  лампы  бросали
голубые лучи ослепительно яркого света. Било два  часа  утра,  потом  три,
четыре. И когда квартал забывался  наконец  тяжелым  сном,  эта  громадная
верфь, работавшая при свете, напоминавшем лунный, преображалась во  что-то
колоссальное,  причудливое,  кишащее  черными  тенями  горластых  рабочих,
силуэты которых копошились на ярко-белом фоне только что возведенных стен.
   Как и предсказывал дядюшка Бодю, мелкой торговле  соседних  улиц  вновь
был нанесен ужасный удар. Всякий раз, когда в "Дамском счастье" открывался
новый отдел, это отзывалось катастрофой в окрестных лавочках. Разорение их
приобретало все  больший  размах;  трещали  даже  самые  старинные  фирмы.
Мадемуазель Татен, торговавшая бельем в  проезде  Шуазель,  была  на  днях
объявлена несостоятельной; перчаточник Кинет мог продержаться  еще  только
каких-нибудь полгода; меховщики Ванпуй вынуждены были  сдать  внаем  часть
своих  лавок;  если  Бедоре  с  сестрой,  чулочники  с  улицы  Гайон,  еще
держались, то, очевидно, только за счет ранее полученных доходов. А теперь
к этим давно уже предвиденным разорениям прибавлялись  новые  банкротства:
отдел   дешевых   парижских   новинок   угрожал   существованию   торговца
безделушками с улицы Сен-Рок, толстого сангвиника Делиньера;  а  мебельный
отдел наносил удар Пио и Ривуару, лавки которых  дремали  во  мраке  улицы
Сент-Анн. Опасались даже, что Делиньера хватит апоплексический удар  -  он
никак не мог прийти в себя с тех  пор,  как  увидел  объявление  "Дамского
счастья" о том, что кошельки  будут  продаваться  со  скидкою  в  тридцать
процентов. Торговцы мебелью,  люди  более  спокойные,  делали  вид,  будто
потешаются над аршинниками, которые суются в торговлю столами  и  шкафами;
но покупательницы постепенно уходили от  них,  и  деятельность  мебельного
отдела "Дамского счастья" начиналась с чудовищного успеха.  Конечно,  надо
покориться! После них будут сметены другие, и уже  нет  никаких  оснований
сомневаться в том, что и все остальные торговцы будут постепенно согнаны с
насиженных мест. Настанет день, когда кровля "Счастья" нависнет  над  всем
кварталом.
   Теперь по утрам и по вечерам  -  полюбуйтесь!  -  тысяча  входящих  или
выходящих продавцов образует на площади Гайон такую длинную вереницу,  что
люди останавливаются и глазеют  на  них,  словно  на  проходящий  полк.  В
течение минут десяти эта армия заполняет все тротуары, а торговцы, стоя  у
своих  дверей,  размышляют  о  том,  как  прокормить  одного-единственного
приказчика.
   По последним подсчетам,  годовой  оборот  "Дамского  счастья"  составил
сорок миллионов - цифра эта всполошила всех соседей. Слух понесся от  дома
к дому, всюду вызывая крики изумления и гнева. Сорок миллионов! Видано  ли
это? Чистая прибыль, правда, не превышает четырех процентов,  принимая  во
внимание значительные расходы "Счастья" и стремлений придавать  подешевле.
Но миллион шестьсот тысяч чистой прибыли - все же  недурная  сумма;  когда
ворочаешь  такими   капиталами,   можно   удовольствоваться   и   четырьмя
процентами. Рассказывали,  что  исходный  капитал  Муре  -  пятьсот  тысяч
франков, - ежегодно увеличивавшийся благодаря приращению  чистой  прибыли,
теперь достигает четырех миллионов,  таким  образом,  он  уже  десять  раз
обернулся  в  проданных  товарах.  Когда  Робино  после  обеда  занялся  в
присутствии Денизы этими вычислениями,  он  потом  некоторое  время  сидел
молча, словно в оцепенении, уставившись глазами в пустую  тарелку;  Дениза
права - непобедимая сила новой торговли  как  раз  и  заключается  в  этом
непрестанном обращении капитала. Один только Бурра по гордости  и  тупости
отрицал факты и не желал ничего понимать. Шайка жуликов, вот и все!  Люди,
которые только и умеют что обманывать! Шарлатаны! В один  прекрасный  день
их подберут где-нибудь в сточной канаве!
   Между тем Бодю, несмотря  на  все  свое  желание  ничего  не  менять  в
установившихся   традициях   "Старого    Эльбефа",    все-таки    пытались
противостоять конкуренту. Поскольку покупатель больше к ним  не  шел,  они
пробовали сами идти к покупателю при посредничестве маклеров. В те времена
в парижских торговых кругах работал маклер, который  имел  дела  почти  со
всеми крупными портными и выручал маленькие магазины, торговавшие  сукнами
и фланелью, если только соглашался стать их представителем.  Конечно,  его
друг у друга оспаривали, и он заважничал; Бодю опрометчиво  начал  было  с
ним  торговаться  и  вскоре,  к  огорчению  своему,  узнал,  что  тот  уже
сговорился с Матиньоном, с улицы Круа-де-Пти-Шан. После этого  два  других
маклера последовательно обставили Бодю, а третий оказался хоть и  честным,
зато  лодырем.  Дела  Бодю  медленно,  но  неуклонно  замирали,  он  терял
покупательниц одну за другой, - это была постепенная, тихая смерть. Настал
день, когда ему стоило большого труда внести срочные платежи. До  сих  пор
он еще жил на старые сбережения, теперь начались долги.  В  декабре  Бодю,
приведенный в ужас  количеством  выданных  векселей,  решился  на  великую
жертву: он продал свой деревенский дом в Рамбуйе,  дом,  который  обошелся
ему так дорого из-за бесконечных ремонтов и приносил убыток даже  и  после
того, как старик решил  наконец  сдать  его  внаем.  Эта  продажа  убивала
единственную мечту, которою жил Бодю, его сердце исходило  кровью,  словно
он терял дорогое существо. К тому же этот дом, стоивший ему свыше  двухсот
тысяч франков, он вынужден был уступить за семьдесят тысяч.  Да  и  то  он
радовался, что  нашел  Покупателей;  дом  купили  его  соседи  Ломмы;  они
отважились на такой шаг, желая  расширить  свое  владение.  Эти  семьдесят
тысяч франков должны были еще некоторое время  поддерживать  существование
торгового дома. Несмотря на все неудачи, снова возродилась мысль о борьбе:
теперь, когда векселя оплачены, победа, быть может, еще возможна.
   В то воскресенье, когда Ломмы должны были уплатить деньги, они  приняли
приглашение пообедать в  "Старом  Эльбефе".  Г-жа  Орели  прибыла  первой;
кассира пришлось дожидаться, он явился с  опозданием,  несколько  одурелый
после музыкального собрания,  продолжавшегося  целый  день;  что  касается
Альбера, то он обещался  быть,  но  не  пришел  вовсе.  Вообще  вечер  был
тягостный. Бодю, привыкшим к духоте, к своей тесной столовой, было  не  по
себе от ощущения приволья, которое принесли с собой Ломмы, жившие вразброд
благодаря пристрастию к  независимому  существованию.  Женевьева,  задетая
царственными  манерами  г-жи  Орели,  не  открывала  рта;  зато   Коломбан
преклонялся перед ней в заискивал, трепеща при мысли, что  она  повелевает
Кларой.
   Вечером, когда г-жа Бодю уже  лежала  в  постели,  суконщик  долго  еще
прохаживался по комнате. Было тепло, на улице таяло. Снаружи, несмотря  на
закрытые окна и спущенные занавески, доносился грохот машин, работавших на
постройке.
   - Знаешь, Элизабет, о чем я думаю, - сказал он наконец. - Хоть Ломмы  и
много зарабатывают, а все же я не хотел бы оказаться  в  их  шкуре...  Они
преуспевают, это верно. Жена Ломма сказала - ты слышала? - что она в  этом
году заработала больше двадцати тысяч франков, потому и может  купить  мой
бедный домик. Что ж, теперь у меня нет больше дома, но я по  Крайней  мере
не бегаю на сторону дудеть на какой-то свистульке и ты тоже не шляешься по
чужим людям... Нет, мне кажется, что они не могут быть счастливы.
   Дядюшка Бодю все еще тяжело переживал принесенную  им  жертву  и  глухо
негодовал на людей, купивших его  мечту.  То  он  подходил  к  кровати  и,
склонившись к жене, начинал ожесточенно  жестикулировать,  то  возвращался
обратно к окну и на мгновение умолкал, прислушиваясь  к  гулу  голосов  на
постройке, а потом снова принимался перебирать давние  обиды  и  безутешно
сетовать на  новые  времена:  где  это  видано,  чтобы  простой  приказчик
зарабатывал больше владельца предприятия  и  чтобы  кассиры  перекупали  у
хозяев их усадьбы! И все, решительно все трещит по швам: семьи больше нет,
люди живут в гостиницах, вместо  того  чтобы  проводить  время  дома,  как
подобает порядочному человеку. В