, склонившись над большими листами бумаги.
   - Пять суконных манто с меховой  отделкой,  третий  размер,  по  двести
сорок франков! - выкрикивала Маргарита. - Четыре таких же, первый  размер,
по двести двадцать франков.
   Работа вновь закипела. За спиной Маргариты три продавщицы вынимали вещи
из шкафов, сортировали  их  и  передавали  Маргарите  охапками;  выкрикнув
наименование  вещи,  Маргарита  бросала  ее  на  стол,   где   мало-помалу
скоплялись целые груды. Ломм записывал, а Жозеф заполнял  еще  один  лист,
для контроля. Тем временем сама г-жа Орели с помощью трех других продавщиц
пересчитывала шелковые платья, а Дениза записывала их. Кларе было поручено
следить за грудами товаров, приводить  их  в  порядок  и  размещать  таким
образом, чтобы они занимали на столах как можно меньше места. Но она плохо
справлялась с этой задачей, и многие кучи уже разваливались.
   - Скажите, - спросила она молоденькую приказчицу, поступившую зимой,  -
правда ли, что вам прибавляют жалованья?  Слышали,  помощнице-то  положили
две тысячи франков, а с процентами так это выйдет тысяч семь.
   Молоденькая приказчица, продолжая передавать  ротонды,  ответила,  что,
если ей не дадут восемьсот  франков,  она  бросит  этот  сумасшедший  дом.
Прибавки обыкновенно назначались на другой день после учета; в  это  время
выяснялась цифра годового оборота, и заведующие отделами получали проценты
с разницы между этой цифрой и прошлогодней. Поэтому,  несмотря  на  шум  и
сумятицу, оживленная болтовня шла своим чередом. В промежутках между делом
говорили только о прибавках. Прошел слух, что г-жа  Орели  получит  больше
двадцати пяти тысяч, и эта сумма  взбудоражила  девиц.  Маргарита,  лучшая
после Денизы продавщица, должна была получить четыре  с  половиной  тысячи
франков: полторы тысячи жалованья и около трех тысяч процентов; Кларе же в
общем итоге предстояло получить меньше двух с половиной тысяч.
   -  Наплевать  мне  на  их  прибавку,  -  продолжала  она,  обращаясь  к
молоденькой приказчице. - Умри только папаша, немедленно уйду...  Но  меня
возмущает, что какая-то дрянь получает семь тысяч франков. А вас?
   Госпожа  Орели  величественно  обернулась  в   их   сторону   и   резко
прикрикнула:
   - Да замолчите же, барышня! Честное слово, ничего не слышно!
   И она вновь начала выкликать:
   - Семь накидок сицильен, первый размер, по  сто  тридцать!..  Три  шубы
сюра, второй размер, по сто пятьдесят!.. Записали, мадемуазель Бодю?
   - Записала!
   Кларе все-таки пришлось заняться  грудами  одежды,  громоздившимися  на
столах. Она кое-как распихала их, чтобы выиграть  место,  но  скоро  опять
бросила работу, заболтавшись с приказчиком,  тайком  убежавшим  из  своего
отдела. Это был перчаточник Миньо. Он  шепотом  попросил  у  нее  двадцать
франков, хотя уже был ей должен тридцать, которые  занял  на  другой  день
после скачек: он проиграл там весь свой недельный заработок; а теперь  уже
проел наградные, полученные накануне, и на  воскресный  вечер  у  него  не
осталось ни гроша. У Клары было при себе  только  десять  франков,  и  она
довольно охотно дала их ему в долг. Они разговорились,  вспоминая  поездку
вшестером в ресторан в Буживале. В тот  раз  женщины  уплатили  свою  долю
расходов - так было гораздо лучше, по крайней  мере  никто  не  стеснялся.
Затем Миньо, которому все же недоставало до  нужной  суммы,  наклонился  к
Ломму. Кассир на минуту отвлекся  от  работы;  он  был  явно  раздосадован
просьбой Миньо, однако не  посмел  отказать  и  стал  рыться  в  кошельке,
отыскивая десятифранковую монету; но в это время г-жа  Орели,  удивленная,
что  не  слышит  голоса  Маргариты,  которой  пришлось  дожидаться  Ломма,
заметила Миньо и все поняла. Она резко предложила перчаточнику отправиться
в его отдел: очень ей нужно, чтобы сюда приходили отвлекать  ее  барышень!
Но,  по  правде  сказать,  она  побаивалась   этого   молодого   человека,
закадычного друга ее сына Альбера и соучастника его подозрительных проказ.
Она дрожала при мысли, что все это может скверно  кончиться.  Когда  Миньо
получил десять франков и удалился, она не преминула сказать мужу:
   - Ну мыслимо ли позволять так себя дурачить!
   - Однако не мог же я ему отказать, дорогая!
   От пожала  полными  плечами,  и  этого  было  достаточно,  чтобы  сразу
заткнуть ему рот. Но, заметив, что продавщицы исподтишка забавляются  этой
семейной сценой, она сурово сказала:
   - Ну, мадемуазель Вадон, нечего спать.
   - Двадцать пальто, двойной кашемир, четвертый размер,  по  восемнадцать
франков пятьдесят! - продолжала Маргарита нараспев.
   Ломм опустил голову и снова  начал  писать.  Его  жалованье  постепенно
увеличили  до  девяти  тысяч  франков,  но  он  все  же  чувствовал   себя
приниженным перед женою, которая всегда вносила в хозяйство втрое больше.
   Некоторое время работа шла полным  ходом.  Цифры  носились  в  воздухе,
охапки одежды грудами падали  на  столы.  Но  Клара  изобрела  себе  новое
развлечение: она принялась поддразнивать рассыльного  Жозефа,  намекая  на
его увлечение барышней из отдела образчиков. Этой особе, бледной и  худой,
уже исполнилось двадцать восемь  лет;  она  пользовалась  протекцией  г-жи
Дефорж,  по  просьбе  которой  ее  и  приняли  в  "Счастье".  Г-жа  Дефорж
рассказала Муре трогательную историю: это сирота,  последняя  из  рода  де
Фонтенай, - старинного дворянского рода провинции Пуату; в один прекрасный
день девушка вместе с отцом-пропойцей очутилась на парижской мостовой,  но
сумела остаться честной, невзирая на все лишения; к  несчастью,  она  была
недостаточно  образованна,  чтобы  стать  учительницей  или  давать  уроки
музыки. Муре обыкновенно выходил из себя, когда ему навязывали  обедневших
светских барышень; он говорил, что более бездарных, несносных и  фальшивых
существ не найти, да и. Кроме того, нельзя  сразу  сделаться  продавщицей:
нужно долго учиться; это  сложное  и  тонкое  ремесло.  Однако  он  принял
подопечную г-жи Дефорж, но поместил ее в  отдел  образчиков,  так  ее  как
устроил, в угоду друзьям, двух графинь и баронессу в  отдел  рекламы,  где
они клеили бандероли и конверты. Мадемуазель де Фонтенай зарабатывала  три
франка в день, что только-только обеспечивало ей существование в крошечной
комнатке на улице Аржантей.  Ее  бедность  и  печальный  облик  растрогали
Жозефа: под  молчаливой  суровостью  старого  солдата  в  нем  таилось  на
редкость нежное сердце. Он не признавался в своем чувстве, но краснел, как
только барышни из отдела готового платья принимались над ним подтрунивать,
- отдел образчиков находился в соседней комнате,  и  приказчицы  заметили,
что он постоянно вертится возле дверей.
   - Что-то отвлекает Жозефа, - прошептала Клара. -  Его  так  и  тянет  к
белью.
   Мадемуазель де Фонтенай временно работала в отделе  приданого,  помогая
учитывать товары, и так как Жозеф в самом деле не переставая глядел  в  ту
сторону, продавщицы стали посмеиваться. Смущенный Жозеф углубился  в  свои
ведомости,  а  Маргарита,  чтобы  подавить  душивший  ее  смех,  принялась
выкрикивать еще громче:
   - Четырнадцать жакетов, английское сукно, второй размер, по  пятнадцать
франков!
   Этот крик совсем заглушил голос г-жи Орели,  перечислявшей  ротонды,  и
она с величавой медлительностью оскорбленно произнесла:
   - Потише, мадемуазель. Мы не на рынке... Да и не очень-то умно с  вашей
стороны заниматься, шалостями, когда каждая минута дорога.
   Тем временем Клара перестала следить за кипами, и произошла катастрофа:
манто рухнули со стола и потащили за собой  кучу  других  вещей,  которые,
падая друг на друга, образовали на ковре целую гору.
   - Ну вот! Что я говорила! - вне себя закричала заведующая. - Будьте  же
немного повнимательней, мадемуазель Прюнер. Это наконец невыносимо!
   По  отделу  пробежал  трепет:  показались  Муре  и  Бурдонкль,   Голоса
зазвучали громче, перья заскрипели пронзительней, а Клара  стала  поспешно
поднимать свалившуюся  одежду.  Хозяин  не  нарушил  занятий.  Он  постоял
несколько минут, молча улыбаясь; как всегда в дни учета, выражение лица  у
него было веселое и победоносное,  -  только  губы  слегка  подергивались.
Заметив Денизу, он едва удержался, чтобы не обнаружить удивления.  Значит,
она сошла  вниз?  Он  переглянулся  с  г-жой  Орели  и,  после  небольшого
колебания, вошел в отдел приданого.
   Дениза уловила какое-то движение в зале и приподняла голову, но, увидев
Муре, снова склонилась над ведомостями. Пока  она  записывала  товары  под
мерные выкрики приказчиц,  волнение  ее  понемногу  улеглось.  Она  всегда
поддавалась порывам чувствительности;  слезы  душили  ее,  любовь  к  Муре
удваивала мучения, но затем она  снова  становилась  благоразумной,  снова
обретала спокойное мужество, непоколебимую и кроткую силу воли.  Глаза  ее
вновь стали ясными, хотя она и побледнела, и она уже безо всякого  трепета
отдалась работе, решив подавить голос, сердца и поступить так, как  найдет
нужным.
   Пробило десять часов.  Шум  подсчета  товаров  разрастался,  в  отделах
царила суматоха. И под беспрестанные выкрики,  несшиеся  со  всех  сторон,
сногсшибательная новость с поразительной быстротой облетела  магазин:  все
продавцы уже знали о письме с приглашением на обед, которое утром получила
Дениза. Проболталась Полина. Она  шла  вниз,  еще  не  успокоившись  после
разговора с Денизой, и  в  отделе  кружев  встретила  Делоша;  не  обращая
внимания  на  то,  что  молодой  человек  разговаривает  с  Льенаром,  она
поделилась с ним своим волнением:
   -  Свершилось,  милый  мой...  Она  только  что  получила  письмо.   Он
приглашает ее вечером.
   Делош побледнел. Он сразу все понял, так как часто расспрашивал об этом
Полину; они постоянно говорили о своей приятельнице, о страсти, охватившей
Муре, и о пресловутом приглашении, которое должно было неминуемо  привести
к развязке. Впрочем, Полина бранила Делоша за тайную любовь к  Денизе,  от
которой он все равно ничего не добьется, и только пожимала плечами,  когда
он одобрял ее сопротивление хозяину.
   - Ее ноге лучше, она сойдет вниз, - продолжала Полина. - Не  принимайте
такого похоронного вида. То, что случилось, - счастье для нее.
   И она поспешила к себе в отдел.
   - Вот как! Прекрасно! -  пробормотал  Льенар,  слышавший  все.  -  Так,
значит, речь идет о девице с вывихнутой ногой...  Видно,  не  зря  вы  так
защищали ее вчера в кафе.
   Он тоже ушел, но, придя к себе в шерстяной отдел, рассказал  историю  с
письмом четырем-пяти продавцам. И не прошло и десяти  минут,  как  новость
облетела весь магазин.
   Последняя фраза Льенара относилась к сцене, происшедшей накануне в кафе
"Сен-Рок". Делош и Льенар теперь стали  неразлучны.  Делош  занял  комнату
Гютена в Смирнской гостинице, так как последний, получив  место  помощника
заведующего, снял себе квартиру  в  три  комнаты;  оба  приказчика  вместе
приходили по утрам в "Дамское счастье", а вечером  поджидали  друг  друга,
чтобы вместе же вернуться домой.  Их  комнаты  были  расположены  рядом  и
выходили  окнами  на  задний  двор  -  узкий  колодец,  отравлявший  своим
зловонием весь дом. Друзья жили в полном согласии,  несмотря  на  различие
характеров: один беззаботно проедал  деньги,  которые  вытягивал  у  отца,
другой, не имея за душой ни гроша, вечно мучился  мыслью  о  необходимости
экономить. Однако у них было и кое-что  общее:  оба  как  приказчики  были
совсем бесталанны и поэтому прозябали в магазине без всяких прибавок.  Вне
службы они проводили время преимущественно в  кафе  "Сен-Рок".  Это  кафе,
пустовавшее в течение дня, к половине  десятого  наполнялось  нескончаемым
потоком приказчиков из  "Счастья",  -  потоком,  который  выливался  через
высокий подъезд, выходивший на улицу Гайон. С этой  минуты  среди  густого
табачного дыма, клубившегося из трубок, в кафе звучал  оглушительный  стук
домино, слышались смех и пронзительные голоса. Пиво и  кофе  текли  рекой.
Льенар в левом углу заказывал дорогие блюда, тогда как Делош ограничивался
кружкой пива, которую тянул в продолжение четырех  часов.  Здесь-то  он  и
услышал, как Фавье за соседним столиком рассказывал гнусности про  Денизу,
- о том, как она "подцепила" хозяина, задирая повыше юбки, когда шла перед
ним по лестнице. Делош едва сдерживался, чтобы не дать ему пощечину. А тот
все не унимался и даже утверждал, будто малютка каждую ночь  спускается  к
своему любовнику. В конце концов Делош вне себя  от  гнева  обозвал  Фавье
лжецом.
   - Что за негодяй! Он врет!  Он  врет,  слышите?  -  И,  весь  дрожа  от
волнения, Делош прерывающимся голосом пустился в  признания:  -  Я  с  ней
хорошо знаком, я все знаю. Она любила одного-единственного человека...  ну
да... господина Гютена... Да и то так, что он этого не заметил, он даже не
может похвастаться, что хотя бы пальцем дотронулся до нее.
   Рассказ об этой ссоре, искаженный и преувеличенный,  уже  потешал  весь
магазин, а тут-то и разнеслась весть о письме Муре. Льенар сначала поведал
новость одному из  продавцов  шелка.  У  шелковиков  учет  проходил  очень
гладко. Фавье и два других приказчика,  стоя  на  табуретках,  освобождали
полки, постепенно передавая куски материи Гютену, а тот,  поместившись  на
столе, выкрикивал  цифры,  предварительно  справившись  с  ярлыком,  затем
бросал штуки материи на пол, где они мало-помалу скапливались,  вздымаясь,
словно морской прилив осенью. Остальные служащие записывали;  Альбер  Ломм
помогал  им;  его  испитое  лицо  свидетельствовало  о   бессонной   ночи,
проведенной в кабачке предместья  Шапель.  Сквозь  стеклянную  крышу  зала
лились потоки солнца и виднелось синее небо.
   - Спустите шторы! - кричал Бутмон, внимательно наблюдавший за  работой.
- Печет невыносимо!
   Фавье, поднявшийся было, чтобы достать кусок материи, глухо проворчал:
   - Как можно запирать людей в такую чудесную погоду!  Уж  в  день  учета
дождик не пойдет, - будьте покойны! Сиди тут под замком, словно каторжник,
когда весь Париж гуляет!
   Он передал штуку шелка Гютену. На ярлык обычно заносилось число метров,
оставшихся в куске после каждой проверки; это  упрощало  работу.  Помощник
прокричал:
   - Шелк фантази, мелкая клетка, двадцать один  метр,  по  шесть  франков
пятьдесят!
   И новый кусок шелка полетел в кучу на  пол.  Затем  Гютен  обратился  к
Фавье, продолжая начатый разговор:
   - Так он собирался вас избить?
   - Ну да... Я спокойно пил  пиво...  И  нечего  было  обвинять  меня  во
вранье, раз девчонка только что получила от хозяина письмо с  приглашением
на обед. Весь магазин жужжит об этом.
   - Как? Стало быть, ничего еще не было?
   Фавье протянул ему штуку материи.
   - Вот именно. А ведь можно было дать руку на отсечение, что это  старая
связь.
   - Тот же товар, двадцать пять метров! - крикнул Гютен.
   Послышался глухой шум от падения куска материи; Гютен тихонько добавил:
   - А вы знаете, что она  вытворяла,  когда  жила  у  полоумного  старика
Бурра?
   Теперь забавлялся уже весь отдел, хотя работа шла  своим  чередом.  Имя
девушки  было  у  всех  на  языке;  спины  округлялись,  носы  тянулись  к
лакомству. Сам Бутмон, ярый любитель игривых рассказов, не мог удержаться,
чтобы не отпустить очередной шуточки, гаденький смысл которой доставил ему
великое удовольствие. Оживившийся Альбер клялся, что  видел  помощницу  из
готового платья в обществе двух военных в Гро-Кайу. Как раз  в  это  время
спустился Миньо с  только  что  взятыми  в  долг  двадцатью  франками;  он
задержался около Альбера и сунул  ему  в  руку  десять  франков,  назначая
свидание на вечер; намеченная пирушка, отложенная  было  из-за  отсутствия
денег, теперь стала вполне осуществима,  несмотря  на  ничтожность  суммы.
Узнав  о  письме  хозяина,   красавец   Миньо   высказал   такое   грязное
предположение, что Бутмон счел необходимым вмешаться:
   - Ну довольно, господа... Это нас не  касается.  Продолжайте,  господин
Гютен.
   - Шелк фантази, мелкая клетка, тридцать два  метра,  по  шесть  франков
пятьдесят! - выкрикнул тот.
   Перья снова заскрипели, куски продолжали падать с мерным стуком,  груда
материй все росла, словно сюда прорвались воды огромной  реки.  Без  конца
сыпались названия и цены шелков.  Фавье  заметил  вполголоса,  что  товара
останется уйма - вот дирекция будет довольна! Эта толстая скотина  Бутмон,
может быть, и лучший в Париже  закупщик,  но  как  продавец  -  никуда  не
годится. Гютен улыбнулся и даже дружелюбно подмигнул Фавье в ответ на  эти
слова, ибо, сам  устроив  когда-то  Бутмона  в  "Дамское  счастье",  чтобы
спихнуть Робино, теперь упорно подкапывался под него,  намереваясь  занять
его место. Эта была все та  же  война,  что  и  раньше:  коварные  намеки,
нашептываемые на ухо начальству, преувеличенное усердие, чтобы набить себе
цену,  целая  кампания,  проводимая   втихомолку,   под   маской   внешней
приветливости.  Однако  Фавье,  к  которому  Гютен   теперь   еще   больше
благоволил,  -  тощий,  холодный  и  желчный  Фавье  посматривал  на  него
исподлобья, словно прикидывал, как он  будет  пожирать  этого  маленького,
коренастого человечка, когда тот съест Бутмона. Он надеялся получить место
помощника, если Гютен добьется места заведующего. А  там  видно  будет.  И
оба, охваченные той же лихорадкой, что  из  конца  в  конец  трепала  весь
магазин, толковали о возможных прибавках, не переставая выкликать  остатки
шелков фантази. Прикидывали, что Бутмон в этом  году  дойдет  до  тридцати
тысяч франков, Гютен перешагнет за десять, а Фавье высчитал, что жалованье
и проценты дадут ему пять с половиной тысяч. С каждым сезоном дела  отдела
расширялись, продавцы повышались в должностях и  им  удваивали  жалованье,
как офицерам во время войны.
   - Черт побери! Будет ли конец этим легким шелкам? - воскликнул Бутмон в
раздражении. - Что за дьявольская весна, все дожди да дожди,  -  только  и
шли одни черные шелка.
   Его толстое благодушное лицо помрачнело. Он смотрел на  огромную  кучу,
разраставшуюся на полу, между тем как Гютен продолжал все громче и громче,
звучным голосом, в котором слышалось торжество:
   - Шелк фантази, мелкая клетка, двадцать восемь метров, по шесть франков
пятьдесят.
   Оставалась еще целая полка. Фавье, у которого ломило руки,  неторопливо
освобождал ее. Протягивая Гютену последние куски, он тихо спросил:
   - Скажите-ка, я  все  забываю  у  вас  спросить...  Вам  известно,  что
помощница из готового платья была в вас влюблена?
   Молодой человек очень удивился:
   - То есть как это?
   - Да очень просто. Нам рассказал об этом  болван  Делош.  Я  припоминаю
теперь, как она раньше посматривала на вас.
   С  тех  пор  как  Гютен  стал   помощником   заведующего,   он   бросил
кафешантанных певичек, делая вид, что интересуется  только  учительницами.
Очень польщенный в глубине души, он тем не менее презрительно ответил:
   - Я предпочитаю женщин пополнее, дорогой мой, да и нельзя же иметь дело
со всеми подряд, как наш патрон. - И тут же  закричал:  -  Белый  пудесуа,
тридцать пять метров, по восемь семьдесят пять!
   - Наконец-то! - облегченно вздохнул Бутмон.
   В эту минуту прозвонил колокол, призывавший к  обеду  вторую  смену,  а
значит, и Фавье. Он сошел с табуретки, уступив место другому продавцу;  на
полу громоздились такие кучи материй, что ему с трудом удалось перебраться
через них.  Теперь  настоящие  горы  загромождали  пол  во  всех  отделах;
картонки, полки и шкафы мало-помалу пустели, товары валялись под ногами  и
у столов, и груды их все росли. Слышно было, как в бельевом тяжело  падают
кипы коленкора, а из отдела  прикладов  доносился  легкий  стук  картонных
коробок; из мебельного  отдела  долетал  отдаленный  грохот  передвигаемых
предметов. Все голоса, и пронзительные и густые, сливались в один  хор,  -
цифры свистели в воздухе, рокочущий шум  разносился  в  огромном  просторе
здания, словно шум леса, ко