на сказала вполголоса:
   - Ступайте, помогите-ка лучше укладывать  товар.  Вы  мало  привычны  к
цифрам.
   Та поднялась и вернулась в отдел,  где  ее  встретили  перешептыванием.
Жозеф был так смущен насмешливыми взглядами  приказчиц,  что  стал  писать
вкривь и вкось. Клара, хоть и обрадованная появлением помощницы, все же то
и дело грубо наскакивала на нее: она прониклась к этой девушке ненавистью,
которую питала ко всем женщинам, работавшим в магазине. Ну не глупо  ли  -
быть маркизой и вскружить голову простому рабочему? Клара завидовала  этой
любви.
   - Очень хорошо, очень хорошо, - повторял Муре, делая  вид,  что  читает
описи.
   Между тем г-жа Орели ломала себе голову, как  бы  и  ей  удалиться,  не
нарушая приличий. Она топталась на месте, рассматривая механические ножи и
беснуясь, что муж ничего не  придумает,  чтобы  вызвать  ее;  впрочем,  он
никогда не годился ни для чего серьезного и мог умереть от жажды,  сидя  у
пруда. У одной Маргариты хватило смекалки обратиться к ней за указанием.
   - Иду, - отозвалась заведующая.
   И с полным  достоинством,  обеспечив  себя  предлогом  в  глазах  зорко
следивших за нею девиц, она наконец оставила сведенных ее стараниями  Муре
и Денизу и вышла величественным шагом, с таким благородством на челе,  что
продавщицы даже не посмели улыбнуться.
   Муре не спеша положил листки на стол и взглянул на Денизу, продолжавшую
сидеть с пером в руке. Она не отвела глаз, но стала еще бледнее.
   - Вы придете вечером? - спросил он вполголоса.
   - Нет, я не могу, - ответила она, - к дяде должны прийти мои братья,  и
я обещала обедать с ними.
   - Но как же ваша нога? Вы ходите с таким трудом.
   - Как-нибудь доберусь. Мне теперь гораздо лучше.
   Выслушав ее спокойный отказ. Муре тоже побледнел. Губы  у  него  слегка
подергивались от волнения.  Однако  он  сдержался  и  принял  обычный  вид
благожелательного хозяина, который  просто  интересуется  здоровьем  своей
служащей.
   - Ну, а если я вас  попрошу...  Вы  же  знаете,  с  каким  уважением  я
отношусь к вам.
   Дениза ответила все так же почтительно:
   - Я очень тронута вашей добротой и благодарю вас  за  приглашение.  Но,
повторяю, я никак не могу: сегодня вечером меня ждут братья.
   Она упрямо отказывалась понять его. Дверь  в  зал  стояла  открытой,  и
девушка чувствовала, как весь магазин подталкивает ее. Полина уже дружески
признала ее непроходимой дурой, другие тоже будут смеяться над  ней,  если
она откажется от приглашения. Г-жа Орели,  которая  ради  этого  вышла  из
комнаты, Маргарита, чей нарочито  громкий  голос  долетал  до  нее,  Ломм,
словно застывший в своей приниженной позе,  все  хотели  ее  падения,  все
бросали ее в объятия хозяина. И отдаленный гул учета, и эти несметные кипы
товаров, перебрасываемые из рук в руки и перечисляемые на лету, - все  это
было как бы жгучим ветром, опалявшим Денизу страстью.
   Наступило молчание. Минутами шум заглушал слова  Муре,  сопровождая  их
громоподобным гулом королевских богатств, завоеванных в битвах.
   - Так когда же вы придете? - спросил он снова. - Может быть, завтра?
   Этот простой вопрос смутил Денизу.  Утратив  на  миг  спокойствие,  она
пролепетала:
   - Не знаю... Я не могу...
   Он улыбнулся и попытался взять Денизу за руку, однако девушка отдернула
ее.
   - Чего вы боитесь?
   Но она уже подняла голову и,  смотря  ему  прямо  в  лицо,  ответила  с
обычной своей ласковой и в то же время смелой улыбкой:
   - Я ничего не боюсь... Но ведь нельзя же насильно, не правда ли? А я не
хочу - вот и все.
   Она замолчала; в  эту  минуту  какой-то  скрип  привлек  ее  слух.  Она
обернулась и увидела, что дверь медленно затворяется.  Это  инспектор  Жув
взял на себя смелость притворить ее. Попечение  о  дверях  входило  в  его
обязанности: ни одна  из  них  не  должна  была  оставаться  открытой.  И,
по-прежнему важный, он снова стал на часы. Никто, видимо, не заметил,  что
дверь затворили, - настолько просто это было сделано.  Одна  только  Клара
отпустила язвительное словечко на ухо мадемуазель де Фонтенай,  мертвенное
лицо которой осталось таким же бледным.
   Между тем Дениза поднялась.
   - Послушайте, - сказал ей Муре низким,  дрожащим  голосом,  -  я  люблю
вас... Вы давно уже знаете это, не играйте же  со  мной  так  жестоко,  не
делайте вида, будто не понимаете меня... И не бойтесь ничего. Раз двадцать
мне хотелось пригласить вас к себе в кабинет.  Мы  были  бы  одни,  и  мне
стоило только запереть дверь на ключ... Но я не хотел  этого.  Вы  видите,
что я говорю с вами  здесь,  куда  всякий  может  войти...  Я  люблю  вас,
Дениза...
   Она стояла все так же молча, вся побледнев, и слушала его, глядя ему  в
лицо.
   - Скажите же, почему  вы  отказываетесь?..  Ведь  вы  нуждаетесь!  Ваши
братья - тяжелое бремя. Все, что вы у меня попросите,  все,  что  от  меня
потребуете...
   Она остановила его, просто возразив:
   - Благодарю вас, я теперь зарабатываю больше, чем мне нужно.
   - Но я предлагаю вам свободу, жизнь, полную наслаждений и роскоши... Вы
будете жить у себя, и я положу на ваше имя небольшой капитал.
   - Нет, благодарю вас, мне было бы скучно ничего не делать... Я с десяти
лет зарабатываю себе на хлеб.
   У него вырвался  жест  безграничного  отчаяния.  Это  била  первая,  не
желавшая  уступить.  Ему  стоило   только   нагнуться,   чтобы   подобрать
предыдущих: все они ждали его каприза как покорные рабыни, а эта  говорила
"нет", даже не приводя сколько-нибудь разумного довода. Его желание, давно
сдерживаемое и подстрекаемое сопротивлением,  дошло  до  крайности.  Может
быть, он предложил недостаточно? И он усилил натиск, удвоил обещания.
   - Нет, нет, благодарю, - отвечала она всякий  раз,  не  обнаруживая  ни
малейшего колебания.
   Тогда у него вырвался крик, исторгнутый из самой глубины сердца:
   - Разве вы не видите, как я страдаю!.. Да, это  глупо,  но  я  страдаю,
точно ребенок!
   На глазах его показались слезы. Снова  наступила  тишина.  Из-за  двери
слышался смутный гул учета. Этот победоносный рокот замирал, становясь все
тише и скромнее, словно приглушенный неудачей хозяина.
   - И я хочу, чтобы вы были моей! - пылко воскликнул Муре, схватив ее  за
руки.
   Она не отнимала  их;  ее  глаза  потускнели,  все  силы  иссякли.  Жар,
исходивший от теплых рук этого человека, наполнял ее сладостной, волнующей
истомой. Боже мой, как она его любит, какое бы испила она счастье, если бы
могла обвить руками его шею и прильнуть к его груди!
   - Я хочу этого, хочу! - повторял он, обезумев.  -  Я  жду  вас  сегодня
вечером, иначе я приму мера...
   Он становился груб. Он так сжал ей руки, что она слегка  вскрикнула  от
боли, и это вернуло ей мужество. Резким  движением  она  высвободилась  и,
выпрямившись, сильная своей слабостью, произнесла:
   - Нет, оставьте меня... Я  не  Клара,  которую  на  другой  день  можно
бросить. К тому же вы любите одну особу, да, даму,  что  сюда  приходит...
Оставайтесь же с нею. Я не делюсь ни с кем.
   Изумление приковало его к месту.  Что  она  говорит,  чего  она  хочет?
Девицы, которых он выбирал себе в магазине, никогда не беспокоились о том,
любят ли их. Ему следовало бы посмеяться над этим, и, однако,  ее  кроткая
гордость окончательно покорила его сердце.
   - Сударь, отворите дверь, неприлично быть здесь вдвоем.
   Муре повиновался; чувствуя шум в висках, не зная, как скрыть свою муку,
он позвал г-жу Орели и набросился на нее; осталось  столько  ротонд!  Надо
было в свое время понизить цены и понижать до тех пор, пока  не  останется
ни одной ротонды. Такое уж было в магазине правило: к концу  каждого  года
все выметалось и продавалось с убытком до шестидесяти процентов,  лишь  бы
избавиться от старых моделей и тканей, утративших свежесть.  Тем  временем
Бурдонкль; которому нужно было поговорить с директором,  поджидал  Муре  у
закрытой двери, где его остановил Жув, таинственно  шепнув  ему  несколько
слов. Бурдонкль горел  нетерпением,  но  в  то  же  время  не  осмеливался
помешать уединению хозяина. Возможно ли? В такой день,  с  этим  тщедушным
созданием! И когда дверь наконец отворилась, Бурдонкль заговорил о  шелках
фантази - остаток этих шелков составит чудовищную цифру. Это помогло Муре:
он получил возможность раскричаться вовсю. О чем думал  Бутмон  раньше?  И
Муре  удалился,  объявив,  что  не  допустит  такого  недостатка  чутья  у
закупщика. Какая непростительная  глупость  делать  запасы,  превосходящие
спрос!
   - Что с  ним?  -  пробормотала  г-жа  Орели,  вконец  расстроенная  его
упреками.
   Продавщицы тоже удивленно переглянулись. К шести часам  с  учетом  было
покончено. Солнце еще  сияло,  -  ясное  летнее  солнце,  золотистые  лучи
которого заливали магазин через широкие окна. В  городе  стало  душно.  На
улицах начали появляться семьи парижан, возвращавшихся  из  предместий,  -
усталые, обремененные букетами и детьми. Один за другим затихали отделы. В
глубине галерей слышался только голос какого-нибудь запоздалого  продавца,
освобождавшего последний ящик. А потом умолкли и эти голоса, и от дневного
шума и грохота осталось одно великое содрогание, витавшее  над  чудовищным
разгромом товаров. Ящики, шкафы, картонки, коробки - все  было  пусто:  ни
метра материи, ни одного предмета не осталось на месте. Просторные  отделы
предстали теперь в своем первозданном виде, являя взору чистые полки,  как
в  дни,  предшествовавшие  открытию  магазина.  Эта  обнаженность  служила
доказательством полноты  и  точности  произведенного  учета.  А  на  земле
громоздилось на шестнадцать миллионов франков товара - вздымающееся  море,
в конце концов затопившее столы и прилавки. Продавцы, утонувшие  по  самые
плечи, принялись  водворять  товары  на  место.  Всю  работу  рассчитывали
закончить к десяти часам.
   Госпожа Орели,  обедавшая  в  первой  смене,  вернувшись  из  столовой,
сообщила цифру годового оборота - цифру, которую можно  было  вывести  без
труда, сложив обороты всех отделов. Итог составлял восемьдесят миллионов -
на десять миллионов больше, чем в прошлом году. Снижение  показали  только
шелка фантази.
   - Если господин Муре недоволен, то я  уж  не  знаю,  что  ему  надо,  -
прибавила заведующая. - Смотрите, вон он стоит наверху главной лестницы, и
какой у него сердитый вид.
   Девушки поспешили взглянуть  на  хозяина.  Он  стоял  один,  мрачный  и
недовольный, над наваленными у его ног миллионами.
   - Сударыня, - подошла в эту минуту к г-же Орели Дениза, - не  разрешите
ли вы мне уйти? Пользы никакой я больше не могу вам принести из-за ноги, а
я сегодня должна обедать с братьями у дяди...
   Изумление  было  всеобщим.  Она,  значит,  не  уступила?   Г-жа   Орели
колебалась, голос ее звучал резко и недовольно, она как будто готова  была
даже отказать девушке в разрешении,  в  то  время  как  Клара  недоверчиво
пожимала плечами: оставьте, все очень просто - он  уже  сам  отказался  от
нее! Полина узнала об этой развязке,  когда  вместе  с  Делошем  стояла  у
отдела для грудных детей. Молодой человек так обрадовался, что Полина даже
рассердилась: что это ему даст? Или он рад, что его приятельница оказалась
настолько глупа - ведь она безусловно прозевает свое счастье! Бурдонкль не
смел беспокоить Муре  в  его  угрюмом  одиночестве  и  бродил  один  среди
стоявшего кругом шума, - вид директора огорчал и тревожил его.
   Тем временем Дениза  спустилась  вниз.  Дойдя  до  последней  ступеньки
маленькой  лестницы  с  левой  стороны  и  продолжая  из  предосторожности
держаться за перила, она вдруг наткнулась на группу  хохочущих  продавцов.
Она расслышала свое имя и поняла, что они все еще обсуждают приключившуюся
с ней историю. Ее не заметили.
   - Подите вы! Это одно ломанье! - говорил Фавье. - Тут все  неспроста...
Ну да! Я знаю человека, которого она хотела насильно прибрать к рукам.
   И он взглянул на Гютена, который, оберегая свое достоинство  помощника,
держался несколько в стороне, не участвуя в шутках. Но ему  так  польстили
завистливые взоры сослуживцев, что он снизошел и сквозь зубы процедил:
   - Ну и надоела же она мне!
   Дениза была поражена в самое сердце; она вцепилась в  перила.  Шутники,
верно, заметили ее и со смехом разбежались. Гютен был прав, и  она  винила
себя за свои прошлые заблуждения, за свои думы о нем. Но  до  чего  же  он
подл, и, как она теперь презирает его! Ее охватило  сильное  волнение:  не
странно ли, что у нее достало силы оттолкнуть обожаемого  человека,  тогда
как прежде она чувствовала себя такой слабой перед этим жалким  мальчишкой
и мечтала о его любви? Ее разум и мужество терялись в  противоречиях;  она
уже перестала разбираться в своем сердце. И она поспешно прошла через зал.
   Пока один из инспекторов отворял дверь, запертую с самого утра,  что-то
заставило ее поднять голову. И она увидела Муре.  Он  стоял  все  там  же,
наверху лестницы, на центральной площадке, господствовавшей над  галереей.
Но он забыл об учете товаров, он больше не  видел  своего  царства,  своих
прилавков, ломившихся от богатств. Все исчезло:  шумные  победы  прошлого,
колоссальное богатство будущего. Отчаянным взглядом следил он за  Денизой,
и, когда она скрылась за дверью, ему показалось, что у  него  не  осталось
ничего: весь дом погрузился во мрак.



11

   В этот день Бутмон приехал к г-же Дефорж первым: в четыре  часа  у  нее
собирались друзья на чашку чая.  Г-жа  Дефорж  была  еще  одна  в  большой
гостиной, выдержанной в стиле Людовика XVI,  с  бронзовыми  украшениями  и
полупарчовой обивкой,  отливавшей  светлыми,  веселыми  тонами.  Встав  со
своего места, г-жа Дефорж нетерпеливо спросила:
   - Ну, так как же?
   - А вот как, - отвечал молодой человек.  -  Когда  я  ему  сказал,  что
непременно зайду сегодня засвидетельствовать вам свое почтение, он  обещал
тоже приехать.
   - А вы дали ему понять, что я рассчитываю сегодня и на барона?
   - Конечно. Поэтому-то, вероятно, он и решил побывать у вас.
   Они говорили о Муре. В прошлом  году  Муре  вдруг  воспылал  к  Бутмону
любовью вплоть до того, что сделал его соучастником своих развлечений:  он
даже ввел Бутмона в  дом  Анриетты,  радуясь,  что  в  его  лице  получает
удобного спутника,  который  внесет  оживление  в  связь,  начинавшую  его
тяготить. Так заведующий отделом  шелков  сделался  наперсником  и  своего
хозяина, и хорошенькой вдовы: он исполнял различные их мелкие поручения, с
каждым из них говорил про другого, порою даже мирил их. Во время припадков
ревности Анриетта становилась столь откровенной, что  смущала  и  изумляла
его: она забывала об  осторожности,  присущей  светской  женщине,  которая
всегда старается соблюсти приличия.
   - Вам следовало захватить его с собой! - резко воскликнула она. - Тогда
я была бы спокойна.
   - Право же, не моя вина, что он теперь постоянно от меня ускользает,  -
сказал Бутмон, простодушно рассмеявшись.  -  Но  все-таки  он  меня  очень
любит. Не будь его, мне бы там несдобровать.
   Действительно, положение  Бутмона  в  "Дамском  счастье"  по  окончании
последнего учета стало угрожающим: хоть он и оправдывался  тем,  что  лето
было дождливое, ему, однако, не прощали огромного остатка шелков  фантази;
а так  как  Гютен  старался  извлечь  из  этого  обстоятельства  выгоду  и
подкапывался под  него  перед  начальством  с  удвоенным  рвением,  Бутмон
начинал сознавать, что почва под его ногами колеблется. Муре, по-видимому,
уже произнес над ним  приговор:  ему  надоел  свидетель,  только  мешавший
порвать связь; кроме того. Муре  устал  от  этой  дружбы,  не  приносившей
никакой пользы. Однако, следуя своей обычной тактике, Муре выдвигал вперед
Бурдонкля и уверял Бутмона, будто именно Бурдонкль и другие компаньоны  на
каждом заседании правления требуют его увольнения,  в  то  время  как  он,
Муре, наоборот, решительно этому противится и защищает своего друга,  хоть
и рискует нажить себе большие неприятности.
   - Хорошо, я буду его ждать, - сказала г-жа Дефорж, -  вы  ведь  знаете,
эта девица должна быть здесь в пять часов... Я непременно хочу, чтобы  они
у меня встретились... Я должна узнать их тайну.
   И она заговорила о задуманном плане:  стала  возбужденно  рассказывать,
как попросила г-жу Орели прислать к ней Денизу, чтобы та посмотрела манто,
которое плохо сидит; когда девушка будет у нее в  спальне,  она,  конечно,
сумеет вызвать туда и Муре, а там уж примет соответствующие меры.
   Сидя напротив г-жи Дефорж, Бутмон смотрел на нее  красивыми  смеющимися
глазами, стараясь придать им серьезное выражение. Этот  веселый  ловкач  с
черной как смоль  бородой,  этот  шумливый  кутила  с  горячей  гасконской
кровью, румянившей его лицо, думал о том, что светские женщины  отнюдь  не
отличаются  добротой,  а  когда  они  осмеливаются  обнажить  свою   душу,
получается малопривлекательная  картина!  Даже  любовницы  его  товарищей,
продавщицы из  лавчонок,  и  те  никогда  не  разрешили  бы  себе  большей
откровенности.
   - Но позвольте,  -  отважился  он  наконец  возразить,  -  что  вам,  в
сущности, до этого? Ведь между ними решительно ничего нет, клянусь вам!
   - В том-то и дело! - воскликнула она. - Он влюблен в нее. Мне наплевать
на остальных, на все эти случайные, мимолетные встречи!..
   Она с презрением заговорила о Кларе.  Ей  сообщили,  что  после  отказа
Денизы Муре снова бросился в объятия дылды с лошадиной головой  и  что  он
делает это не без умысла: специально держит ее в отделе и на виду  у  всех
засыпает подарками. Впрочем, уже более трех месяцев  он  проводит  ночи  в
кутежах, швыряя деньгами с такой  расточительностью,  что  об  этом  стали
поговаривать:  он  купил  особняк  для   какой-то   ничтожной   закулисной
потаскушки, его обирают еще две-три кокотки,  которые  словно  состязаются
друг с другом в нелепых и разорительных, капризах.
   - И во всем виновата эта тварь, - твердила Анриетта. - Я  уверена,  что
он разоряется на других только потому, что она отвергла его. Впрочем,  что
мне до его денег! Будь он бедный, я любила бы  его  еще  сильней.  Вы  наш
близкий друг, вы хорошо знаете, как я его люблю.
   Она  запнулась,  задыхаясь  от  подступивших  рыданий,  и,   забывшись,
протянула Бутмону обе руки. Это была  правда:  она  обожала  Муре  за  его
молодость, за его успехи; никогда еще ни один мужчина не захватывал ее так
всецело, никогда не вызывал в ней такого трепета плоти и  такой  гордости;
при мысли, что она теряет его, Анриетте чудился  также  и  звон  колокола,
возвещающий о приближении рокового возраста - сорока лет, и она  с  ужасом
спрашивала себя, чем же заменит она эту великую любовь?
   - О, я буду мстить! - шептала она. - Я отомщу ему, если он станет дурно
относиться ко мне.
   Бутмон не выпускал ее рук. Она еще очень хороша. Но как  любовница  она
была бы обременительна, такого рода женщин он недолюбливал.  Впрочем,  тут
стоит поразмыслить: может быть, и не мешает пойти на риск.
   - Отчего вы не откроете собственного дела? - неожиданно  спросила  она,
отнимая у него руки.
   Такой вопрос озадачил Бутмона. Помолчав, он ответил!
   - Для этого нужны большие средства... Правда, в прошлом году меня очень
занимала одна идея. Я глубоко уверен, что парижской клиентуры  хватит  еще
на один-два больших  магазина;  нужно  только  выбрать  подходящее  место.
"Бон-Марше" находится на левом берегу Сены, "Лувр" обслуживает центр, мы с
"Дамским счастьем" захватили богатые западные кварталы. Остается  северная
часть, и там можно было бы создать фирму, конкурирующую с "Плас-Клиши".  Я
уже подыскал прекрасное место, недалеко от Оперы.
   - Ну и что же?
   Он расхохотался:
   - Представьте себе: я имел глупость заговорить об этом с  отцом...  Да,
да, я был так наивен, что попросил его поискать в Тулузе акционеров.
   И Бутмон стал весело рассказывать, с какой яростью старик обрушился  на
большие  парижские  фирмы,   к   которым   он   питал