льку   все
волей-неволей принимают в этом участие.
   - Так, значит, вы за тех, кто выкинул вас на улицу? - спросил Гожан.
   Дениза густо  покраснела.  Она  сама  удивлялась  горячности,  с  какой
выступила на защиту больших магазинов. Что же таится у нее на сердце, если
такое воодушевление может разгореться в ее груди?
   - Конечно, нет, - отвечала она. - Быть может,  я  ошибаюсь,  вам  лучше
знать... Я только высказала то, что думаю. Теперь  цены,  которые  некогда
устанавливались пятьюдесятью магазинами, определяются четырьмя или  пятью,
а последние их  понижают  благодаря  мощи  своих  капиталов  и  обширности
клиентуры... Тем лучше для публики, вот и все!
   Робино  не  рассердился;  он  задумался  и  сосредоточенно  глядел   на
скатерть. Ему часто приходилось ощущать это  дыхание  новой  торговли,  то
развитие, о котором говорила девушка; в часы,  когда  он  трезво  думал  о
создавшемся положении, он спрашивал себя: зачем противиться столь  мощному
течению, которое все равно все унесет?  Даже  г-жа  Робино,  заметив,  как
задумался муж, одобрила взглядом Денизу, которая теперь скромно молчала.
   - Хорошо,  -  сказал  Гожан,  желая  переменить  разговор,  -  это  все
теории... поговорим о деле.
   После сыра служанка подала варенье и груши. Положив себе варенья, Гожан
начал   есть   его   целыми   ложками,   с    бессознательной    жадностью
лакомки-толстяка.
   - Дело вот в чем. Вы должны нанести удар их "Счастью  Парижа",  которое
создало им успех в  этом  году...  Я  сговорился  с  некоторыми  лионскими
собратьями и привез вам исключительное предложение  -  черный  шелк,  фай,
который вы можете пустить по пять франков пятьдесят... Они продают его  по
пять шестьдесят, не так ли? Ну вот, мой будет на два су дешевле,  и  этого
вполне достаточно, чтобы их потопить.
   Глаза Робино загорелись. Как человек крайне нервный, он легко переходил
от страха к надежде.
   - У вас есть образец? - спросил он.
   И когда Гожан  извлек  из  бумажника  лоскуток  шелка,  он  восторженно
воскликнул:
   - Но ведь это лучше, чем "Счастье Парижа"! Во  всяком  случае,  гораздо
эффектнее: рубчик крупнее... Вы правы, надо попробовать. Ну, на  этот  раз
либо они будут у моих ног, либо мне конец!
   Госпожа  Робино,  разделяя   его   восторг,   согласилась,   что   шелк
превосходен. Даже Дениза начала верить в успех. Конец обеда  прошел  очень
весело. Все говорили громко; "Дамское счастье" казалось, находится уже при
смерти. Гожан,  приканчивавший  вазочку  с  вареньем,  рассказывал,  каких
огромных жертв стоит ему и его коллегам  выпустить  такой  безукоризненный
шелк по столь дешевой цене, но они готовы разориться на этом  шелке,  лишь
бы уничтожить большие магазины. Когда был подан кофе, появился  Венсар,  и
стало еще веселее. Он забрел по пути навестить своего преемника.
   - Великолепный!  -  воскликнул  он,  щупая  шелк.  -  Вы  их  одолеете,
ручаюсь!.. Ах, как вы будете благодарить меня! Говорил же я вам, что здесь
золотое дно!
   Венсар только что  снял  ресторан  в  Венсенском  лесу.  Это  было  его
давнишней мечтой: он втайне лелеял ее, пока бился с шелками, трепеща,  что
окончательно разорится, прежде чем найдет покупателя на свое  предприятие;
и он дал себе клятву вложить оставшиеся денежки в такое  дело,  где  можно
свободно грабить. Мысль о ресторане пришла ему в голову после свадьбы  его
двоюродного брата: на еду всегда будет спрос;  с  них  содрали  по  десять
франков за воду, в которой  плавало  немного  лапши.  И  теперь  при  виде
супругов Робино, которым он взвалил на  плечи  прогоравшее  предприятие  в
такой момент, когда совсем было уж потерял надежду от него избавиться,  он
возблагодарил судьбу, и его пышущее здоровьем лицо с  круглыми  глазами  и
крупным прямодушным ртом еще больше расплылось от радости.
   - А как ваше недомогание? - любезно спросила г-жа Робино.
   - Какое недомогание? - удивился он.
   - Да ревматизм, который вас здесь мучил?
   Венсар вспомнил и слегка покраснел.
   - О, все еще побаливает... Однако, знаете, деревенский воздух... Но это
неважно, вы-то вот сделали отличное дельце. Если бы не, ревматизм, у  меня
уже лет через десять было бы десять тысяч франков ренты, даю вам слово!
   Через две недели между Робино и "Дамским счастьем" началась война.  Все
только и говорили о ней, весь парижский рынок был занят только ею.  Робино
прибег к оружию своего соперника: поместил рекламу в газетах. Кроме  того,
он  позаботился  о  выставке,   загромоздил   витрины   огромными   кипами
прославленного шелка, снабдив их  большими  белыми  ярлыками,  на  которых
выделялась напечатанная гигантскими цифрами цена: пять франков  пятьдесят.
Эти цифры взбудоражили женщин: еще бы, на два су дешевле, чем  в  "Дамском
счастье",  а  на  вид  шелк  даже  прочнее!  С  первых  же  дней  повалили
покупательницы: г-жа Марти,  под  предлогом  экономии,  купила  совершенно
ненужную материю  на  платье,  г-жа  Бурделе  нашла  шелк  прекрасным,  но
предпочла подождать, чуя, что за этим что-то кроется. И действительно,  на
следующей  неделе  Муре  снизил  цену  на  "Счастье  Парижа"  на  двадцать
сантимов, пустив его по пять франков сорок: ему пришлось выдержать  бурный
спор с Бурдонклем и другими компаньонами, но он  все  же  убедил  их,  что
вызов следует принять, хотя бы  ценою  убытка,  -  эти  двадцать  сантимов
составляли чистый убыток,  потому  что  и  без  того  шелк  продавался  по
себестоимости. Но для Робино это был тяжелый удар; он не  допускал  мысли,
что противник понизит цену, ибо подобные  самоубийства  конкуренции  ради,
подобные разорительные продажи до  тех  пор  еще  не  имели  места.  Поток
покупательниц, привлеченный дешевизной,  тотчас  отхлынул  назад  к  улице
Нев-Сент-Огюстен,  а  магазин  на  улице  Нев-де-Пти-Шан  опустел.   Гожан
примчался из Лиона, все растерялись, последовало несколько совещаний, и  в
конце концов было принято героическое решение: понизить цену шелка до пяти
франков тридцати, - спускать дену ниже никто, оставаясь в здравом уме, уже
не мог. Но на следующий  день  Муре  пустил  свой  шелк  по  пять  франков
двадцать. И тут началось безумие: Робино объявил пять франков  пятнадцать.
Муре - пять франков десять. Потом они стали бить друг друга уже одним  су,
однако всякий раз, делая публике этот подарок, теряли значительные  суммы.
Покупательницы радовались, их  восхищала  эта  дуэль  и  изумляли  ужасные
удары, которые обе фирмы в угоду им  наносили  друг  другу.  Наконец  Муре
отважился объявить цифру в пять франков; его служащие бледнели и  холодели
от такого вызова судьбе. Робино, сраженный, загнанный,  также  остановился
на пяти франках, не находя мужества снизить цену еще  больше.  И  так  они
стояли на своих позициях, лицом к лицу, а тем временем  дешевевшие  товары
раскупались нарасхват.
   Но если и та  и  другая  сторона  спасли  свою  честь,  то  для  Робино
положение становилось убийственным. "Дамское счастье" располагало  большим
кредитом и клиентурой: это позволяло ему уравновешивать доходы, в то время
как  Робино,  поддерживаемый  только  Гожаном,   лишен   был   возможности
возместить убытки на продаже других  товаров  и,  оставшись  без  средств,
скользил  по  наклонной  плоскости  разорения.  Он  умирал  жертвою  своей
безрассудной  смелости,  несмотря  на  многочисленную  клиентуру,  которую
привлекли  к  нему  перипетии  борьбы.  К   остальным   его   треволнениям
примешивалось и тайное сознание, что эта клиентура, невзирая на то, что он
потратил сколько денег и столько усилий, чтобы  ее  завоевать,  постепенно
покидает его, возвращаясь в "Счастье".
   Однажды терпение изменило Робино. Одна  покупательница,  г-жа  де  Бов,
зашла к нему взглянуть на  манто,  так  как,  не  ограничиваясь  шелковыми
материями, он открыл и отдел готового  платья.  Она  не  решалась  купить,
придиралась к качеству материи. Наконец она сказала:
   - Все-таки "Счастье Парижа" гораздо плотнее.
   Робино стал сдержанно уверять ее,  что  она  ошибается;  он  говорил  с
обычной вежливостью, свойственной торговцам, и даже преувеличенно любезно,
ибо опасался, как бы не прорвалось его возмущение.
   - Да взгляните же на шелк этой ротонды! - возражала  она.  -  Ведь  это
просто паутина... Что ни говорите, сударь,  а  их  пятифранковый  шелк  по
сравнению с этим - прямо кожа.
   Робино покраснел и, стиснув зубы, перестал отвечать. Дело в том, что он
придумал остроумный ход: он купил шелк для готового  платья  у  своего  же
соперника! Благодаря этому не он, а Муре терял  на  шелке.  Он  же  только
срезал каемку.
   - Вы в самом деле находите, что "Счастье Парижа" плотнее? - спросил он.
   - О, во сто раз! - отвечала г-жа де Бов. - Даже сравнивать нельзя.
   Эта несправедливость покупательницы, желавшей во что  бы  то  ни  стало
опорочить его товар, привела Робино в бешенство. Пока она с надутым  видом
вертела ротонду, из-под  подкладки  показался  краешек  серебристо-голубой
каймы, случайно ускользнувшей от ножниц. Тут  Робино  не  мог  сдержаться;
очертя голову он признался:
   - Так вот, сударыня, это и есть не что иное, как  "Счастье  Парижа";  я
сам его купил, смею вас уверить!.. Вот и кайма.
   Госпожа де Бов удалилась, крайне раздосадованная. Многие покупательницы
также  покинули  его;   история   с   шелком   получила   огласку.   Среди
надвигавшегося разорения мысли о завтрашнем дне приводили Робино  в  ужас,
он трепетал за жену, воспитанную в  счастливой,  мирной  обстановке  и  не
привыкшую жить в бедности. Что-то будет с нею, если банкротство  вышвырнет
их, обремененных долгами, на улицу? Виноват он один; ему не следовало ни в
коем случае прикасаться к шестидесяти тысячам жены. Ей приходилось утешать
мужа. Разве эти деньги не принадлежат ему в такой же мере, как  и  ей?  Он
любит ее, и она не требует большего; она отдала ему  все  -  свое  сердце,
свою жизнь.  Слышно  было,  как  они  целуются  в  комнате  за  магазином.
Мало-помалу жизнь торгового дома вошла в колею; с  каждым  месяцем  убытки
возрастали, но медленно, и это  отдаляло  роковой  исход.  Супруги  упорно
надеялись на лучшее и по-прежнему предрекали близкое  поражение  "Дамского
счастья".
   - Ничего! - говорил Робино. - Мы еще молоды... Будущее за нами.
   - А потом, что же из того, раз ты поступил, как хотел?  -  подхватывала
она. - Лишь бы ты был доволен, дорогой мой, тогда и я довольна.
   Видя их привязанность друг  к  другу,  Дениза  сама  полюбила  их.  Она
трепетала,  чувствуя  неизбежность  разорения,  но  уже  не   осмеливалась
вмешиваться.  Именно  здесь  она  окончательно  поняла  могущество   новой
торговли и увлеклась этой силой, преобразующей Париж. Ее мысли приобретали
зрелость, из дикой девочки-провинциалки  она  превращалась  в  обаятельную
женщину. Впрочем,  жизнь  ее  протекала  довольно  спокойно,  несмотря  на
усталость и небольшой  заработок.  Проведя  весь  день  на  ногах,  Дениза
спешила домой чтобы заняться  Пеле,  которого  старый  Бурра,  к  счастью,
продолжал кормить; но ведь были  и  другие  заботы  -  выстирать  сорочку,
починить курточку; а в это время малыш  поднимал  такой  шум,  что  у  нее
трещала голова. Раньше двенадцати она никогда не ложилась. На  воскресенье
оставалась самая тяжелая работа: она убирала комнату, занималась  починкой
и была так  занята,  что  частенько  ей  часов  до  пяти  некогда  было  и
причесаться. Между тем девушке приходилось иногда выйти с  ребенком;  лишь
под вечер она водила его на  далекую  прогулку  пешком  в  Нейи;  там  они
позволяли  себе  угощение  -  выпивали   чашку   молока   у   крестьянина,
пристроившись где-нибудь у него на дворе. Жан презирал  эти  прогулки;  он
показывался время от  времени  по  вечерам  в  будни,  затем  исчезал  под
предлогом, что ему надо еще кого-то проведать; денег он больше не  просил,
зато бывал всякий раз такой грустный, что сестра начинала  беспокоиться  и
всегда  для  него  находила  припрятанную  монету  в  сто  су.  Это   была
единственная роскошь, какую она себе позволяла.
   - Сто су! - неизменно восклицал Жан. - Черт возьми, до чего ты добра!..
Как раз у меня там жена бумажного фабриканта...
   - Замолчи, - прерывала Дениза. - Меня это ничуть не интересует.
   Он думал, что она укоряет его в хвастовстве.
   - Говорю  же  тебе,  что  она  жена  бумажного  фабриканта!..  И  какая
красавица!
   Прошло три месяца. Наступила весна. Дениза отказалась снова  поехать  в
Жуенвиль с Полиной и Божэ. Она иногда встречалась с ними на улице Сен-Рок,
выходя от Робино. В одну из этих встреч  Полина  поведала  ей,  что,  быть
может, выйдет замуж за своего любовника; теперь дело только за нею, но она
еще  колеблется  -   ведь   замужних   продавщиц   в   "Дамском   счастье"
недолюбливают. Мысль о браке удивила Денизу, она  не  осмелилась  что-либо
советовать подруге.
   Однажды, когда Коломбан остановил ее  у  фонтана,  чтобы  поговорить  о
Кларе, та как раз переходила  площадь;  и  Дениза  поспешила  ускользнуть,
потому что он стал умолять, чтобы она спросила свою  прежнюю  сослуживицу,
не согласится ли та  выйти  за  него  замуж.  Что  это  с  ними  со  всеми
происходит? Зачем так мучиться? Она почитала себя  счастливой,  что  ни  в
кого не влюблена.
   - Слыхали новость? - спросил ее однажды  торговец  зонтами,  когда  она
входила к нему в лавку.
   - Нет, господин Бурра.
   - Так вот. Негодяи купили особняк Дювиллара. Я окружен со всех сторон.
   В припадке ярости он размахивал своими огромными руками, и белая  грива
его вставала дыбом.
   - Темное дело, ничего  не  поймешь!  -  продолжал  он.  -  Оказывается,
особняк принадлежал "Ипотечному  кредиту",  а  председатель  этого  банка,
барон  Гартман,  перепродал  его  нашему  проходимцу  Муре...  Теперь  они
подступили ко мне и справа, и слева,  и  сзади  и  держат  меня  в  руках,
точь-в-точь как я держу этот набалдашник!
   Он говорил  правду:  накануне  было  подписано  соглашение  о  передаче
особняка. Домик  Бурра,  зажатый  между  "Дамским  счастьем"  и  особняком
Дювиллара, походил на ласточкино гнездо, прилепившееся  в  трещине  стены;
казалось,  домик  непременно  рухнет  в  тот  самый  день,  когда  магазин
вторгнется  в  особняк.  И  этот  день  наступил.  Колосс  сдавил   слабое
препятствие, опоясывая его грудами своих товаров, угрожая  поглотить  его,
уничтожить  одною  силою  своего  гигантского   дыхания.   Бурра   отлично
чувствовал тиски, в которых трещала  его  лавка.  Ему  казалось,  что  она
уменьшилась, он боялся, как  бы  не  проглотили  его  самого,  как  бы  не
пришлось ему внезапно, со всеми своими зонтиками и тростями, оказаться  на
улице; - до того мощно грохотал могучий механизм.
   - Слышите? - кричал он. - Ведь кажется, будто они  грызут  стены!  И  в
погребе у меня, и на чердаке - всюду  тот  же  звук  пилы,  врезающейся  в
известку... Но что из того, - им не  удастся  расплющить  меня,  как  лист
бумаги! Я не тронусь с места,  даже  если  они  взломают  крышу  и  ливень
затопит мою постель!
   Как раз в эти дни Муре приказал сделать Бурра новое предложение:  цифру
увеличили, за его предприятие и за отказ  от  договора  готовы  были  дать
пятьдесят тысяч франков. Предложение это еще больше обозлило старика, и он
с бранью отказался. До чего  же,  значит,  эти  мошенники  разбогатели  от
грабежей, если готовы заплатить пятьдесят тысяч за имущество,  которое  не
стоит и десяти! Он защищал свою лавку, как целомудренная девушка  защищает
свою добродетель, - во имя чести, из уважения к самому себе.
   Дениза замечала, что последние две недели Бурра  чрезвычайно  озабочен.
Он лихорадочно метался по дому, обмеривал стены, отходил на средину  улицы
и смотрел на  домик,  словно  архитектор.  Наконец  как-то  утром  явились
рабочие. Начиналась решительная схватка;  у  Бурра  возникла  безрассудная
мысль сразиться с "Дамским счастьем" на его же собственной почве:  сделать
уступку современной роскоши. Покупательницы, упрекавшие его за то, что его
лавка слишком мрачна, несомненно, появятся опять, когда увидят ее сияющей,
отделанной заново. Прежде всего заштукатурили все щели и поправили  фасад;
затем окрасили в зеленый цвет витрину; роскошь была доведена до того,  что
даже позолотили вывеску. Три тысячи  франков,  которые  Бурра  отложил  на
крайний случай, были истрачены. И правда,  весь  квартал  всполошился;  на
лавку Бурра приходили глядеть, а он среди такого великолепия  окончательно
терял голову и никак не мог войти в обычную колею. В этой сияющей раме, на
этом нежном  фоне  причудливый  старик  с  большущей  бородой  и  длинными
волосами  был  словно  уже  не  у   себя   дома.   Прохожие,   шедшие   по
противоположному тротуару, удивлялись, видя, как  он  размахивает  руками,
как вырезает набалдашники. Сам он суетился,  словно  в  лихорадке,  боялся
что-нибудь запачкать и все глубже зарывался в эту  нарядную  коммерцию,  в
которой ровно ничего не понимал.
   Теперь и  Бурра,  подобно  Робино,  открыл  кампанию  против  "Дамского
счастья". Он выпустил свое изобретение - плиссированный  зонтик,  которому
впоследствии  суждено  было  получить  широкое  распространение.  Впрочем,
"Счастье" немедленно усовершенствовало  это  изобретение.  Тогда  началась
борьба на почве цен.  Бурра  производил  зонты  стоимостью  в  один  франк
девяносто пять сантимов, со стальными спицами; зонты, которым износа  нет,
как гласила этикетка. Но он рассчитывал бить  конкурента  главным  образом
ручками -  ручками  из  бамбука,  кизила,  оливкового  дерева,  испанского
тростника, миртового дерева, самыми разнообразными ручками,  какие  только
можно вообразить. "Счастье", менее заботившееся о художественной  стороне,
уделяло зато больше внимания материи и восхваляло свои альпага  и  могэры,
саржу и тафту. И победа  осталась  за  "Счастьем",  а  старик  в  отчаянии
твердил, что на искусство теперь всем наплевать, что  остается  вырезывать
ручки только для собственного удовольствия, не рассчитывая продать их.
   - Я сам виноват! - кричал он Денизе. - Зачем было  мне  торговать  этой
дрянью по франку девяносто пять?.. Вот  куда  могут  завести  новые  идеи.
Вздумал следовать примеру этих разбойников, ну и поделом мне,  если  я  на
этом прогорю!
   Июль выдался очень знойный. Дениза задыхалась в своей узкой каморке под
шиферной крышей. Поэтому, вернувшись из магазина, она брала Пепе  у  Бурра
и, вместо  того  чтобы  подняться  с  ним  наверх,  отправлялась  подышать
воздухом в Тюильрийский сад до тех пор,  пока  его  не  запирали.  Однажды
вечером, направляясь  к  каштановой  аллее,  она  вдруг  остановилась  как
вкопанная: в нескольких шагах от себя она увидела человека, который шел ей
навстречу, и ей показалось, что это Гютен. Потом ее  сердце  забилось  еще
сильней: это был сам Муре. Он обедал на  левом  берегу,  а  теперь  пешком
направлялся к г-же Дефорж. Девушка  так  порывисто  метнулась  в  сторону,
чтобы уклониться от встречи, что он взглянул на нее. Уже смеркалось, но он
ее узнал.
   - Это вы, мадемуазель?
   Она не ответила, смущенная тем, что он соблаговолил остановиться. А  он
глядел на нее с  улыбкой,  скрывая  свое  волнение  под  маской  любезного
покровительства.
   - Вы по-прежнему в Париже?
   - Да, сударь, - промолвила она наконец.
   Она поклонилась и медленно отступила, намереваясь продолжать  прогулку.
Но он повернул вслед за нею под темную  тень  больших  каштанов.  Начинало
свежеть, вдали смеялись дети, катавшие обручи.
   - Это ваш брат, не так ли? - спросил он, взглянув на Пепе.
   Мальчик оробел от присутствия чужого  человека  и  чинно  шел  рядом  с
сестрой, держа ее за руку.
   - Да, сударь, - ответила она снова.
   Дениза  покраснела,  вспомнив  об  отвратительных  выдумках   Клары   и
Маргариты. Муре, по-видимому, понял  причину  ее  смущения  и  с  живостью
прибавил:
   - Послушайте, мадемуазель, я должен  перед  вами  извиниться...  Да,  я
давно уже хотел сказ