умья, словно в плащ,
                   Закутан Ликий: смотрит лишь на хрящ
                   Тропы и прочь уходит; из груди
                   У Ламии исторглось: "Погоди!
                   Одна стою - сред гор, лесов, полей!
                   О Ликий, оглянись и пожалей!"
                   И сколько было страсти в этом крике,
                   Что, как Орфей когда-то к Эвридике,
                   Он обернулся - и застыл, узрев
                   Желаннейшую из блистательнейших дев.
                   И жадно взглядом красоту впивал,
                   Как пьют до дна дурманящий фиал -
                   Но тот не иссякал; боясь, что диво
                   Исчезнет, Ликий начал торопливо
                   Обильную хвалу великолепью,
                   Сражен, заворожен, окован прочной цепью:
                   "Одна? Средь гор?.. К одной тебе, к богине,
                   Упорным взором обращусь отныне!
                   О, сжалься надо мной, не обмани:
                   Исчезнешь - и свои скончаю дни.
                   Постой, наяда! Ведь издалека
                   Сумеет внять речам твоим река;
                   Постой, о нимфа дебрей, погоди -
                   Прольются в лес и без тебя дожди;
                   Плеяда павшая! Тебе взамен
                   Иной Плеяды свет запечатлен
                   В небесной сфере будет; неужели
                   Восторженный мой слух затронув еле
                   Волшебным зовом, сгинешь, неземная?
                   Ведь сгину сам, тебя припоминая!
                   О сжалься!.." Молвит Ламия: "Но коль
                   Покину высь и предпочту юдоль,
                   Где что ни шаг - колючие цветы,
                   Что сможешь молвить или сделать ты,
                   Дабы забыла я свой горний дом?
                   О, не проси бродить с тобой вдвоем
                   В безрадостной глуши: сия страна
                   Бессмертной благодати лишена!
                   Ученым будучи, ты знаешь сам,
                   Что нежный дух, привыкший к небесам,
                   Здесь не жилец; увы - каким эфиром
                   Чистейшим ты сумел бы в мире сиром
                   Питать меня? Волшебный где чертог,
                   В котором ублажать меня бы смог
                   На тысячу ладов, как всемогущий бог?
                   Увы - прощай!" Привстала на носки,
                   Воздела руки... Бледный от тоски,
                   Не в силах нежный позабыть призыв,
                   Злосчастный Ликий был ни мертв ни жив.
                   Казалось, горе юноши нимало
                   Жестокосердную не занимало;
                   Но ярый огнь во взоре вспыхнул ярком...
                   И вот лобзаньем, царственным подарком,
                   Она вселила в Ликия опять
                   Жизнь, что уже готовилась отнять.
                   Стал мака ярче, кто белее мела
                   Был миг назад; а Ламия запела
                   О красоте, любви, о счастье без предела,
                   О сказке, что живет во всякой были...
                   А звезды, внемля ей, мерцанье затаили.
                   Потом полился лепет пылкой речи:
                   Так, много дней прожаждав первой встречи
                   Наедине, безмолвное - изустным
                   Признанием сменяют; бывший грустным -
                   Стал радостным; и был поверить в силах,
                   Что женщина пред ним; что в женских жилах
                   Клокочет кровь, а не струятся токи
                   Небесные; что столь же к ней жестоки,
                   Сколь и к нему, вседневные невзгоды...
                   Она дивилась, как в Коринфе годы
                   Жил Ликий - и не встретил незнакомки
                   Прелестной, чьи - неброски и негромки -
                   Влачились дни, исполнены богатства,
                   Но не любви; отнюдь не без приятства
                   Тянулись дни бесцветные - пока
                   Ей Ликий не предстал издалека
                   Близ колоннады в храме Афродиты,
                   Где жертвенники были сплошь покрыты
                   Плодами приворотными и зельем -
                   Адонии справляли; но с весельем
                   Ей знаться было - что в чужом пиру с похмельем...
                   И Ликий вспрял от смерти к бытию,
                   Зря деву и внимая речь сию.
                   И просиял, уразумевши, как
                   Лукавства женского был явлен знак;
                   И всяким изреченным женским словом
                   Манило юношу к отрадам новым.
                   Пускай поэт безумный славить рад
                   Красу богинь лесных, дриад, наяд -
                   Живущим в чаще, в озере, в пещере,
                   Им женственная прелесть в полной мере
                   Не свойственна; ее вложило время
                   Лишь в камень Пирры иль в Адама семя.
                   И Ламия решила очень верно,
                   Что вожделений плотских пыл и скверна
                   Богиням чужды - легче строить ков
                   Без ухищрений, без обиняков;
                   Что женского надежней нет пути;
                   Сразить красой - и ею же спасти.
                   И Линий, дщерь увидев человечью,
                   Ответил, вздохи чередуя с речью,
                   И ласково прелестную спросил:
                   Достичь Коринфа - станет хрупких сил?
                   Но Ламия заклятьем тайным вмиг
                   Свела дорогу дальнюю с трех лиг
                   До трех шагов; а Ликий сей обман
                   Прозреть не смог, любовью обуян.
                   И как ворота града миновали,
                   Не знал он - да и знать желал едва ли.

                   Как бред безумца, плыл со всех концов
                   Коринфа - от заносчивых дворцов,
                   От улиц людных и от капищ пышных -
                   Гулянья гул: подобье звуков, слышных
                   В начале бури; и вздымался в ночь:
                   Богач и нищий - всякий люд не прочь
                   Наедине пройтись, не то сам-друг
                   По белой мостовой, вкусить досуг;
                   Огни пиров повсюду зажжены...
                   Две тени то скользили вдоль стены,
                   То прыгали по выступам ограды,
                   То прятались на миг в потемках колоннады.

                   Страшась друзей, плащом закутав лик,
                   Спешил влюбленный; но вблизи возник,
                   Ступая чинно, лыс и ясноглаз,
                   Седобородый старец; Ликий враз
                   Осекся, пальцы девы сжал и, скрыть
                   Не в силах ужаса, удвоил прыть.
                   А Ламия дрожала... "Без причины
                   Зачем трепещешь, точно лист осины?
                   Зачем ладонь твоя покрылась потом?"
                   "Усталость, - молвит Ламия. - Но кто там
                   Явился нам? Припомнить не могу
                   Черты его... Ужель в глаза врагу
                   Ты глянул?" Отвечает Ликий: "Нет, -
                   Се Аполлоний мудрый, чей совет
                   Прилежно внемлю; но, казалось, он
                   Вот-вот развеет мой волшебный сон".

                   Тут Ликию смятенному предстал
                   Колоннами обрамленный портал.
                   Серебряный фонарь - сродни звезде -
                   Мерцал и отражался, как в воде,
                   В ступенях, крытых мрамором; покров
                   Настоль был чист, зеркален, светел, нов,
                   Что чудилось: нехоженую гладь
                   Лишь небожитель смел бы попирать
                   Стопой; дверные петли, как свирели,
                   Впуская деву с юношей, запели.
                   И дом почли влюбленные своим...
                   Он долго был известен лишь двоим
                   Да слугам-персам, коих в тот же год
                   На рынках зрели; все гадал народ:
                   Где обитают? Часто крались следом -
                   Но оставался дивный дом неведом.
                   Во имя правды скажет легкий стих
                   О роке, что впоследствии постиг
                   Любовников; но лучше бы теперь
                   За этими двумя замкнуть навеки дверь!


        " * ЧАСТЬ II  * "

                   Любовь в лачуге, меж убогих стен -
                   Прости, Любовь! - есть пепел, прах и тлен;
                   А во дворце любовь - постылый плен
                   И бремя, коим любящий согбен.
                   Но любящие, избранных опричь,
                   Не в силах эту истину постичь.
                   Когда бы Ликий чуть подоле прожил -
                   Рассказ о нем наверняка бы множил
                   Понятливых; но время нужно, чтобы
                   Зов нежности сменить шипеньем лютой злобы.
                   Завидуя такой любви разгару,
                   Эрот ревниво зрел на эту пару;
                   Витал в ночи, стеная все печальней
                   Пред затворенною опочивальней,
                   И страсти сей внимал, столь бурной и недальней.
                   Но грянула беда. Они бок о бок
                   Лежат однажды вечером; не робок
                   Давно уж Ликий... Плещет занавеска
                   Прозрачная - и вдруг взмывает резко
                   С порывом ветра, и глядят обое
                   На ласковое небо голубое
                   Меж мраморных колонн... Тепло и мило
                   Покоиться вдвоем на ложе было
                   И не смыкать усталых век вполне -
                   Дабы друг друга зреть и в сладком полусне.
                   И вдруг с далеких долетел холмов
                   Сквозь щебетанье птичье звонкий зов
                   Рожка - и Ликий вздрогнул: ибо разом
                   Сей звук смутил ему дремавший разум.
                   Впервые с той поры, как он впервые
                   Изведал девы ласки огневые
                   В чертоге тайном, дух его шагнул
                   В почти забытый мир, во свет и в гул.
                   И Ламия со страхом поняла,
                   Что, кроме заповедного угла,
                   Потребно много; много нужно, кроме
                   Страстей кипящих; что и в дивном доме
                   Окрестный мир застичь сумел врасплох;
                   Что мысли первый взлет - любви последний вздох.
                   "О чем вздыхаешь?" - Ликий тихо рек.
                   "О чем мечтаешь? - с быстрым всплеском век
                   Рекла она. - Заботы отпечатком
                   Отягчено чело... Ужель остатком
                   Былой твоей любви питаться впредь?
                   О, лучше бы немедля умереть!"
                   Но юноша, любовной полон жажды,
                   В зрачках девичьих отражался дважды,
                   И рек: "Звездою светишь для меня
                   На склоне дня и на восходе дня!
                   О милая! Ты - плоть моя и кровь;
                   К невянущей любви себя готовь:
                   Меж нами боги протянули нить.
                   Беречь тебя, стеречь тебя, хранить
                   Хочу! Душа с душой сплетется пусть.
                   Одно лобзанье - и растает грусть.
                   Мечтаю? Да! И вот о чем: такое
                   Сокровище обрел, что о покое
                   Мгновенно и навек забудут все,
                   Узрев тебя во всей неслыханной красе.
                   Коринф смятенный будет улья паче
                   Гудеть, завидуя моей удаче.
                   Сколь изумленно вытянутся лица,
                   Коль брачная покатит колесница
                   Сквозь уличные толпы!" Госпожа
                   Лишь охнула. Вскочила - и, дрожа,
                   Упала на колени: "Ликий!.." Ливнем
                   Слез разразилась, кои не смогли в нем
                   Поколебать решимости; отнюдь
                   Мольбе не внемля, раздувая грудь
                   Гордыней, злостью исполняясь жаркой,
                   Он сладить жаждал с робкою дикаркой:
                   Зане, любви нежнейшей вопреки,
                   Вразрез природе собственной, в тиски
                   Влечению попался, что готово
                   Блаженство из мучения чужого
                   Себе творить - а встарь не омрачало
                   Чела его столь темное начало.
                   Во гневе Ликий стал прекрасен сверх
                   Прежнего - как Феб, когда поверг
                   Пифона, змея злого... Змея? - Ба!
                   Где змеи здесь? Любовная алчба
                   Взыграла жарче, вопреки обидам.
                   И Ламия "о да" рекла с довольным видом.
                   И юноша полночною порою
                   Шепнул: "Но как зовешься? Ведь не скрою:
                   Робел спросить, поскольку - не вини! -
                   Не смертным, но богам тебя сродни
                   Считаю... Только много ль есть имен,
                   Чей блеска твоего достоин звон?
                   А друг иль кровник сыщется ли в мире,
                   Чтоб ликовать с тобой на брачном пире?"
                   "Нет, - Ламия сказала, - в этом граде
                   Я не дружу ни с кем, покоя ради;
                   Родителей давно похоронили,
                   И с плит могильных не сметает пыли
                   Никто - ведь я, последняя в роду,
                   Живу с тобой и к мертвым не иду.
                   Зови друзей несчетно в гости; лишь -
                   О, разреши молить, коли глядишь
                   С улыбкой вновь! - на празднество любви
                   Лишь Аполлония ты не зови!"
                   Причину столь необъяснимой просьбы
                   Стал юноша выпытывать; пришлось бы
                   Искусно лгать - и госпожа ему
                   С поспешностью навеяла дрему.

                   Невесте в оны дни велел обычай
                   На склоне дня покров надеть девичий
                   И встречь цветам, огням и брачным гимнам
                   Катить на колеснице во взаимном
                   Согласии с любимым... Но бедна,
                   Безродна Ламия! Совсем одна
                   Осталась - Ликий звать ушел гостей -
                   И поняла: вовек не сладить ей
                   С беспечной спесью и безмозглым чванством.
                   Задумалась - и занялась убранством
                   Жилища: ожидалось много люда.
                   Не ведаю, кем были, и откуда,
                   И как сошли помощники - но крылья
                   Незримые шумели; и усилья
                   Несчетные свершались в зале главном.
                   И трапезный чертог предстал во блеске славном.
                   И тихий стон таинственного хора -
                   Единственная, может быть, опора
                   Волшебным сводам - полнил дома недра.
                   И, свежеизваянные из кедра,
                   Платан и пальма с двух сторон листвой
                   У Ламии сплелись над головой.
                   Дне пальмы - два платана: в два ряда
                   Тянулась, повторяясь, череда
                   Сия; и восхитительно сиял,
                   Оправлен в пламень ламп, великолепный зал.
                   О, сколь возникших угощений лаком
                   Был вид и запах! И безмолвным знаком
                   Дает уведать Ламия: она
                   Почти довольна и ублажена;
                   Незримым слугам остается лишь
                   Умножить роскошь всех углов и ниш.
                   Где мраморные прежде были плиты,
                   Явилась яшма; сделались увиты
                   Стволы резные враз лозой ползучей.
                   И дева, обойдя чертог на всякий случай,
                   Не огорчилась ни одним изъяном
                   И дверь замкнула; в чистом, светлом, странном
                   Чертоге мирно, тихо... Но туда
                   Придет, увы, гостей разнузданных орда.

                   День возблистал и огласился сплетней.
                   О Ликий! О глупец! Чем незаметней
                   Дары судьбы заветные - тем краше;
                   К чему толпе глядеть на счастье наше?
                   Гурьба стекалась; каждый гость весьма
                   Дивился, не прикладывал ума -
                   Отколь сей дом? Всяк ведал с детских лет:
                   На этой улице просветов нет
                   И негде строить. Чьим же был трудом
                   Высокий, царственный восставлен дом?
                   Когда и как? Гадал бесплодно всяк о том.
                   А некто был задумчив и суров
                   И медленно ступил под чудный кров.
                   Се Аполлоний. Вдруг смеется он -
                   Как будто к тайне, множество препон
                   Чинившей для рассудка, найден ключ,
                   Разгадка брезжит, мглу пронзает луч.

                   И юного, перешагнув порог,
                   Узрел питомца. "Твой обычай строг,
                   О Ликий, - старец рек. - Придя незваным,
                   Тебя стесняю: вижусь черным враном,
                   Непрошеным губителем веселья
                   Младым друзьям; но не могу отсель я
                   Уйти - а ты прости". Залившись краской,
                   Учителя со всяческою лаской
                   Во внутренние двери Ликий ввел:
                   Заслуженный болезнен был укол.
                   Был трапезный несметно зал богат:
                   Повсюду блеск, сиянье, аромат -
                   Близ каждой полированной панели
                   В курильнице сандал и мирра тлели;
                   Треножником священным возносима
                   Над пышными коврами, струйку дыма
                   Курильница подъемлет; пятьдесят
                   Курильниц - пятьдесят дымков летят
                   К высоким сводам; токи сих курений
                   Двоятся в зеркалах чредою повторений.
                   Столов двенадцать облых там на львиных
                   Вздымались лапах; там в сосудах винных
                   Играла влага; и теснились, тяжки,
                   Златые кубки, чары, блюда, чашки;
                   И яствами бы каждый стол возмог
                   Цереры трижды преисполнить рог.
                   И статуя средь каждого стола
                   Во славу божеству поставлена была.

                   При входе каждый гость вкушал прохладу
                   Набрякшей губки - добрую отраду:
                   Раб омывал гостям стопы и пясти,
                   А после - током благовонной масти
                   Влажнил власы; и юные пиряне
                   В порядке, установленном заране,
                   Рассаживались в трапезной, дивясь,
                   Откуда роскошь здесь подобная взялась.
                   И тихо льется музыка, и тих
                   Звук эллинских речей - певучесть их
                   И плавность уху явственны сполна,
                   Когда едва лишь хлынет ток вина.
                   Все новые вино струят амфоры;
                   Все громче струнный звон, и разговоры
                   Все громогласней. Роскошь, блеск, уют,
                   Убранства, брашна - проще предстают;
                   На Ламию глядят уж наравне
                   С прелестными рабынями - зане
                   Вино уже свое свершило дело,
                   И человечье с каждого слетело
                   Обличье... О теки, вино, теки
                   И мыслить понуждай рассудку вопреки!
                   И вскоре Вакх в лихой взош