х фей;
                  И окна светятся голубовато,
                  Как будто край небес после заката
                  Иль  взор завороженных женских глаз,
               60 Когда звучит о старине рассказ.

                      Глянь! из туманной дали вырастая,
                  Плывет сюда галера золотая!
                  Три ряда весел, поднимаясь в лад,
                  Ее бесшумно к берегу стремят;
               65 Вот в тень скалы она вошла - и скрылась;
                  Труба пропела, - эхо прокатилось
                  Над Озером; испуганный пастух,
                  Забыв овец, помчался во весь дух
                  В деревню; но рассказ его о "чарах"
               70 Не поразил ни молодых, ни старых.

                  О, если бы всегда брала мечта
                  У солнца заходящего цвета,
                  Заката краски, яркие как пламя! -
                  Чтоб день души не омрачать тенями
               75 Ночей бесплодных. В этот мир борьбой
                  Мы призваны; но, впрочем, вымпел мой
                  Не плещется на адмиральском штоке,
                  И не даю я мудрости уроки.
                  Высокий смысл, любовь к добру и злу
               80 Да не вменят вовек ни в похвалу,
                  Ни в порицанье мне; не в нашей власти
                  Суть мира изменить хотя б отчасти.
                  Но мысль об этом мучит все равно.
                  Ужель воображенью суждено,
               85 Стремясь из тесных рамок, очутиться
                  В чистилище слепом, где век томиться -
                  И правды не добиться? Есть изъян
                  Во всяком счастье: мысль! Она в туман
                  Полуденное солнце облекает
               90 И пенье соловья нам отравляет.

                      Мой милый Рейнолдс! Я бы рассказал
                  О повести, что я вчера читал
                  На Устричной скале, - да не читалось!
                  Был тихий вечер, море колыхалось
               95 Успокоительною пеленой,
                  Обведено серебряной каймой
                  По берегу; на спинах волн зеленых
                  Всплывали стебли водорослей сонных;
                  Мне было и отрадно, и легко;
              100 Но я вгляделся слишком глубоко
                  В пучину океана мирового,
                  Где каждый жаждет проглотить другого,
                  Где правят сила, голод и испуг;
                  И предо мною обнажился вдруг
              105 Закон уничтоженья беспощадный, -
                  И стало далеко не так отрадно.
                  И тем же самым мысли заняты
                  Сегодня, - хоть весенние цветы
                  Я собирал и листья земляники,
              110 Но все Закон, мне представлялся дикий:
                  Над жертвой Волк, с добычею Сова,
                  Малиновка, с остервененьем льва
                  Когтящая червя... Прочь, мрак угрюмый!
                  Чужие мысли, черт бы их побрал!
              115 Я бы охотно колоколом стал
                  Миссионерской церкви на Камчатке,
                  Чтоб эту мерзость подавить в зачатке!
                  Так будь же здрав, - и Том да будет здрав! -
                  Я в пляс пущусь, тоску пинком прогнав.
              120 Но сотня строк -  порядочная доза
                  Для скверных виршей, так что "дальше - проза"... {9}

                                                  (Перевод Григоря Кружкова)

Дорогой Рейнолдс,

     В надежде развеселить тебя хоть немного, я решился -  была  не  была  -
послать тебе несколько строчек, так что ты извинишь и  бессвязный  сюжет,  и
небрежный стих. Я не  сомневаюсь,  что  тебе  известен  "Очарованный  Замок"
Клода,  и  мне  хочется,  чтобы  мое  воспоминание  о  нем  доставило   тебе
удовольствие. Дождь пошел снова: думаю, что от Девоншира мне ничего  путного
не дождаться. Я прокляну его на чем свет стоит, если за три недели полмесяца
будет лить как из ведра.
                Жду от тебя добрых вестей.
                Привет от Тома. Кланяйся всем от нас обоих.
                                            Твой любящий друг
                                                             Джон Китс.


        "14. БЕНДЖАМИНУ РОБЕРТУ ХЕЙДОНУ"

                          8 апреля 1818 г. Тинмут

                                                                      Среда.

Дорогой Хейдон,

     Я рад, что доставил тебе удовольствие своей чепухой: если за письмом  к
тебе мне опять вздумается порифмовать, я не стану бороться  с  соблазном.  Я
был бы готов  -  прости,  господи,  -  разразиться  площадной  бранью  из-за
невозможности сделать тебя своим спутником в путешествии по Девонширу, когда
бы сам твердо не решил ознакомиться с ним основательно  в  более  подходящее
время года. Но так как Тому (а ему стало горазде лучше) не терпится поскорее
вернуться в город, мне приходится отложит свое намерение прочесать  графство
вдоль и поперек до лучших времен. Через месяц я собираюсь вскинуть на  плечи
мешок и совершить прогулку пешком по северу Англии,  захватив  и  Шотландию:
это послужит чем-то вроде пролога к жизни, которую я намерен вести, а именно
- писать читать и повидать всю Европу без особых  трат.  Я  пробьюсь  сквозь
тучи и начну настоящую жизнь. Я преисполнюсь таких потрясающих  впечатлений,
чтобы, проходя по лондонским предместьям, не замечать их вовсе.  На  вершине
Монблана мне будет вспоминаться нынешнее лето: я намерен оседлать Бен Ломонд
{1} - клянусь душою! - но о штанах не может быть и  речи.  -  Чувствую,  что
сейчас мне легче уяснить, что твой Христос отмечен печатью бессмертия - Верь
мне, Хейдон: твоя картина - это часть меня самого. Я всегда совершенно  ясно
отдавал себе отчет в том, какие лабиринты ведут к превосходству в  искусстве
- сужу по Поэзии; и я далек от мысли, будто мне понятно, в  чем  заключается
могущество Живописи. Бесчисленные соединения и отталкивания возникают  между
умом и тысячами его подсобных материалов прежде чем ему удается приблизиться
к восприятию  Красоты  -  трепет  ному  и  нежному,  как  рога  улитки.  Мне
неизвестны многие гавани твоей напряженной сосредоточенности - и  я  никогда
не узнаю о них, но все же надеюсь,  что  ни  одно  из  твоих  достижений  не
пройдет мимо  меня.  Еще  школьником  я  обладал  смутным  представлением  о
героической живописи. Какой именно я себе ее представлял - описать не  могу:
мне - как бы  боковым  зрением  -  виделось  нечто  грандиозное,  рельефное,
округлое сверкающее великолепными красками. Нечто похожее  я  испытываю  при
чтении "Антония и Клеопатры". {2} Иль как если бы я  увидел  Алкивиада,  {3}
возлежащего на пурпурном ложе на своей галере, и то, как его  широкие  плечи
едва приметно вздымаются и опускаются вместе с морем. - Есть ли  у  Шекспира
строка прекраснее этой:

                  "Вон мрачный Уорик овладел стеной!" {4}



        "15. ДЖОНУ ГАМИЛЬТОНУ РЕЙНОЛДСУ"

                          9 апреля 1818 г. Тинмут

                                                               Четверг, утро
Дорогой Рейнолдс,

     Раз все вы сошлись во мнении,  что  написанное  предисловие  никуда  не
годится, значит так оно и есть - хотя сам я не замечаю  в  нем  ни  малейших
следов Хента; если же дело обстоит именно так, то  это  свойственно  мне  от
природы - и, стало быть,  у  меня  с  Хентом  есть  нечто  общее.  Просмотри
предисловие заново и вникни во все мотивы и во все те зернышки,  из  которых
произрастала каждая фраза. У меня нет  ни  грана  смирения  по  отношению  к
Публике или к чему бы то ни было на свете,  за  исключением  Вечносущего,  а
также принципа Красоты и памяти о Великих. Когда я пишу для себя просто ради
минутного удовольствия,  моей  рукой,  возможно,  движет  сама  природа.  Но
предисловие пишется для публики, а в ней-то я никак не могу не видеть своего
врага и не в силах обращаться к ней без чувства враждебности. Если я  напишу
предисловие в покорном или угодливом  духе,  это  будет  противоречить  моим
качествам публичного оратора. Я готов  смириться  перед  своими  друзьями  и
благодарить их за это, но в окружении толпы у  меня  нет  желания  раздавать
поклоны: мысль о смирении перед толпой мне ненавистна.
     Я не написал ни единой поэтической строки с  оглядкой  на  общественное
мнение.
     Прости, что надоедаю тебе и делаю троянского коня из подобного пустяка:
это касается и, затронутого вопроса, и меня самого  -  излив  тебе  душу,  я
испытываю облегчение - без поддержки друзей я бы и дня не прожил. - Я  готов
прыгнуть  в  Этну  ради  великого  общественного  блага  -  но   не   выношу
Подобострастия и притворного заискивания. - Нет, перед читающей  публикой  я
не стану склоняться. - Я почел бы себя увенчанным истинной славой,  если  бы
мне удалось ошеломить и подавить ораву болтающих  о  картинах  и  книгах,  -
передо мной - стаи дикобразов со встопорщенными иглами:

              "Метну ли взгляд - они торчат, как сучья", {2} -

и  я  охотно  разогнал  бы   их  пылающим  факелом.  Ты  заметишь,  что  мое
предисловие не очень-то смахивает на факел, но "начинать с Юпитера" {3} было
бы слишком уж оскорбительно, да и  не  мог  я  насадить  золотую  голову  на
глиняного истукана. Если и в самом деле с предисловием  что-то  неладно,  не
аффектация тому причиной, а подспудное  пренебрежение  к  публике.  Я  смогу
написать новое предисловие, только без оглядки на  этих  людей.  Я  подумаю.
Если через три-четыре дня ты ничего не получишь, вели Тейлору  печатать  без
предисловия. В посвящении пусть стоит  просто:  "Посвящается  памяти  Томаса
Чаттертона".


        "16. ДЖОНУ ТЕЙЛОРУ"

                          24 апреля 1818 г. Тинмут

                                                            Тинмут, пятница.
Дорогой Тейлор,

     Знаю, что поступил очень дурно: уехал и возложил на  Вас  все  хлопоты,
связанные с  "Эндимионом"  -  поверьте,  тогда  мне  нельзя  было  иначе.  В
следующий раз я с большей готовностью окунусь во  всяческие  неприятности  и
заботы. В юности люди склонны какое-то время верить в достижимость  счастья,
поэтому они с крайним нетерпением относятся  к  любому  тягостному  для  них
напряжению, но со временем, однако, начинают яснее понимать,  что  таков  уж
наш  мир,  и  вместо  того  чтобы  избавляться  от   треволнений,   радостно
приветствуют эти ставшие привычными чувства и взваливают их  себе  на  спину
словно поклажу, которую им суждено нести на себе до скончания века.
     Соразмерно моему отвращению ко всему затеянному предприятию я испытываю
величайшее чувство благодарности к Вам за Вашу доброту и участливость. Книга
меня очень порадовала: в ней почти нет опечаток. Хотя мне и попались два-три
слова, которые я не прочь был  бы  заменить,  во  многих  местах  я  заметил
исправления к лучшему, как нельзя более уместные.
     Этим летом я предполагал совершить  путешествие  на  север.  Удерживает
меня только одно: я слишком мало  знаю,  слишком  мало  читал  -  и  поэтому
намерен последовать предписанию Соломона: "Приобретай  мудрость,  приобретай
разум". {1} Времена рыцарства, на мой взгляд, давно миновали.  Мне  кажется,
что на свете  для  меня  не  может  существовать  иного  наслаждения,  кроме
непрерывного утоления жажды знания. Единственным достойным  стремлением  мне
представляется желание принести миру  добро.  Одни  достигают  этого  просто
самим своим существованием, другие - остроумием, иные - благожелательностью,
иные  -  способностью  заражать  веселостью  и  хорошим   настроением   всех
окружающих, и все по-своему, на тысячу ладов исполняют предписанный им долг,
равно повинуясь распоряжениям великой матушки  Природы.  Для  меня  возможен
только  один  путь  -  путь  усердия,  путь  прилежания,  путь  углубленного
размышления. С этого пути я не собьюсь и ради этого  намерен  уединиться  на
несколько  лет.  Некоторое  время  я  колебался  между  желанием  отдаваться
сладостному переживанию красоты и любовью к философии - будь  я  рожден  для
первого, можно было бы только радоваться - но поскольку это не так,  я  всей
душой обращусь к последнему.
     Моему брату Тому лучше.  Надеюсь  увидеть  его  и  Рейнолдса  в  добром
здравии еще до того, как удалюсь от мира. Вскоре я навещу вас, с  тем  чтобы
посоветоваться, какие книги взять с собой -
                             Ваш искренний друг
                                               Джон Китс.




        "17. ДЖОНУ ГАМИЛЬТОНУ РЕЙНОЛДСУ"

                            3 мая 1818 г. Тинмут

                           аксиомы  философии  не  аксиомы, пока они не
проверены  биением  нашего  пульса.  Читая  прекрасные книги, мы все же не в
состоянии  прочувствовать их до конца, пока не ступим вместе с автором на ту
же  тропу.  Знаю,  что выражаюсь темно: ты лучше поймешь меня, если я скажу,
что  сейчас  наслаждаюсь  "Гамлетом"  больше,  чем когда-либо. Или вот более
удачный  пример:  тебе  понятно,  что  ни  единый  человек  не рассматривает
распутство  как  грубое  или же безрадостное времяпрепровождение до тех пор,
пока  ему  самому  не  станет  от  него  тошно,  и, следовательно, всяческие
рассуждения на эту тему оказываются пустой тратой слов. Без пресыщения мы не
достигаем понимания - в общем, говоря словами Байрона, "Знание есть скорбь";
{1}  а  я  бы  продолжил:  "Горесть есть Мудрость" - и дальше, насколько нам
известно:  "Мудрость  есть  глупость".  Видишь,  как  далеко  я уклонился от
Вордсворта  и  Мильтона  и  намерен  мысленно еще раз забежать в сторону для
того,   чтобы  заметить  следующее:  есть  письма,  напоминающие  правильные
квадраты;  другие  похожи на изящный овал; третьи смахивают на шар или же на
сфероид...  Почему  бы  не  объявиться  разновидности  с  двумя зазубренными
краями,  как  у  мышеловки?  Надеюсь,  что  во  всех моих длинных письмах ты
подметишь   подобное   сходство,   и   все  будет  прекрасно:  стоит  только
чуть-чуть, воздушными перстами, притронуться к нитке - и не успеешь мигнуть,
как зубцы сомкнутся намертво, так что не расцепить. Из моих крох и крупиц ты
Можешь  замесить  добрый  каравай  хлеба,  добавив  в тесто свою собственную
закваску.  Если  же  описанное  выше  устройство покажется тебе недостаточно
удобным  в  употреблении  -  увы мне! Значит, моим пером никак нельзя водить
иначе.  Кропая  длинное  письмо,  я  должен  свободно отдаваться любым своим
прихотям.  Целыми страницами мне нужно быть то слишком серьезным, то слишком
глубокомысленным,  то  затейливым,  то  начисто свободным от всяких тропов и
риторических  фигур;  я  должен играть в шашки на свой страх и риск, как мне
вздумается,  -  себе  на  радость, тебе в поучение - проводить белую пешку в
черные  дамки,  и  наоборот,  двигать  ими  туда-сюда как заблагорассудится.
Хэзлитта  я  готов  сменять на Пэтмора {2} или заставить Вордсворта играть с
Колмэном  {3} в чехарду, или провести половину воскресного дня в состязании,
кто прыгнет дальше: "от Грея {4} к Гею, {5} к Литтлу {6} от Шекспира". Кроме
того,   поскольку  слушание  затяжного  дела  требует  не  одного  судебного
заседания,  то  для  пространного  письма придется уж Седалищу присаживаться
несколько раз. Итак, возьмусь снова после обеда. -
     Если тебе приходилось видеть дельфина или морскую чайку,  или  касатку,
то эта вот линия, прочерчивающая поля, напомнит тебе  их  движение:  подобно
чайке я могу нырнуть, - надеюсь, не исчезая  из  вида  -  и  также,  подобно
касатке, надеюсь выловить изрядную рыбешку. Перечеркнутая  страница  наводит
на ассоциации: все клетчатое само собой ведет нас к молочнице,  молочница  к
Хогарту, {7} Хогарт к Шекспиру, Шекспир к Хэзлитту, Хэзлитт к Шекспиру.  {8}
Так, потянув за тесемки от фартука, можно услышать перезвон колоколов. Пусть
себе звонят, а я пока, если у тебя хватит терпения,  вернусь  к  Вордсворту:
обладает ли он широтой кругозора или только ограниченным величием, парит  ли
он орлом в небе или сидит в своем гнезде? Чтобы прояснить  суть  и  показать
тебе, насколько я дорос до великана, опишу подробно то, чему можно уподобить
человеческую жизнь - так, как сейчас это мне представляется с  той  вершины,
на какую мы с тобой взобрались. - .Так вот - я сравниваю человеческую  жизнь
с огромным домом, в котором множество комнат. {9}  Из  них  я  могу  описать
только две, двери остальных для меня пока закрыты. Назовем первую, в которую
мы вступаем, детской, или бездумной, комнатой. В ней мы остаемся до тех пор,
пока не начнем мыслить. Мы пребываем там долго, хотя двери  смежной  комнаты
распахнуты настежь. Они манят нас ярким  великолепием,  но  нам  не  хочется
спешить; однако постепенно и неприметно -  по  мере  того  как  пробуждается
мыслящее начало - нас все больше влечет вторая  комната,  каковую  я  именую
комнатой девственной мысли. Попав туда, мы пьянеем от света  и  воздуха;  мы
видим там одни дивные дива и надеемся вечно наслаждаться ими. Однако  нельзя
долго  дышать  этим  воздухом  безнаказанно:   главнейшее   из   последствий
заключается в том, что  наше  зрение  обостряется,  мы  глубже  проникаем  в
сущность человеческой природы и убеждаемся в том, что мир  полон  несчастий,
сердечных мук, терзаний, болезней и угнетения. И тогда  комната  девственной
мысли постепенно  темнеет,  и  в  то  же  самое  время  в  ней  по  сторонам
распахивается множество дверей - но за  ними  темнота  -  все  они  ведут  в
сумрачные галереи. Мы утрачиваем меру добра и зла. Мы в тумане. Теперь  _мы_
сами находимся в этом состоянии. Мы чувствуем  "бремя  тайны"...  {10}  Вот,
по-моему, докуда добрался Вордсворт, когда писал "Аббатство Тинтерн", и  мне
кажется, что теперь его гений исследует эти темные галереи. Если нам суждено
жить и мыслить, мы также в свое время исследуем их


        "18. ТОМАСУ КИТСУ"

                             25-27 июня 1818 г.

                           У озера немало досадных изъянов: однако я не
имею  в  виду берега или воду. Нет - оба раза, что мы видели его, пейзаж был
исполнен  благороднейшей  нежности: воспоминания о нем никогда не сотрутся -
он  заставляет  забыть  о  жизненных  межах  -  забыть о старости, юности, о
бедности  и  богатстве; он обостряет духовный взор так, что превращает его в
подобие  северной  звезды,  {1}  с неустанным постоянством взирающей, широко
раскрыв  ресницы,  на  чудеса всемогущей Силы. Изъян, о котором я говорил, -
это   миазмы   Лондона.  Можешь  мне  поверить,  озеро  прямо-таки  заражено
присутствием  франтов,  военных  и  модных  дам  -  невежеством  в шляпках с
лентами.  Обитатели пограничной полосы далеко не соответствуют романтическим
представлениям  о  них - вследствие постоянного общения с лондонским светом.
Но  не  грех ли мне жаловаться? Я угостился первым стаканчиком превосходного
виски  с  содовой  -  о,  здешние  жители могут тягаться со своими соседями!
Однако  лорд  Вордсворт  вместо  уединения пребывает со своими домочадцами в
самой  гуще  фешенебельной  публики  - весьма удобно, чтобы все лето на тебя
показывали  пальцем.  Сегодня  примерно в середине нашего утреннего перехода
нас постепенно окружили холмы, и мы стали замечать, как горы вырастают прямо
перед нами - наконец, мы оказались близ Уинандермира, {2} сделав до обеда 14
миль.  Погода стояла отличная, все вокруг было хорошо видно. Сейчас, правда,
небольшой туман, и мы не знаем, отправиться ли в Эмблсайд {3} к пятичасовому
чаю  -  это  в  пяти милях отсюда, если идти пешком по берегу озера. Логригг
будет  возвышаться  и  нависать  над  нами  во все продолжение пути - у меня
поразительное  пристрастие  к  горам,  окутанным  облаками.  В Девоншире нет
ничего  подобного,  а  Браун  говорит,  что  и  Уэльс  несравним со здешними
местами.  Должен  сказать, что во время путешествия через Чешир и Ланкашир в
отдалении  виднелись  уэльские  горы.  Мы  миновали  два замка - Ланкаст